Текст книги "Кот ушел, а улыбка осталась"

Не Карузо!

После того как я снял фильм по роману Марка Твена, меня стали приглашать на приемы в американское посольство. Поскольку там были виски и сигареты «Мальборо», которых не было в продаже, ходить туда мне нравилось. На одном из таких приемов в честь Дня Независимости моя подруга Мила Вронская, которая работала в посольстве преподавателем русского языка, подошла ко мне с женой американского посла и сказала, что жена посла в восторге от моего фильма «Афоня».

– Трогательный фильм, – сказала жена посла.

– Спасибо.

– А вы слышали, как Георгий Николаевич поет? – вдруг спросила Мила. – Он замечательно поет. Гия, спой, пожалуйста!

– Здесь?

– Здесь. Только нужна гитара, – сказала Мила жене посла.

Я энергично отказывался, но кто-то принес гитару, кто-то поставил стул, а Мила объявила по-английски:

– Господа, идите сюда, для нас будет петь режиссер Данелия.

Кошмар! Голоса нет, играть не умею (три аккорда для своих). Куда деваться? Сел, взял гитару, она оказалась шестиструнной, и я, как утопающий за соломинку:

– Господа, это шестиструнная гитара, а я играю на семиструнной. Здесь другой строй.

– Ты настрой гитару, как тебе удобно, а мы подождем, – сказала Мила.

Пока я перестраивал гитару, вокруг меня собрались все: американский посол со своей женой, дипломаты из других посольств, наши чины, их шпионы, наши разведчики, прогрессивный поэт, модный художник, красавица актриса и мой старый приятель-актер Евгений Моргунов.

Я настроил гитару и запел слабым голосом: «Уткнув в стекло свой черный нос, все ждет и ждет кого-то пес…»

Когда я допел, раздались жидкие аплодисменты, а восторженная Мила воскликнула:

– Прелестно, правда!

– Энрико Карузо! – зычным голосом поддержал ее Моргунов.

Кто такой Карузо, не все дипломаты знали и на всякий случай согласились, но спеть еще меня никто не попросил. Я прислонил гитару к стулу и слинял. И больше на приемы в американское посольство не ходил.

О том, что в этом стихотворении Евгения Евтушенко можно найти опасную крамолу, я тогда не подозревал. После просмотра фильма «Мимино» во ВГИКе в коридоре меня остановили два юных студента, отвели в сторонку и конфиденциально спросили, правильно ли они поняли настоящий подтекст песни, которую поет в фильме Матти Гешоннек (студент моей мастерской):

– Это тоска нашего народа по свободе!

– Не понимаю. Расшифруйте, пожалуйста.

– Там в песне: «…уткнув в стекло свой черный нос, все ждет и ждет кого-то пес…» Пес – это не собака, а советский народ, который ждет не женщину, как это можно подумать, а свободу! – сказал один студент.

– А вот: «…я руку в шерсть ему кладу и тоже я кого-то жду» – на поверхности – перископ: хозяин гладит собаку, а по сути автор имеет в виду: интеллигенция вместе с народом ждет перемен, – сказал второй.

– Вы на каком курсе?

– На первом.

«Бедные, – подумал я. – Еще четыре года учебы, и они совсем свихнутся».

– Интересная трактовка, – сказал я, – но как быть с последней строкой: «…мой славный пес, ты всем хорош, и только жаль, что ты не пьешь…», к кому обращается автор, к советскому народу или все-таки к славному псу? Подумайте… – и ушел.

Между прочим. В то время и редакторы и цензоры искали и находили подтекст, и авторы ухитрялись что-то протащить, и зрители искали и находили эзопов язык даже там, где его и вовсе не было. Особенно в этом преуспевали студенты творческих вузов.

Лишь бы не было войны!

Прилетели с Аркадием из Америки в Москву. Запустили фильм в производство. Набрали группу, написали режиссерский сценарий, утвердили актеров на все роли, полетели выбирать натуру в Тбилиси, в Вену, в Израиль. А когда вернулись, узнали, что нас опять закрыли.

