Текст книги "Ганнибал, сын Гамилькара"

Тот послушно исполнил приказ. Языки пламени взметнулись кверху. Даже жарко сделалось.

– И вина мне… Если осталось…

– Этого добра предостаточно, – прихвастнул Бармокар и полез в мешок.

Все трое выпили поочередно. Дольше своих друзей пил из глиняного горлышка Гано Гэд. Пил с остервенением, с желанием напиться, и как можно скорее. Кувшин не вернул хозяину, зажал в руках, облизывал губы, словно меда наелся.

– Не много? – осторожно спросила Рутта.

– Нет, – ответил за друга Бармокар. – Он крепкий.

– Нет, – жестко возразил Гэд. – Теперь не крепкий. Я совсем не тот!

– То есть как это?.. – подивился Бармокар.

– Очень просто! Был Гэд, и нет Гэда! Вам это ясно?

– Мне, например, нет, – сказал Бармокар. Он сидел поджав ноги, подражая старым ливийцам – большим любителям костров и циновок.

– Что неясно, Бармокар?

– То, что происходит с тобой. Можно подумать, что только тебе худо. А ты позабыл, как я совсем недавно чуть не окочурился? Позабыл?.. Рутта, разве не он уговаривал нас идти в этот поход? Не он? Может, кто-нибудь другой?

Рутта сказала:

– Я пошла по своей воле. И не жалею.

– Тебе – что? – Гэд сердито махнул рукой.

Наверное, там, у входа в пещеру, Гэда посетили невеселые мысли. И в голове у него все смешалось. Не может же опытный пращник менять свое мнение о войне из-за того, что вдруг стало тяжело на этих дурацких болотах. Военное счастье переменчиво, и настоящий воин должен это понимать и духом не падать. Раз уж случилось такое – надо выкарабкиваться…

Бармокар сказал:

– Гано, ты нуждаешься в утешении?

И вдруг неожиданный ответ:

– Да, нуждаюсь.

Гэд посмотрел на друга долгим, но пустым взглядом. «Не пьян ли?» – подумал Бармокар. А может, он все из-за нее, из-за Рутты? Ревнует, что ли? Вот он желтый какой-то, глаза не его, чужие, руками ухватил кувшин и не отдает… Жалко друга. И вот Бармокар говорит:

– А можно начистоту, Гэд? Скажи, что тебя грызет?

Гэд тряхнул головой и глубоко вздохнул:

– Ладно, скажу. – Гэд закашлялся, с трудом пришел в себя. – Кто говорил, что надо в поход? Я. Кто был уверен, что Рим быстро будет разгромлен? Я. Кто верил каждому слову командующего? Я. Кто соблазнил вас обоих в поход? Думаю, что я. А теперь говорю: доживу ли до завтрашнего дня? А почему не знаю? Да потому что муторно на душе. Потому что сердце чует беду. Допустим, что увижу рассвет. А дальше? Пусть доживу до следующей битвы. А дальше? Вы видели, как умирают люди на болотах? Видели, как спали они на трупах лошадей? Если кому-нибудь рассказать все это – не поверит. Клянусь всеми богами – не поверит! Мы пьем вино. Спасибо тебе, Бармокар! А какую воду мы пили? И что мы будем пить завтра? Я чувствую себя виноватым перед вами. Я втравил вас в эту беду. Вы спросите: а победа все-таки будет? Отвечаю: будет, но без… Нет, нет, вы увидите ее… Будет, но без меня. Это уж точно! А теперь дайте мне поспать в тепле до утра, а сами можете миловаться сколько угодно. Считайте, что здесь только вы и один... труп.

С этими словами Гано Гэд лег на теплую землю лицом к земляной стене и вскоре захрапел.

Бармокар сидел, словно оглушенный. Все в той же позе – поджав ноги по-ливийски. Рутта сказала:

– У нас есть еще время, чтобы жить и любить. До рассвета.

А Бармокар словно окаменел: пырни ножом, кровь не пойдет.

Второе письмо Ахилла – поэту Лахету, сыну Евфикла

Ахилл – Лахету, привет и добрые пожелания!

Сколько прошло времени с того дня, когда написал тебе первое письмо из италийского похода великого Ганнибала? Не счесть дней и месяцев. Кажется, прошло целое столетие: ведь за моими плечами не только Альпы, но – что страшнее во сто крат! – болота по дороге в Этрурию.

