Текст книги "Сибирская Вандея"

– Как будто…

– А вот теперь начнется сложное. В каждом селе, в каждой деревушке, имеющей школу, надо создавать родительские советы.

– Это что же, наш комитет? Неплохо придумано, неплохо.

Доктор поднял вверх указательный палец:

– Пока это экспериментально. Ведь и большевики тоже не спят. Они мечтают о коммунизации школ. В городах у них скандал за скандалом. Сунут коммунисты своего учителишку, а мы его – помоями: или, мол, у Колчака служил, или уловили за молитвой, или папаша был фабрикантом. Кроме школьных родительских советов вам предстоит еще спиритизация местной интеллигенции.

– Что, что?…

– Разведение спиритических кружков… Не удивляйтесь. Модная штука это столоверчение. Мы иногда в наши кружки и коммунистов вовлекаем.

– Нет уж… лучше без.

– Всякое случается. Но главное – прибирайте к рукам Кредитные товарищества. Словом, накопление сил. Организация и собирание воедино земли Русской. Восстания мы начнем повсеместно, по всей Сибири, Уралу, Средней России. Для европейской части очаги движения в Тамбовском, Кирсановском, Борисоглебском уездах. Для азиатской – Петропавловск, Акмолинск, Кокчетав, Курган, все Семиречье, Омская округа и наша Томская губерния, во главе с Новониколаевским и Колыванским уездами, а там весь Алтай хлебородный поднимем…

– Сроки восстания подработаны?

– Этого никто не знает, кроме Дяди Вани. Во всяком случае, не раньше уборки урожая этого года.

– Так. Все понятно. В «шкрабы» меня, следовательно? Что ж, могу и столяром, и «шкрабом» могу. «То мореплаватель, то плотник». Слушайте, Андрей Иванович, а деньги? Я ведь ничего не привез…

– Я же говорил: в средствах мы не ограничены.

– Но это купюрки Керенского, а… «презренный» металл: ляржан, пенензы, дукаты, дублоны?

Доктор вздохнул.

– Экий вы… Фома Неверующий!.. Когда найдете стоящий большого расхода объект или что-либо в этом роде, можете рекомендоваться бароном Ротшильдом. Будут вам и ляржан, и дукаты.

– Еще вопрос: вы действительно медик или так, для конспирации?

– Окончил Казанский университет. А что?

– Кокаин… мне лично. Очень умеренно. При перенапряжениях.

– Сделайте одолжение. Только не увлекайтесь.

– Простите, доктор, мне пришло в голову одно обстоятельство… Представим себе на минутку, что и вправду произойдет… нравственно-духовное перерождение Юлии. Ведь отец – большевик, и рабочее происхождение, ну и все такое… Вдруг? А?

Доктор, закуривая, улыбался.

– В нашей работе «вдруг» не допускается. Еще до этого самого перерождения, при первых признаках эволюции не в нашу пользу – агент уничтожается. Но я уверен, что этого не произойдет.

– Больше созерцательной философии, доктор! Давайте все же закончим. Последний вопрос: кто такой Дядя Ваня?

– Все, что касается этой фигуры, покрыто туманом. Никто не знает. Да и не надо знать. Пусть каждый восчувствует в сердце своем, что есть над ним некий наместник бога на земле…

– Папа Римский?

– Ерунда! Папа известен всем католикам: какие у него глаза и насколько он брыласт, шепелявит или картавит, бабник или целомудрен… А о Дяде Ване – ничего не известно. Туман!..

– Неважно все-таки вы осведомлены, Андрей Иванович!..

– Да? Ну если так – придется вас разуверить, Александр Степанович…

Рагозин отшатнулся на спинку кресла, вытаращил глаза и побледнел:

– Что вы сказали?!

– Я хочу вас полечить от излишнего самомнения, господин штабс-капитан Галаган.

– Но… позвольте, откуда, каким образом?! Этого даже иркутские не знают…

– В штабе Дяди Вани каждая кандидатура в руководящие деятели организации самым тщательным образом профильтровывается, а потом передается соответствующему вышестоящему лицу. Для вас вышестоящее лицо – я. Мне доверено заведование транспортом и сельскохозяйственным сектором, а вы начнете у меня работать… «инструктором по сельскому хозяйству», хотя числиться официально, для совдеповских, будете в Томском Наробразе – инспектором народных школ. Вот так, господин штабс-капитан.