Оказалось, когда советский министр иностранных дел был с визитом в Сирии, в Дамаске, там ему намекнули, что арабским странам не очень приятно, что Советский Союз совместно с Францией снимает фильм про хороших евреев в Израиле. Министр иностранных дел это мнение довел до сведения министра кинематографии, и тот нас прихлопнул.

Я позвонил своему другу Георгию Шахназарову (он был помощником Горбачева). Георгий сказал, что надо, чтобы фильм был не советско-французским, а только французским.

– Вы приглашенные специалисты, а киностудия «Мосфильм» оказывает услуги.

Досталю этот вариант понравился, он написал письмо в Госкино, и нас снова открыли. А мне стало смешно. Два невысоких немолодых симпатичных грузина с умными глазами зашли в «Воды Лагидзе», выпили газировки (лысый – сливочной, не лысый – тархун), засунули руки в карманы, прошлись по улице Руставели, дошли до Земеля, купили пирожки с повидлом, съели, закурили и придумали нехитрую историю. И вот теперь летят зашифрованные телеграммы, арабские страны протестуют, министры звонят министрам, управления министерств ведут переписку: отвечают, комментируют, отрицают.

Ты мне – я тебе

Во время подготовительного периода шла ожесточенная торговля с французским продюсером. Поскольку все, что снималось у нас, оплачивал «Мосфильм», а все, что снималось за границей, оплачивал Александров, он старался, чтобы как можно больше объектов снималось на нашей территории. А мы хотели, чтобы как можно больше наших людей побывало в Австрии и в Израиле. Многие из них не бывали за границей никогда.

Торг шел так. Константин предлагает:

– Подземный гараж в Тель-Авиве снимаем в Тбилиси.

Я в ответ:

– А на роль сестры дяди Изи утвердим нашу актрису Нину Тер-Осипян.

– Зачем ее возить в Израиль? Там много хороших актрис.

– Зачем снимать гараж в Тбилиси? В Израиле уйма подземных гаражей!

Константин предлагает:

– Давайте и голландское посольство снимем в Тбилиси.

Я в ответ:

– А в роли Дода (израильского приятеля Бори) снимем Леонида Ярмольника.

В итоге договорились: Сохну́т, подземный гараж, голландское посольство, тюрьму, переход границы снимаем в Грузии. В Вену и Израиль едет съемочная группа (восемь человек) и актеры. В Вене снимаются: Янковский, Леонов и Гундарева. В Израиле: Янковский, Тер-Осипян, Ярмольник, Джигарханян и Кикалейшвили. А сам Константин сыграет официанта, которого взял в плен Сеня.

Съемки спланировали так: начинаем в Тбилиси, потом в Москве, в Вене, в Израиле и поздней осенью опять в Москве (кладбище).

Обо всем договорились, кроме оператора. По условиям договора оператором должен был быть француз. Я уговаривал Константина:

– Давай возьмем кого-нибудь из наших. У нас блестящие операторы!

– Ничего не могу сделать. Это условие Национальной академии кино Франции.

И тут я узнал, что фильм, который должен был снимать Вадим Юсов, закрыли.

– Освободился лучший оператор мира, Вадим Юсов, – сказал я Константину. – «Андрей Рублев» смотрел? Неужели даже для него ваша киноакадемия не сделает исключение?

– Ладно, узнаю.

На следующий день Александров спросил:

– Юсов не будет возражать, если рядом с его фамилией в титрах будет стоять фамилия французского кинооператора?

– Будет, – сказал я.

– Другого варианта нет.

Юсов сказал:

– Бог с ней, с фамилией, пусть стоит. Главное, чтобы он на площадке не появлялся.

– Вы его вообще не увидите, это я гарантирую, – пообещал Константин.

И это обещание выполнил. Француза мы так и не видели, но во французском варианте его фамилия в титрах стоит.