Ты спросишь, мой далекий друг: разве не видали мы с тобою болот? Что с них особенного? Чем они страшнее снегов и льдов альпийских, о которых писал тебе?

Скажу без лишних слов, которыми иные поэты вышибают слезу из глаз своих слушателей: я и мои соратники побывали в подземном царстве. А ты восклицаешь: «Побывал, Ахилл, и остался жив?!» Да, побывал, но жив ли я, сказать затрудняюсь. Убей меня – не знаю.

Начну с того, что мошкара там размером, наверное, с воробья – во всяком случае, не меньше, ибо так жалить простой комар не в состоянии. Люди пухли от укусов, а ведь стояла зимняя прохлада. Неужели не имеют значения времена года? По-видимому, нет, если судить по тому, что я видел и что пережил.

Тот, кто, благодаря сочувствию богов, перенес укусы здешних комаров и прочих летающих разбойников, тот запросто мог утонуть в вонючей болотной жиже. А почему утонуть? – спросишь ты, ибо, по здравому суждению, надо держаться подальше от жижи. Но как держаться? Мы же ушли в болота, чтобы избежать встречи с римлянами. Мы спали на спинах павших лошадей, на каких-то грязных кочках. А во сне падали в грязь – от усталости и бессилия. Падали и задыхались в тине.

Я никогда не предполагал, друг мой Лахет, что человек способен вынести столько, сколько выпало на нашу долю в этом необычном походе. Если не все передохли по дороге в Этрурию, то, наверное, только потому, что вел нас великий Ганнибал. Он тоже спал, как все мы, в болотных миазмах, как и все мы, ел одинаковую с нами пищу и пил одну и ту же вонючую воду. Он даже потерял один глаз – он у него воспалился, а бездарные врачеватели ничем не могли помочь. Так окривел наш Ганнибал.

А были мы недалеко от Рима. И расчет, полагаю, был простой: если выживет хотя бы треть войска – она благополучно доберется до Рима и войдет в его ворота как победительница.

Не помню, писал ли я о моих друзьях-пращниках Гано Гэде и Бармокаре? Писал ли я о некоем маленьком индусе? Если нет, то запомни эти имена, ибо я скоро коснусь их, и ты узнаешь о них нечто. (Лишь бы хватило этих римских дощечек!)

Мне трудно говорить обо всем, что случилось со всем нашим войском на болотах. Может быть, один маленький пример кое-что и скажет тебе. А пример такой: рядом со мною сражался при Тицине некий Сокл, рожденный в Сицилии, такой же наемный воин, как и я. Этот красавец двадцати пяти лет от роду упал рядом со мною, сраженный приступом лихорадки. Это случилось в ночное время. Я сам был в полузабытьи. Он стонал, и я не смог оказать ему помощь. Ни я, ни другие. А утром, когда взошло солнце, мы увидели труп: Сокл умер, как и многие другие. Я плакал. От бессилия и горя. Я рвал на себе волосы, пока меня не успокоил наш сотник, влив в меня этой иберийской огненной жидкости. Да, брат Лахет, такова одна из тысяч трагедий, которая сама по себе сильнее любой великой трагедии Софокла.

Днем мы шагали, отыскивая любую тропиночку меж болот, по которой могли бы пройти к Тразименскому озеру, куда вел нас командующий. И мы радовались тому, что идем к озеру, а не к огромному болоту, – ведь мы смогли бы хоть руки помыть. Это нам казалось подлинной благодатью. И как припоминались наш Аргос и замечательное лукоморье за городом – так готов был нестись вприпрыжку к берегам италийского озера. От озера до Рима – совсем рукой подать. При одной этой мысли сердца наши усиленно бились, а ноги несли нас сами по себе.

(Я писал, что тина была зловонной. Но это мало что скажет тому, кто сидит далеко отсюда в прекрасном доме прекрасного города Аргос. Если хочешь знать, что это, – возьми большую горсть тины из болота, что на южной окраине Аргоса, примешай к ней побольше тухлой рыбы, которую собери на берегу, примешай также собачьего помета и полей все это прошлогодней мочой – и ты будешь иметь некоторое представление о здешней тине.)