– А если я откажусь? Эта работа не по мне.

– Почему? Вы же в прошлом эсеровский организатор. В Томском жандармском управлении вы значились под кличкой «Верный». Правда, при верховном правителе вы сменили секретную деятельность на открытую полицейщину. Ездили по селам и весям и постреливали инакомыслящих. Пороли шомполами. В память о вашей почетной деятельности в штабе Дяди Вани есть соответствующие документы. В случае надобности – они могут перекочевать в Чека.

– Ого! Еще раз – преклоняюсь!..

– Итак, будете кокетничать?

– Нет. Вы мне все пищеварение испортили после стерляди… Надо же!..

– «Больше созерцательной философии», дорогой мой!.. И запомните: «кто не с нами – тот против нас». А теперь слушайте…

Разговор врача Николаева с бывшим жандармским провокатором и начальником колчаковской милиции Галаганом-Рагозиным стал еще более содержательным и закончился только под утро.

За неделю до вышеописанной встречи в городе, еще состоявшем на военном положении, произошел один малозаметный случай.

Комсомольский патруль второй роты третьего территориального батальона вел ночной обход вокзального района города.

Ночь была холодной, буранной, и девятнадцатилетние погодки – районный комсомольский вожак, бывший матрос сибирской военной флотилии Гошка Лысов и его напарники, деповские комсомольцы Ленька Толоконский и Мишка Мирошниченко – отчаянно мерзли. Флотский бушлат Гошки Лысова, обтрёпанная шинелка Толоконского и вытертый до мездры отцовский полушубок Мишки сквозили.

Мало приспособлена была для ночных экскурсий зимой и обувь патрульных – остатки валенок, скрепленные телефонной проволокой.

Поэтому патрульные не чувствовали в себе особой бодрости и, передвигая ноги, тоскливо прислушивались к урчанию в животах.

Настроение комсомольцев было далеко не романтичным. Но ходить нужно. Назвался груздем – полезай в кузов. Стал бойцом Части Особого Назначения [3]3
  Партийные и комсомольские отряды, несшие спецслужбу в ВОХРе в Новониколаевске, были переименованы в Территориальные коммунистические Части Особого Назначения только спустя год после описываемых событий, но автор применяет термин «ЧОН» в понести для удобства повествования и надеется, что читатель не осудит его за эту вольность.


[Закрыть] – топай ночью по улицам городка, набитого контрреволюционной нечистью, уцелевшей от разгрома и вновь пополняющей обывательские клоповники. Ходи, чутко ощупывая стволом трехлинейки покосившиеся заборы и заснеженные палисадники. Ходи, рискуя получить пулю в спину, в висок, в живот! Ходи! Ибо – ты чоновец, страж революции.

Поэтому, когда Мишка Мирошниченко в перекуре сказал заманчиво: «Тут, за углом, знакомые живут… Хорошие люди. Может, погреемся? Давайте обсудим», – старший патруля Лысов ответил язвительно:

– Конечно, обсудим твое предложение. На бюро! – прикрикнул: – Разговорчики! Айда, полный вперед!.. – и выпустил полузаряд крепкой матросской ругани.

Надо сказать, что в ту далекую теперь от нас пору комсомольцы Гошка Лысов и его сподвижники были не шибко искушены по части эстетики, до хорошего доходили больше интуитивно и грамотностью особой не отличались.

Они, например, понятия не имели о существовании поэта Блока. Однако хорошо знали, что «неугомонный не дремлет враг»; в учреждениях таинственный Дядя Ваня грозит в подметных листках коммунистам лютой смертью и призывает выписываться из партии; на рельсах найден разрезанный поездом пополам труп железнодорожного комиссара, при осмотре тела в спине обнаружены три пулевые раны…

Кто-то невидимый каждую ночь давал о себе знать.

И чоновско-комсомольский патруль мерз, но продолжал твердо держать «революционный шаг», один посередке улицы, двое по сторонам, – с винтовками на изготовку.