С Вадимом Юсовым. 2010 год

Также не видели мы и художника Эммануэля Амрами, имя которого тоже стоит в титрах. А действительным художником-постановщиком на нашей картине был Дмитрий Такаишвили. С этим уникальным художником, по кличке Мамочка, мы с Юсовым снимали мой лучший фильм «Не горюй!».

Адью, месье!

Поскольку Юсов не видел натуры, мы с ним и Димой Такаишвили полетели в Израиль смотреть отобранные места. Саша Хайт остался составлять смету.

В Израиле нас ждал художник израильской студии, с которым мы в прошлый приезд отбирали места съемок. За три дня осмотрели все (Израиль маленький) и вернулись в Тель-Авив. Когда вошли в гостиницу, внизу в холле сидел Константин с переводчиком, поздоровался и сказал мне, что хочет поговорить со мной тет-а-тет. Вадим и Дима ушли. А мы с Константином и переводчиком сели за столик. Константин показал мне бумагу.

– Это письмо директору «Мосфильма» Владимиру Досталю. Он переведет.

Переводчик, потомок русских эмигрантов, перевел. В письме говорилось, что Константин отстраняет меня от постановки, потому что я ничего не делаю, хожу по магазинам и общаюсь с русскими и грузинскими евреями. И еще что я упрямый, грубый и что со мной невозможно разговаривать о деле, потому что я в ответ обижаю его маму. Потомок русских эмигрантов переводил все это с наслаждением.

За время этой поездки в магазине я был один раз, когда у меня порвались брюки, а его маму упомянуть мне хотелось очень часто, но я воздерживался. Хотя, возможно, в пылу полемики мог и упомянуть, случайно. Я сказал, что ему нет необходимости ждать ответа на это письмо, потому что, при любом решении, я на этом фильме больше не работаю.

– Эх, жалко, что сейчас не XIX век, я бы вызвал этого мерзавца к барьеру! – возмутился темпераментный Мамочка, когда я рассказал друзьям о своем увольнении.

– Пусть этот сын обиженной мамы нам сначала суточные заплатит! – сказал Вадим. – А перчатку потом кинешь.

Суточные нам заплатили.

– Вы идиот! – «бросил перчатку» Константину Мамочка.

Константин сделал вид, что не понял.

– Прощай, пацак! Адью, месье! – перевел я.

И на следующий день мы с Юсовым и Такаишвили улетели в Москву.

Это был большой удар по моему самолюбию. Это был мой фильм! Я его придумывал, организовывал, согласовывал! Каждый фильм – это моя жизнь, я ни о чем другом не могу думать, он мне снится, ночью я встаю, переписываю сцены, исправляю, улучшаю, для меня нет ничего более важного! А тут француз из Ташкента, Костя Александров, ни с того ни с сего одним щелчком смахнул меня как крошку со стола. Но в то же время я почувствовал облегчение, потому что работать с продюсером мне было очень трудно. Я должен был согласовывать каждого актера, места съемок, костюмы, поправки к сценарию. Я к этому не привык. Конечно, обычно я отчитывался перед начальством «Мосфильма» или Госкино, но это происходило не больше трех раз за картину.

В Москве я рассказал все как есть Досталю. Он сказал, что пока никакого письма не получал, но при любых вариантах без меня «Мосфильм» продолжать этот фильм не будет.

Дома Галя очень расстроилась, потому что видела, сколько сил и нервов было вложено в этот проект. Я стал думать, что делать дальше. Роза Буданцева, редактор нашего объединения «Ритм», где я был художественным руководителем, дала мне почитать сценарий Георгия Николаева «Звездный час по местному времени». Роза сказала, что этот сценарий лежит в объединении несколько лет и никому не нравится. А она считает, что сценарий хороший. Роза Буданцева была права. Сценарий был прекрасный! С юмором, смыслом, яркими персонажами.