Верно то, что поход в Этрурию через болота избавил нас от встречи с римскими легионами. Но скажу так: лучше битва с римлянами, чем эти болота! Наберись терпения, дочитай мое сумбурное письмо до конца, и ты, я уверен, согласишься со мной. Вообрази хотя бы это: когда смотришь на болота днем – они напоминают зеленым цветом большое поле, а вечером – некую ржавчину, покрывшую огромное пространство… Словом, видеть все это и нюхать ядовитые испарения – величайшее бедствие для человека. И среди болот мы вспоминали Альпы как сладкое сновидение…

Итак, милый Лахет, мы двигались к Тразименскому озеру. Нам говорили, что на берегах озера нет врага и в помине. Стало быть, мы идем к Риму, не встречая пока сопротивления. Только Ганнибалу могла прийти эта счастливая мысль. (Так говорит наш бравый сотник.)

Прошло немало дней, прежде чем увидели мы озерную гладь и все, кто остался в живых, радостно вздохнули. Погода была неважная, и мы не смогли в полной мере оценить всю прелесть воды.

Озеро это окружено холмами: одни – повыше, другие – пониже. Одни – голые, другие поросли кустарником, а на третьих красуются прекрасные сосны. А главное – под ногами у нас твердая земля, а главное – нет вокруг болот, а главное – впереди пресная вода, ее даже можно пить.

Между водой и холмами, которые на северной стороне озера, лежит просторная поляна. К ней с запада и с востока ведут узкие проходы. Не могу сказать в точности, как располагались войска Ганнибала. Ливийцы и иберийцы стали на центральных холмах. Мы же, пращники, двинулись к восточному проходу. Всадники и галлы укрылись в кустах, которые обильно росли у подножия холмов. Вот что знаю об этом…

Мой друг – карфагенянин Бармокар сказал мне:

– Ахилл, теперь, когда я увидел эту воду, мне кажется, что буду жить вечно.

А вот слова его друга по имени Гэд:

– Душу свою я пронес-таки через болота. Неужели плоть моя погибнет на этом поле?

– Почему – поле? – спросил я.

И он объяснил:

– Потому что поле это создано для боя.

Он оказался провидцем: вскоре разнесся слух, что к озеру движется Фламиний со своими легионами. И тут, разумеется, мы, пращники, пришли к заключению, что именно здесь, у Тразименского озера, произойдет новое и, может быть, последнее сражение. (Еще раз повторю: отсюда до Рима – рукой подать.)

Дорогой Лахет, я не могу описать всего, что относится к Тразименской битве. Учти: я не историограф, а всего лишь воин, который действует пращой лучше, чем пером. И теперь, когда эта великая битва позади, я смог расспросить ее участников – моих соратников – и выяснить кое-какие подробности. Мои впечатления – впечатления человека, занятого на своем маленьком участке истреблением врагов и защитой собственной жизни в кровавом человеческом месиве…

Так вот, отдыхали мы всего неделю, и на рассвете туманного дня по цепи передали приказ командующего: быть наготове – враг уже рядом.

Я с товарищами стоял на некотором возвышении. Пазуха была полна камней. И в мешочках набедренных – тоже полно камней.

Рядом со мной стоял высокий карфагенянин по имени Гано Гэд. Он был мрачен, как само туманное утро. А другой карфагенянин по имени Бармокар сказал мне:

– Не испустить бы дух…

Кажется, так он сказал на финикийском, который я до сих пор плохо понимаю. Я спросил:

– О чьем духе ты говоришь?

– Если хочешь – и о твоем.

Я обратился к его другу:

– Гэд, что скажешь ты?

– Что? – проговорил он мрачно. – Это ты узнаешь вечером.

– Не долго ли ждать? – пошутил я.

– Нет, не долго, – сказал он.

Туман понемногу стал подниматься. И вот по поляне, насколько хватает глаз, двинулись римляне. Шли они не совсем уверенно из-за этого самого тумана. Видно, не подозревали, что мы поджидаем их. Наш командующий, говорят, выбрал именно это место на берегу озера и заманил сюда Фламиния. Если это так, то иначе как западней, ловко поставленной, все это не назовешь. В самом деле, мне не совсем понятно, как это Фламиний, прослышав о том, что мы у озера, сам направился туда, где враг его выбрал место для битвы. Так может поступать только существо неразумное или слишком самоуверенное. Трудно представить себе, что Фламиний шел добровольно навстречу своей погибели. Но, верь не верь, все было так, как я описываю, ибо полагаю, что тебе надо знать правду, а что касается Фламиния, то правду о нем скажут сами римляне.