Ночь казалась бесконечной… На пожарной каланче пробили три удара, когда от одного из домов на Омской улице внезапно оторвалась лиловая тень и, не ответив на оклик патрульного Толоконского, метнулась через дорогу.

– Стой!

Гошка вскинул винтовку. Буранную муть пронзила желтая молния, и ветер мгновенно погасил сухой треск; но озябшие пальцы матроса не справились с прицелом – пуля впилась в фонарный столб, а лиловая тень стала вдруг длиннорукой, татахнула и трижды выбросила огненные иглы в бежавшего наперерез Мишку. Мишка ойкнул, повалился в снег, и тогда Гошка, с колена, еще дважды ударил по прыгавшим в буранной мгле золотым искоркам.

Тень уменьшилась в размерах, превратилась в черный ком и застыла возле палисадника.

– Готов, гад! – Гошка, ожесточенно выбрасывая последнюю стреляную гильзу, напустился на подбежавшего Леньку:

– А ты почему не стрелял?!

– Осечка, – виновато сказал Ленька.

– Смазку не вытер? – И Гошка сгоряча трахнул Леньку в ухо.

Ленька тоже выругался, всхлипнул, и они подбежали к Мишке.

– Живой? Здорово он тебя? Куда?

– Живой… – слабым голосом ответил Мишка, – в ногу. Стоять не могу, – и с удивлением констатировал: – А так вовсе даже и не больно…

Раненому перетянули ногу выше колена ружейным ремнем.

– Ленька, беги на вокзал, звони в штаб, чтобы – подводу! – скомандовал Гошка и, старательно выцелив, послал еще одну пулю в сгусток черноты у палисадника. Для пущей верности.

В штабе ротного участка ЧОН, что помещался в бывшем ресторане на Гудимовской улице, фельдшер перевязывал Мишку, а Гошка и Ленька грели у камелька синие распухшие пальцы и слушали доклад дежурного по ЧОНу прибывшему на происшествие оперативному комиссару Губчека Матвееву:

– При убитом командировочное предписание на имя сотрудника Сибопса инженера Стеблева и… партийный билет. Вот как сошлось…

Сотрудник Чека покосился на Гошку. Тот отвел глаза. Фельдшер, закончив перевязку, заявил Мишке:

– Вообще – ничего нет опасного для жизни. Сквозное ранение из ливорверта в область мыщц левой ноги, – и, щеголяя эрудицией, досказал юридически: – Ранение относится к разряду менее тяжких.

– Ты мне зубы не заговаривай! – сурово прервал раненый. – Скажи: отрежете ногу? Прямо говори – я не боязливый.

– А ты не встревай, когда медик обсказывает!.. Еще набегаешься на двух. Лучше сам скажи: куда тебя направить отсель? В больницу, аль домой?!. В больнице-то тово… Топлено слабовато. Опять же насчет жратвы – одна овсянка. «Иго-го-го»…

– Домой, – кривясь от боли, сказал Мишка, – у нас корова.

Чекист разрешил отправить раненого и с иронией посмотрел на Лысова.

– Ну, стрелок, рассказывай, как было дело. При каких обстоятельствах совершил убийство этого… как его? – члена партии, товарища Стеблева?

Гошка рассказал. Рассказав, потупился и спросил глухо:

– Оружие тебе сдать, товарищ Матвеев, или в комендатуру?

Оперкому стало жаль парня. Положил руку на Гошкино плечо:

– Обожди с оружием! Особо не тоскуй, ты все ж по уставу действовал – первый, предупредительный, дал в воздух. Запомни это. Напарник, подтвердишь?

Ленька с готовностью вскочил с табуретки.

– Обязательно! А тот – ни с того ни с сего – в Мишку! – и тревожно спросил: – А Гошка, что же, – в трибунал? Я свидетелем пойду, неправильно это!

– Тебя больше не спрашивают – ты не сплясывай! – грубо перебил чекист. – Товарищ дежурный, давай дальше: что снято с убитого?

Дежурный выдвинул ящик стола.