– Покупаем! – сказал я Розе и стал примерять сценарий на себя.

Время летело быстро. Через месяц Саша Хайт сообщил, что сегодня в Москву прилетают Константин Александров и Филипп Роттон, второй продюсер.

– Теперь Константин будет работать вместе с ним, – объяснил Саша.

– Мне до этого нет дела. Я с ними встречаться не буду.

Саша сказал, что потрачено много денег и времени, а главное, может получиться хороший и нужный фильм. Надо поступиться самолюбием и поставить свои условия.

На следующий день ко мне в кабинет вошли Александров и Филипп Роттон, оба со скорбными лицами. Поздоровались. Сели. Молчат.

– Слушаю вас, – сказал я неприветливо.

– Плохие известия, господин Данелия, – сказал Филипп Роттон. – Николас Кейдж отказался сниматься.

– А мне какое дело? Я на этой картине не работаю. Этот господин меня уволил.

– Это была минутная вспышка, он сожалеет, – сказал Роттон. – Мы предлагаем на роль Мераба взять Питера Рихарда.

– Гия, тебе же нравился Питер Рихард, – вступил в разговор Константин.

– Это уже не имеет значения. Так что не будем терять время. Ищите другого режиссера.

– Мы хотим, чтобы снимали вы, – сказал Филипп.

– Тогда такие условия. Константин не присутствует на съемках и не дает советы во время репетиций.

– Хорошо. Вы это напишите, а мы подпишем. Это будет дополнительным соглашением, – сказал Филипп.

– Все, мир, Гия, я больше на тебя не обижаюсь, – сказал Константин.

– Нет, Костя, не все. Если вы хотите, чтобы я продолжил работу над этим фильмом, вы должны заплатить за сценарий не 10 тысяч, как в договоре, а 100! И не после фильма, как в договоре, а сейчас.

– Ты серьезно это говоришь? – спросил Константин.

– Абсолютно серьезно.

– Но это нарушение договора! – сказал Филипп.

– Да, нарушение. Но в договоре не было, что этот француз из Ташкента, без предупреждения, на ровном месте может дать мне пинок под зад.

– Мы на все твои условия согласны, кроме денег.

– Ну, тогда я вас больше не задерживаю.

– Предупреждаю, мы сейчас пойдем к господину Досталю и расскажем ему о твоих вопиющих, наглых требованиях.

– Идите. Бон вояж!

Через пятнадцать минут звонит Досталь:

– Георгий Николаевич, здесь у меня ваши продюсеры, приходите, без вас мне с ними трудно разговаривать.

– Владимир Николаевич, они мои условия знают, если не согласны, пусть берут другого режиссера.

– И все-таки я вас прошу прийти сюда, Георгий Николаевич.

Дальше выпендриваться было неприлично.

– Ваши продюсеры утверждают, что они согласились на все требования по производству, которые у вас были, – сказал Досталь, когда я пришел.

– Да, мы даже согласны подписать дополнительное соглашение, – подтвердил Филипп. – Но месье Данелия выставил еще и новое требование. Невыполнимое.

– Да, выставил.

– В договоре написано 10 тысяч долларов за сценарий. Две по подписании договора, остальные при окончании фильма. Месье Данелия, вы подписывали этот договор? – спросил Филлип.

– Подписывал.

– Мы можем подать на вас в суд.

– За что? Сценарий мы написали, вы его приняли. А о том, что я должен быть режиссером на этой картине, в договоре ничего не написано. Так что, если хотите, чтобы я работал, платите 100 тысяч за сценарий, и не после, а сейчас. Считайте, что это компенсация за «минутную вспышку» господина Александрова на Земле обетованной.

– Вы видите, какие абсурдные требования он выдвигает, – обратился Роттон к Досталю.

– Почему абсурдные? Насколько мне известно, на Западе за сценарий платят и больше. Но это меня не касается. Этот вопрос вы должны решить между собой, – сказал Досталь. – Но ставлю вас в известность: «Мосфильм» принимает участие в этом проекте при условии, что режиссером фильма будет Георгий Данелия.