Так вот, шли римляне немного растерянные, потому что вокруг все было спокойно и врага нет и в помине. А как же нас заметить, если мы надежно скрыты за холмами и в кустах на склонах холмов. А ведь все это – хитроумные проделки нашего командующего. Как ни говори, а всем этим Фламиниям и прочим преторам и пропреторам далеко до Ганнибала. Наш прекрасно знает свое дело и смотрит далеко вперед. И потом, есть у него нюх на военные дела, то есть угадывает замыслы врага и сам опережает его, как бы подставляясь ему, а на самом деле завлекая его в свои сети. Таков этот карфагенский бесстрашный рыбак!

Римляне растянулись в длинную колонну, устали с дороги – это было заметно. Голова колонны приближалась к нашему холму, а хвост терялся в дали, все еще туманной, чтобы мы могли хорошо видеть все движение римского войска.

Когда же множество римлян оказалось на поляне – она немалая, как ты можешь себе это вообразить, – Ганнибал дал приказ атаковать.

– Ты готов? – спросил я вышеназванного моего соратника Гэда.

Он мрачно закусил нижнюю губу и пробормотал что-то невнятное. А его друг Бармокар изготовился, чтобы послать полбулыжника в темя какому-нибудь римлянину. Перед боем – да будет тебе известно! – испытываешь некоторую робость. Ярость приходит позже. Я на редкость был спокоен, потому что видел все, что делается у меня на глазах. И не надо быть особенным стратегом, чтобы понять, что Фламиний был обречен. Только удивительно, как этого сам не понимал! Но, видно, на войне, как и в спортивном соревновании, каждый полагает, что поступает правильно. Это только потом – много позже – выясняются промахи враждующих сторон.

Итак, сигнал был дан. Сотники повторили его длинными посвистами дудочек, и мы ринулись с холмов прямо на голову римлян. Наш удар пришелся в нескольких местах, и римляне решили, что окружены. Впрочем, это так и было. Мигом расстроились боевые ряды Фламиния. Он, видимо, пытался как-то исправить положение, построить войско для отражения атаки. Но как это сделать? Ведь приказов уже никто не слышит, а тот, кто слышит, не разумеет их смысла. Словом, вскоре у них все смешалось. Это было к выгоде карфагенян.

Наши пращники засыпали градом камней ряды римлян. Я видел их испуганные лица: они не думали не гадали, что произойдет нечто подобное. Галлы послали во врага сотни легких дротов. Засвистели в воздухе стрелы. Пока римляне приходили в себя, половина их полегла: кто – бездыханный, кто – корчась от ран.

Я рванул вперед, споткнулся о дурацкую кочку и распластался на земле. И тут через меня полетел Гано Гэд. А за ним и Бармокар, который навалился на меня.

– Что с вами? – ругаюсь я. – Ошалели, что ли?

Этот, Бармокар, подымается, вытирает ладонью лицо, и ладонь вся в крови.

– Ранен, – говорит он.

Я встаю, бока изрядно болят.

– Куда ранен? – спрашиваю.

Бармокар мотает головой, щупает ее со всех сторон.

– Не знаю, – говорит.

– Откуда кровь?

– Не знаю.

Пока мы с ним разговариваем, что-то под ногами у нас зашевелилось и застонало. Гляжу – он, Гано Гэд. Весь в крови. Грудь его проткнута дротом насквозь.

– Он! – кричу я. – Это его кровь!

Бармокар склоняется над другом. И слышит едва сказанное слово:

– Прощай…

Мы повернули Гэда лицом кверху: бледный, как папирус, и, можно сказать, не дышит.

– Неужели? – чуть не плача, произносит Бармокар.

И тут – голос сотника:

– Вперед! Чего торчите?!

И мы понеслись вперед. И на ходу слышу слова Бармокара:

– Погиб друг! Погиб он!..

А битва разгорелась. Пошли врукопашную. С боковых холмов ударили по римлянам иберийцы и галлы. Началась такая резня, что описать трудно…

Несколько тысяч римлян загнали мы в воду и ну топить их и разбивать им головы камнями. Озеро быстро окрасилось молодой кровью. Могу сказать тебе, о Лахет, что я не посрамил аргосцев – дрался как лев. Когда же туман совсем рассеялся, почти в полдень, – стало ясно, что римляне разбиты наголову: одни полегли на поле, другие утонули в воде, а третьи были взяты в плен.

Сотник приказал искать тело Фламиния, который, говорят, был убит.

– Зачем? – спрашиваю его.