– Вот: наган номер 138451 Тульского завода, в ём пять патронов, два целых… Еще – бомба. Называется – граната Мильса, с капсюлем. Заряженная, стал-быть…

Брови чекиста приподнялись:

– Граната, говоришь?

– И еще – вторая граната. Тоже с капсюлем. Второй револьвер: система браунинг… При ём обойма. Все патроны целы. Восьмой – в стволе… И еще – гаманок. Бумажник, то ись, с пропуском в Томск, по железке, по форме.

– А ну, дай-ка…

Чекист развернул сложенную бумажку и вдруг развеселился.

– Эге! Стоп!.. Лысов, держи башку выше – не печаль хозяина!.. Так, говоришь, заместо словесного пароля стал палить в вашу компанию? Так, так…

Дежурный продолжал выкладывать на стол:

– Часы серебряные с подцепком. На крышке написано: «За отличную стрельбу».

– Зря написано! Верно, Лысов, а? – тут чекист зачем-то подмигнул Гошке.

– Последнее, – бубнил дежурный, – кисет шелковый, голубой, в ём полукрупка. Мокшанская. В махорке монета, серебряный рубль, с двумя царями.

– Что-о-о?! – рявкнул Матвеев. – А ну-ка, ну-ка…

Повертев в руках рублевик, чекист проделал нечто, заставившее всех в дежурке ошалело хлопать глазами: сперва яростно притопнул валенком, словно собираясь пуститься вприсядку, потом стукнул дюжим кулаком по столешнице, нахлобучил на глаза Гошке шапку, щелкнул по носу Леньку Толоконского и стал названивать по телефону:

– Барышня! Барышня! Чтоб тебя язвило, барышня!.. Где тебя черти унесли?… Ага! Спишь, красавица! Вот сядешь в подвал – там отоспишься! Давай сюда комиссара!.. Что? Разбудить немедля! Скажи – из Чека.

Пока на телеграфе ходили будить комиссара, оперпом вновь стал вертеть в пальцах рублевик. Лицо Матвеева сияло, светилось восторгом, как будто в руках его оказалось невесть какое сокровище.

Зазвонил телефон.

– Ты, Никифор Кузьмич? – развеселым голосом спросил чекист. – Вот чего: сей же час, сию минуту, всю смену выгони из зала к чертям собачьим! Садись сам и соединяй со вторым номером, поскорее! Да Митя же Матвеев! Не узнал, что ли? Скорей, действуй! Жду, не вешаю трубку, я из ЧОНу звоню, из штаба.

– Товарищ Прецикс? – вежливо спросил комиссар Чека. – Докладывает Матвеев, звоню из ЧОНу о происшествии… Нет, нельзя до утра. Нужно сей же час… Да, очень сурьезное, товарищ председатель. Пропуск нашли. Из той пачки, что в пропускном бюро пропала на прошлой неделе. И оружия – цельный арсенал… А главное – монета! Рубль с двумя царями! Понимаете, та самая, сверленая… Что? Да его уже не допросишь, комсомольцы его кокнули, патрульные. Он у них одного поцарапал тоже. Я раненого домой отправил… Кто персонально? Есть такой Гошка Лысов, салажонок, комсомольский райкомовец. Здесь. Дожидаться всем?… Есть дожидаться!

Положив трубку и вызвонив отбой, Матвеев сгреб все лежащее на столе и прикрыл своей шапкой, подошел к Леньке и вторично больно щелкнул парня по носу, сказав при этом:

– Понял? Эх ты: «В трибунал!» Еще кореш Гошкин, называется! – И проникновенно, внушительно добавил: – Сейчас сам приедет. Предгубчека. Знаете его? То-то… Слышь, Лысов, ты проси у него что хошь. Он тебе за этот целковый с царями может муки отсыпать не менее пудовки. Сахару тоже – фунтов десять может дать… Масла, однако, фунта три. Табаку легкого… Да ты, брат, теперь… – Тут Матвеев понизил голос и придвинулся к Лысову вплотную. – Знаешь, что? Ты у него шпирту попроси. Чистого, скажи, медицинского. Тебе, конечно, по комсомольской линии шпирт, прямо скажем, вовсе ни к чему. Вредный даже, а я, браток, шибко нуждаюсь. Болею – сил никаких нет! Невыносимо! Как мороз, так меня всего и корежит… ноги, руки отнимаются. А натрешься шпиртом – все проходит. Попроси, а? Сочтемся: я тебе патронов отсыплю, каких хошь – вагановских, кольтовских. Даже к первому номеру браунинга могу достать, честное слово, дам три обоймы за полбутылки шпирту! Только – медицинского чтоб.