– Почему? Есть много других прекрасных режиссеров.

– Есть. Согласен. Но если вы пригласите своих Шаброля, Лелуша или Годара, у нас их мало кто знает. А кто такой Данелия, знают все.

Продюсеры переглянулись, и Александров сказал:

– О’кей, Гия, за сценарий – сто тысяч. Но не сейчас, а когда фильм будет завершен.

– Не согласен. Сейчас.

– О’кей. Сейчас – десять.

– Нет. Все.

– Десять, Гия, это очень много, никакие «минутные вспышки» так дорого не стоят!

– Идиотские минутные – стоят сто.

– Господин Досталь, вот видите, как он разговаривает?

– Георгий Николаевич, не волнуйтесь, – сказал Досталь.

– Владимир Николаевич, я про его маму ни слова не сказал…

– Хорошо. Не начинайте все с начала, – вмешался Филипп Роттон, – господин Данелия, предлагаю двенадцать. А остальные, когда будет первая копия фильма. Согласны?

– Нет. Сто. Сейчас.

– Дальше нам разговаривать не о чем.

– И мне с вами не о чем. Извините, Владимир Николаевич, я ухожу. Всего хорошего!

Между прочим. Последний раз я торговался в 42-м году, когда мне было двенадцать лет, мы шили босоножки из автомобильных покрышек и клеенки и продавали их на рынке.

«Комедия ля финита!.. Сказал сто – значит сто!» Прошел шагов десять. «Хотя… согласились на все. Никуда вмешиваться не будут! Двенадцать тысяч – не маленькие деньги!» Остановился. «Что, вернуться, согласиться?.. Нет, получится – сдался»… Пошел. Иду, думаю: «Почему сдался? Вовсе не сдался. Главного добился. В кино лезть не будут… Так что…»

И тут слышу:

– Гия!

Оглянулся. Ко мне по коридору шагают Филипп и Константин.

– Пятнадцать! – говорит Константин. – Больше не можем, честное слово! О’кей, Гия?.. – Константин протянул руку.

– О’кей, Костя! – сразу же согласился я.

Пошли в группу договариваться. Собрались: Саша Хайт, Вадим Юсов, продюсеры с переводчиком и я. Поскольку времени на поиски другого актера уже не было, мы договорились, что Мераба играет Питер Рихард. Через месяц, когда он освобождается, я с ним лечу в Тбилиси, привыкаем друг к другу, репетируем. 15 августа начинаем съемки. К этому времени в Грузии должна быть вся техника, костюмы, реквизит и съемочная группа.

Вечером, когда я угощал продюсеров ужином в грузинском ресторане «Пиросмани», Саша Хайт спросил Филиппа:

– Если честно, до какой суммы Данелия мог торговаться?

– До пятидесяти. Мы договорились, что больше пятидесяти не дадим.

Настроение у меня испортилось.

Александров и Роттон улетели в Париж. А я никак не мог понять, почему и зачем Александров меня увольнял. Юсов считал, что он и не собирался со мной расставаться, просто хотел припугнуть, чтобы я перестал разговаривать с ним в повелительном наклонении. А Саша Хайт сказал, что, по его сведениям, у Константина сорвалось финансирование и он не мог продолжать фильм, пока не договорился с Филиппом Роттоном.

Между прочим. Когда в 1990 году я показывал «Паспорт» в Музее Современного Искусства в Нью-Йорке, директор музея спросил, не тот ли это фильм, в котором должен был сниматься Николас Кейдж.

– Тот.

– Николас жаловался, что русский режиссер Джордж его пригласил, а потом пропал, так никто ни с ним, ни с его агентом не связался.

Сейчас мне понятно: Николас Кейдж после нашей встречи снялся в фильме, который прошел с громким успехом, стал звездой и был уже начинающему продюсеру Константину Александрову не по карману. Но самолюбивый Константин не мог признаться, что у него не хватает на Кейджа денег, и сказал, что Кейдж сниматься отказался.