А он орет:

– Как зачем, болван? Чтобы достойно похоронить.

– А как же он?

– Кто – он?

– Мой друг, Гано Гэд.

– Погиб, что ли?

– Погиб.

– Похороним после… Скоро все кончится…

А чему кончаться? И так все кончено: раздевали убитых – снимали с них доспехи, выбирали себе римские щиты и мечи, которые, доложу тебе, отменные. Я тоже облюбовал себе меч и такой кинжальчик, который вешается на пояс.

«Где же Бармокар?» – думаю. Повернул назад, к своему холму, где оставил Гано Гэда. Смотрю: над ним склонился Бармокар. Слезы у него из глаз. Будто первый раз видит убитого.

– Уже холодный, – говорит он, не стыдясь своих слез.

Глядя на него, и я прослезился. Правда, чуточку.. Потому что человеку, который повоевал с мое, трудно добыть слезу из собственных очей. Сколько же нужно иметь в запасе слез, чтобы плакать над трупами друзей?

Бармокар сказал:

– Последнее время он пал духом… Он всегда говорил: надо идти за командующим. И он шел. Он и меня вел… А вчера сказал: если умру – помоги моей старой матери. Сделай для нее что можешь. «Может, погибну я», – говорю. «Нет, – говорит, – ты не должен погибнуть. Я тебя уговаривал идти в этот поход. Ты не должен погибнуть. Должен жить, чтобы любить». Это он говорил мне. Мы с детства были дружны. Ахилл, я очень его любил. У него добрая мать. Она нас всегда угощала жареной рыбой. Это было очень вкусно.

– Надо похоронить его, – сказал я.

– Наверное, надо.

– А иначе его погребут в общей могиле. Потом поставят камень и напишут, что под сим камнем лежат герои…

– Герои? – спросил удивленно Бармокар. – Но он не был героем. Он воевал, но всегда боялся. Как и я.

– Он боялся смерти?

– И смерти тоже.

– А еще чего?

– Что не увидит мать. Что его ранят, что лишится зрения и не увидит мать.

– А зачем ее видеть? – сказал я.

– Она же мать.

– Много на свете матерей. Разве он этого не знал?

Бармокар посмотрел на меня эдак пытливо, эдак вопросительно:

– Много, говоришь?

– Очень.

Он показал рукой на поле, усеянное трупами:

– И у них тоже?

– Да, и у них.

Бармокар задумался. А тут проходил сотник.

– Эй! – крикнул он. – Чего торчите?

– Разговариваем.

– О чем?

– О нем.

Сотник посмотрел на холодного Гано Гэда, который казался еще длиннее, чем был.

– Ушел в царство теней? – сказал сотник. – Ну и дурак же он! Нашел время, когда тут такая победа!.. А Фламиния не нашли… Так вот что: закапывайте его и – идите к тому месту, где знамя!

И сотник ушел.

– Будем хоронить? – спросил Бармокар.

– Да, будем.

– Где заступ? Земля твердая.

– Это мы найдем, – сказал я. – Трудно жизнь вернуть, а заступ – дело нехитрое. Вон землю копают – найдем и мы заступ.

– А еще, – сказал Бармокар, – надо найти друга… Одного индуса…

– Такого маленького!

– Да, да! – обрадовался Бармокар.

И вот, милый мой Лахет, исполнили мы свой долг перед нашим другом, погребли отдельно от других на вершине холма, поставили камень – большой, грубый, солдатский. Потом сели мы под кустом и поели черствого хлеба с иберийскими солеными маслинами. И запили озерной водой.

– Что я скажу его матери? – шептал Бармокар.

А я посмотрел на него и подумал: «А что кто скажет твоей матери?» И в следующее мгновение спросил себя: «А моей матери?» Но вслух я ничего такого не сказал.

К вечеру на солдатских сходках было объявлено о великой победе у Тразименского озера: столько римлян убито, столько-то ранено, столько-то взято в плен, столько-то скрылось в позорном бегстве. Назывались многие тысячи убитых и пленных.

И каждый из участников этого похода решил, что с утра двинемся на Рим. А куда же больше? Ведь мы явились на италийскую землю не для того, чтобы пахать и сеять, а чтобы разрушить Рим и набить свою мошну. Так нам говорили. Так мы и полагали. Я спросил Бармокара, что думает он по этому поводу. Сказал, что думает именно так и не иначе. Мол, близок час, когда тяготы забудутся и все мы уплывем в Карфаген, исполнив танец на развалинах Рима. Но я не знаю, думал он так на самом деле или просто болтал…

Он горевал о своем друге, сказал, что есть у него одно дело и что вечером мы вместе отужинаем у костра. Не успел Бармокар отойти, как обращается ко мне один смелый и опытный пращник с таким же вопросом:

– Ахилл, это твой близкий друг?