Гошка слушал, но все еще ничего не понимал. Позже, минут через пятнадцать, сознание непоправимой беды сменилось сознанием исполненного долга, но такая нравственная метаморфоза для напряженных Гошкиных нервов оказалась непосильной. Зубы комсомольца выбили длинную дробь, из горла вырвался странный звук, и глаза подозрительно заблестели. Тогда Матвеев, подтолкнув Гошку к дверям, сказал с теплотой:

– Пойди, сынок, утрись снежком, негоже тебя в таком виде казать председателю… А приедет – не вздумай чего просить! Это я – так. Для проверки тебя: какой ты стойкости человек? Словом, пошутковал. Про шпирт – не поминай.

Но утереться снегом Гошка не успел: в двери уже входил невысокий худощавый человек, лет сорока, в шинели, перехваченной солдатским ремнем. Из рукава шинели торчал длинный ствол маузера – удобно, не надо возиться с кобурой.

Русоволосый, медлительный в речи и быстрый в движениях, предгубчека внимательно просмотрел документы, глянул на просвет в серебряный рубль и спросил:

– Убитого привезли? Лицо не испорчено? Куда попала пуля?

Дежурный по штабу ЧОН, Матвеев и Толоконский ответили враз:

– Во дворе, в санях…

– Морда – чистая…

– В сердце пришлось. Наповал.

Председатель побарабанил пальцами по столу, сложил в узелок Гошкины трофеи и обратился к Матвееву:

– Оцепление сделал?

Оперативный комиссар заморгал глазами.

– Дык ить я… только что…

– Двое суток! – жестко оборвал председатель. – Следы! Откуда идут следы?… Не посмотрел?!

– Дык ить – буран же!.. Все одно заметет…

– Трое суток, – внес коррективу в первое распоряжение предчека и ткнул пальцем в дежурного по штабу. – Полуэскадрон ЧОН на оцепление! Быстро! Комэска – ко мне, в Чека! Всем, кроме вас, товарищ дежурный, – в Чека! И труп привезите.

Председатель размашистыми шагами пошел к выходу. Дежурный по штабу ЧОН бросился к телефону, Гошка Лысов и Ленька Толоконский открыли ворота, вывели на улицу со двора упряжку-розвальни с трупом и зашагали рядом с санями в Губчека.

II

Раньше этот дом принадлежал купцу Маштакову. В двадцатом году здесь разместилось суровое учреждение из ведомства Феликса Дзержинского.

Возле учреждения мерно шагают часовые с винтовками наперевес. Кричат зазевавшимся прохожим:

– Обходи мостовой! Держи на тую сторону!..

Ходить рядом с бывшим домом купца не положено. Запрещено и своим и чужим.

Из угловой башенки-пилястры торчит в сторону реки пулемет, а посередке фасада длиннейшая вывеска:

«Губернская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, шпионажем, саботажем, спекуляцией и преступлением по должности».

От этого многословия иные прохожие зябко поеживаются и вспоминают минувшую неделю – не согрешил ли делом или помыслом, прости господи. А кое-кто косит глазами, с кривой усмешкой: «руки коротки, господа чекисты! Сам с усам!..» У таких – затаенная мечта: вот-вот придут японцы, будем вешать вас, живьем жечь, пачками расстреливать!..

Сейчас в этом доме на Красном проспекте внизу – Краеведческий музей, а вверху – выставочный зал, мастерские художников. И никто из них не знает, что некогда здесь на продавленном диване сидели Гошка Лысов и Ленька Толоконский, вслушиваясь в происходящее за прикрытой дверью председательского кабинета.

В приемной появился франтоватый, в щегольской шубке-венгерке, командир эскадрона ЧОН, прошел к председателю и вскоре вернулся:

– Кто Толоконский? Ты? Поедешь со мной. Покажешь. Верхом можешь?