Грек Манолис

Рассказал я быстро, но вся эта кутерьма с поисками продюсера, выборами актера, конфликтами с заказчиками, открыванием и закрыванием картины, моим увольнением длилась два года. Я очень устал. И моя жена Галя уговорила меня, пока составляется новый календарный план, поехать отдохнуть в Ессентуки.

Приехали. Воду не пьем, не гуляем, а с утра до ночи смотрим по телевизору бурные дебаты народных депутатов. 88-й год. Перестройка. Депутаты один за другим в прямом эфире говорят то, за что раньше давали от пяти до пятнадцати. Мы вполне с ними солидарны. Грядут перемены. Впереди нас ждет нормальная, человеческая жизнь. Настроение хорошее.

Но тут звонит Саша Хайт и сообщает, что Питер Рихард сниматься у нас не сможет.

– Константин (наш французский продюсер) предлагает снимать французского актера. Он прислал кассету. Если «да», то снимаем, если «нет» – сворачиваемся, дальше он тянуть не может.

По контракту в главной роли мы должны были снимать зарубежного актера.

На следующий день мы встретили самолет в Минводах и получили кассету с французским фильмом. Возникла проблема. В санатории видео не было. У врачей и персонала тоже. Это сейчас видео есть в каждом доме, а тогда, в середине восьмидесятых, с трудом нашли один видеомагнитофон.

В тот день, вечером, перед показом фильма «Кин-дза-дза!» у меня была встреча со зрителем в местном Доме культуры. После того как я рассказал все, что обычно рассказывают, и ответил на все вопросы, я обратился к залу:

– Товарищи, есть у кого-нибудь из вас видеомагнитофон? Мне надо срочно посмотреть кассету, для работы.

Молчание.

– А может быть, вы знаете кого-нибудь, у кого есть?

– У грека Манолиса есть, – сказал немолодой тучный мужчина в тесном железнодорожном кителе.

– А вы не подскажете, где он живет?

– Тут, недалеко. За водокачкой.

– Может, вы меня проводите?

– Товарищ Данелия, он, между прочим, ваше кино пришел посмотреть, – сказала женщина, сидевшая рядом, видимо, его жена.

– Это кино он еще увидит. А тут французский фильм, новый.

– Только без меня он никуда не пойдет! – сказала женщина.

Пока мы шли к выходу, меня спрашивали:

– Товарищ Данелия, а Бельмондо в этом кино играет?

– Не знаю.

– А клубничка там есть?

– Не думаю.

Когда мы подошли к двери, к нам присоединился мальчишка лет четырнадцати:

– Тетя Роза, я с вами, – сказал он жене железнодорожника.

– Ладно, будешь переводить.

Когда шли по вестибюлю, к нам присоединились еще трое. А когда вышли из кинотеатра и пошли по тротуару, за нами увязалось уже человек девять мужчин и женщин разных национальностей.

– Товарищи, – жена железнодорожника тетя Роза остановилась, – простите, а вы куда?

– С вами, кино смотреть, – сказал мужчина в украинской рубашке.

– Товарищ, мы не в клуб идем. Куда грек посадит такую ораву?!

– Когда людей много, он кино во дворе показывает, – сказал мальчишка. – Манолис мужик широкий.

Рядом с водокачкой за аккуратным забором стоял добротный двухэтажный дом из красного кирпича. Остановились у калитки. Тетя Роза крикнула:

– Манолис! Манолис!

Манолис, полный, лысый мужчина лет пятидесяти, вышел на балкон:

– Что случилось, Роза?

Она объяснила, кто я и что мне надо. Грек крикнул, что он извиняется, но в доме все не поместятся и придется смотреть кино во дворе.