– Да, близкий.

– А кем доводится ему некий индус, присматривавший за слонами?

– Такой тщедушный?

– Да, маленький.

– Они дружили еще там, в новом Карфагене. А что?

Этот пращник говорит:

– Я и подумал, что они крепко дружили.

– Ты не ошибся.

– Наверное, и ты знал индуса?

– Да, конечно.

– Послушай, Ахилл, мне передали плохую весть, и не могу не сказать тебе об этом. Приготовься услышать нечто удивительное.

Я, разумеется, насторожился: думаю, что это за новость такая, которая может ошеломить меня?

Этот пращник продолжал:

– Нынче во время боя некий римлянин убил из пращи индуса, который стоял на гребне холма. Как на таком расстоянии римлянин сумел поразить несчастного, который за неимением слонов сделался конюхом?

– Да, – сказал я, – многие поплатились жизнью…

– Это так. Но главное не в этом. Я скажу нечто, и ты подпрыгнешь от удивления.

– Я? От удивления? Что может быть хуже горькой вести о гибели нежного существа – индуса из далекой Индии?

– Может быть, – сказал пращник. – Ты давно знал индуса?

– С начала похода.

– И ты не замечал ничего странного?

– В чем?

– Не в чем, а – в ком?

Я сказал, что ничего такого не замечал. А что, собственно, должен был заметить?

– Когда индус упал – к нему подбежали воины. Камень попал в самый висок. И когда попытались обнажить грудь, чтобы растереть ее холодной водой, как это делают при глубоких обмороках, то выяснилось, Ахилл, что никакой это не индус.

– А кто же? – спросил я.

– Красивая женщина. Молодая совсем.

– Как – женщина?

– Вот так! Как положено женщине – грудь, прекрасные волосы, широкие бедра и всякое такое. Женщина в роли солдата! Что скажешь?

Я разинул от удивления рот.

– Значит, индус погиб?

– Да, его уже похоронили. Говорят, сам Ганнибал пришел посмотреть на нее – он не поверил, что женщина смогла преодолеть Альпы и дорогу в Этрурию.

– Ты меня поразил, – сказал я. – Индуса этого я знал потому, что был он другом моих друзей. А что сказал командующий, когда увидел женщину?

– Говорят, долго смотрел на нее. И не рассердился, что женщина оказалась в армии без его ведома. Он только сказал: «Героиня она. Вот какова доблесть наших женщин! Что же сказать о мужчинах?»

Я расстался с пращником и кинулся искать Бармокара. Его многие видели, и я побежал по его следам. Долго не мог найти. И кого бы ни спрашивал – каждый говорил, что видел только что, он должен быть где-то поблизости. Но где? Я обегал весь холм. Я искал его повсюду. Был на берегу озера. Его видели и здесь. Но где же он?

Искал до полуночи. Так и не нашел. Вернулся к своим. Многие видели, а след его простыл. Вдруг один говорит:

– Разве он не купался?

– Где? – спрашиваю.

– В озере.

– Когда?

– Вечером.

– Купаться в такую пору?

– Чепуха! – сказал сотник. – Он явится. Он часто являлся на рассвете. Отпрашивался, разумеется.

– А он отпросился сегодня?

Сотник сказал:

– Нет. – И это обстоятельство его смутило.

С того часа прошло несколько дней, милый Лахет, а Бармокара все нет. Наверное, погиб от чьей-либо руки или же утонул в озере. Так или иначе, в один день я лишился двух хороших друзей.

Когда я пишу это письмо – наша армия отдыхает. Скоро мы узнаем, куда мы пойдем, длинен наш путь или короток. Я пишу, а рука моя коченеет, и я принужден все ближе подвигаться к огню. Мне у огня тепло, но мои вощеные дощечки не очень любят тепло, прохлада им по душе.

Пишу, думаю о тебе и милом Аргосе и скажу так: несмотря ни на что – я надеюсь. Я тешу себя надеждой. Это моя великая надежда. Думаю, что Зевс не оставит меня без внимания и приведет к тебе с немалыми ратными успехами…