– Спрашиваете!

Гошка остался на диване один. А в Губчека началось движение: захлопали двери, зазвенели телефоны, все чаще в кабинет входили люди с желтыми от бессонницы лицами.

Приемная была хорошо протоплена. Гошка, устроившись на диване по возможности уютнее, сомлел. Задремал. Очнулся он от прикосновения к плечу и в один миг оказался на ногах. Кто-то сказал:

– Просыпайся, парень!..

Гошка снова увидел узенькую щеточку русых усов и прищур серо-зеленых глаз. Эти глаза, всегда холодные и спокойные, сейчас чуть искрились.

Перед матросом стоял сам председатель.

– Пойдем ко мне, товарищ Гошка Лысов…

Допрашивал Гошку начальник секретно-оперативной части Новицкий. После допроса Прецикс сказал:

– Очень большое дело сделал! Благодарю тебя за мужество и решительность… Ты – член партии?

– Партийный, товарищ председатель!

– Может, тебе нужно помочь, Гошка Лысов? Жильем, продовольствием, одеждой? Говори, не стесняйся.

Перед мысленным взором Гошки замелькали пудовики муки, фунты сливочного масла – желтого, янтарного, прекрасного, как полузабытая сказка, пачки сахара в синих пакетах с клеймом «Сахар Бродского»… Потом замаячила бутылка со спиртом.

– Говори, пожалуйста… Поможем.

Гошка выпрямился.

– Я не знаю, что сделал, товарищ председатель… Но так думаю: на пользу был мой выстрел. Если заслужил – то прошу выдать мне… наган. У меня «смит» с осечками и патронов – три штуки… Вот.

Матрос выложил на стол свое «личное оружие» – типичный комсомольский «смит-вессон» с облезшей никелировкой, е самодельными сосновыми щечками рукоятки.

– Да-а! – покачал головой председатель. – Удивительное дело, как ты еще не застрелился из этой штуки. Хорошо… – предчека взялся за телефон. – Коменданта! Ты, товарищ Коновалов? Слушай: придет молодой человек, Гошка Лысов. Выдай ему хороший наган с патронами… Ну а что тебе еще сделать, военный моряк? Говори…

– Еще?… – и тут Гошка, сам не зная почему, выпалил: – Еще прошу принять меня на работу в Чека.

– О-о! – удивился Прецикс. – Работать к нам? Зачем же?

– Активно бороться с контрреволюцией!

– А разве ты – пассивный?

– Я? Нет… но… тут такое дело…

– Какое?

– Беспощадно давить гадов нужно!

– Так, значит, давить и давить?… А кто же строить будет?… Как твое мнение, товарищ Новицкий? Возьмем его к себе? Ладно, иди, будущий чекист… Новицкий, проводи его в комендатуру, пусть получит хороший револьвер. Значит, сахару и масла тебе не нужно, товарищ Лысов?

Гошка ответил со вздохом:

– Что я, лучше других, что ли?…

– Скажи коменданту, Новицкий, пусть всем троим выпишет из Губпродкома по одному красноармейскому пайку.

– Два пайка надо бы Мишке отдать… раненому. А нам с Ленькой и одного хватит. Спасибо, товарищ председатель. По правде сказать…

– Голодно живете, орлы? – поинтересовался Новицкий. – Где питаетесь-то? Говори правду, что ест комсомолия, которая без родителей живет?

– «Кари глазки»… – сказал матрос. – «Кари глазки» едим. Один раз в день.

– Это что еще за романтика?

– Это… Это не романтика, – помрачнел Гошка, – это суп такой. Называется «кари глазки»… Похлебка пшенная, а в ней плавают бычьи глаза. Иногда мозги попадают. Редко…

– И всё?…

– И всё.

– Да… Слушай, Новицкий, надо бы поинтересоваться снабжением населения…

– Надо бы, да все руки не доходят…

– Надо, чтоб дошли!.. Думаю: половину воруют в Упродкоме, а вторую половину – в столовой. Специально займись и доложи через неделю на Коллегии… Неплохо бы парочку ворюг расстрелять и объявить в «Советской Сибири» для сведения прочих, оставшихся в живых.