Сыновья, дочери, племянники, сам Манолис быстро и слаженно вынесли из дома телевизор, видеомагнитофон, поставили на табуретки, подключили. Принесли из дома стулья, недостающие взяли у соседей. Соседи тоже присоединились к просмотру.

Когда все разместились, старший сын Манолиса спросил:

– Папа, можно начинать?

– Подожди, – сказала толстая женщина в черном басом, – товарищ Данелия, а детям это кино можно смотреть?

– Нельзя, – сказала тетя Роза.

– Почему?

– Потому что там будет такое, чего детям лучше не смотреть.

– Откуда вы знаете? Вы же сама еще ничего не видели, – сказала девочка лет восьми с белым бантиком.

– Сама-то я, может, и не видела, деточка! А что такое французское кино, знаю. Они про это только и думают.

– Христос, Йоргос, Таня, Рубен, Нателла – все дети, марш по домам! – сказала толстая женщина.

– Ну, пожалуйста, бабушка!

– Я сказала!

Всех детей, и своих и соседских, выдворили. А женщина в туркменском одеянии сказала своей молоденькой дочери:

– Пойдем и мы, Гуля! Как раз на седьмую серию успеваем.

Все расселись.

– Начинай! – скомандовал Манолис своему сыну.

Пошли начальные титры на фоне архитектуры французского провинциального городка и авторский закадровый голос. Изображение и звук были не очень.

– Толян, чего сидишь, давай, переводи! – сказала тетя Роза.

– Сейчас, разберусь. В общем так, понял. Мужик этот говорит по-французски. Это титры. А это церковь, это дворец какой-то, а это жилой дом.

Железнодорожник, который сидел рядом со мной, задремал. Мальчишка переводил скупо:

– Они поздоровались. Разговаривают. Он сказал «Мерси» и ушел. Она зашла в ванную. Руки моет, с мылом.

И так далее. Фильм оказался неторопливой, нудной бытовой драмой. Зрители были разочарованы. Железнодорожник громко храпел.

– И чего панику развели? – сказал Манолис. – Зачем детей прогнали? Дети, идите сюда, кино смотреть.

– Да ну! Занудство! – сказала девочка с белым бантом, которая смотрела фильм вместе с другими детьми с крыши сарая. – Даже не поцеловался никто!

А я смотрел с удовольствием. Актер мне понравился с первого кадра. Было ясно – это Мераб.

– Поздравляю! – прошептала Галя. – Этот намного лучше, чем все предыдущие.

Минут через двадцать я встал, подошел к Манолису и тихо сказал:

– Вы досматривайте, а мы пойдем, нам срочно надо позвонить в Москву.

– Зачем уходить? Звоните от меня. Георгий, а можно мы не будем досматривать ваш фильм?

– Конечно!

Зашли в дом. В кабинете Манолиса посреди потолка висела большая люстра из чешского хрусталя. Стоял финский гарнитур «Эллоу»: диван, письменный стол, кресло и стенка. На полках стенки разместились собрания сочинений Диккенса, Драйзера, Шекспира, Стендаля, Бальзака, Мопассана, Золя, Конан Дойла, Дюма, Джека Лондона с чистыми, ровными корешками. Я заказал Москву. Минут через десять соединили.

– Актер подходит стопроцентно! – объявил я Саше Хайту.

– Фу, слава богу! Стучу по столу.

Когда мы с Галей вышли во двор, гости смотрели «Кавказскую пленницу» Леонида Гайдая. Грек Манолис протянул мне кассету с французским фильмом и сказал:

– Георгий, извините, что я вас так принял, даже чаем не напоил.

– Наоборот, спасибо вам большое!

– А в «Сакле» на Железной горе вы были, шашлыки из кабана пробовали? Вот и хорошо. Завтра к часу я за вами заеду.

В «Сакле» мы побывали, кабана попробовали, а потом снова уселись перед телевизором и с удовольствием смотрели и слушали, как депутаты поносят советскую власть, коммунистическую партию и даже Ленина.