– Сделаем! Сам займусь… Пойдем, матрос.

Из Губчека Гошка уехал счастливый до чрезвычайности – в председательской кошевке, с новеньким тульским наганом и с запиской в Упродком о выдаче трех красноармейских пайков.

После Гошки Лысова в председательском кабинете состоялся еще один разговор.

– Понимаешь, второй случай, и опять – Томск. Значит, снова – эсеры. И у этого типа командировочное: «Томск, Сибопс». Их начинает интересовать водный транспорт… Ох, не зря! – задумчиво произнес Новицкий.

– Конечно, не зря. Очень даже – не зря. Думается мне, тут такое дело: начинают они понимать, что в рабочем классе – в депо, на сухарном заводе, на Трудзаводе, на мельнице – поддержки не будет. Обыватель не в счет: труслив. Значит… Значит, точку опоры нужно где-то искать? В Красной армии? Но и там не так просто: армия, победительница не поддастся… История учит: поддается только армия побежденная. Где же у них точка опоры, как думаешь, Новицкий?

Начсоч пожал плечами:

– Ясно – в рыхлой крестьянской массе.

– Правильно – в рыхлой крестьянской массе. А где рыхлая крестьянская масса? В деревне. А где в нашем уезде деревня с рыхлой крестьянской массой? Подойдем к карте… Видишь, где деревня в основном сосредоточена?… Здесь, на берегах Оби, или чуть подальше, но тя-го-теет все равно к реке… Смотри: Скала, Почта, Дубровино какое-то. Кажется, большое село… Вороново, Батурино. А ближе к нам Кубовая, Бибиха, Мочище – бывший Колыванский уезд.

– Именно – Колыванский. Это особо вредное село. Балованное: ямщики, рыбаки, любители легкой жизни… В колчаковщину они первые в уезде создали дружины святого креста… Сволочи!..

– Дружины святого креста создавали не только в Колыванском уезде. Это ты неправильно говоришь, начсоч. Дело в том, что… сообщение – замечательное! Прекрасное сообщение водным транспортом… Можно взять в Каменском уезде десять банд – этих кайгородовцев, кармановцев, и черт их знает, как их там еще!.. До сего времени не можем справиться. Нянчимся, цацкаемся, уговариваем!.. Представляешь? Берется несколько банд в Каменском уезде и создается несколько новых банд в бывшем Колыванском уезде. Захватываются пароходы, баржи, и вся бандитская нечисть идет на Новониколаевск… Вот как должно, по их мнению, получиться.

– Согласен. Я уже говорил о том же с начальником гарнизона. И в Укомпарте такое же мнение – на вулкане живем. Начгар пояснил: в случае вооруженного выступления против советской власти у врагов имеется прекрасный левобережный плацдарм – станция Кривощеково и Яренский затон. Владеющий этими стратегическими точками – владеет Новониколаевском…

Помолчав, предчека задал Новицкому вопрос:

– Как разработка по лесному притону, Изопропункту? Что поделывает наш любезный доктор Николаев? Есть новые данные?

– Сообщают, что доктор ожидает уже несколько дней пациентов из Иркутска. Ездит встречать поезда с Востока, но пока не явились гости.

– Продолжать наблюдение за Изопропунктом. Давай теперь о сегодняшнем случае… Вот и есть у нас образец – рубль. Надо немедленно сделать два-три дубликата и подготовить агента, которого можно будет влить к ним…

– Ох, осторожно, осторожно!.. Нужно такого человека, чтобы и наш был и артист первоклассный…

Предчека чуть заметно улыбнулся:

– Такой человек у меня имеется. Потом скажу – кто. Вот что, Новицкий, возьми-ка сам Иуду и покажи ему труп того молодца, которого Гошка Лысов ухлопал… Фамилия – Стеблев.

– Липа!..

– Для опознания личности и покажи Иуде.

– Есть!..

В самой дальней камере-одиночке подвала Губчека, носившей название «особой», сидел на досках топчана и тупо смотрел в противоположную стену обросший рыжеватой щетиной человек в борчатке. Этот человек, за крупные деньги продавший честь партийца и совесть чекиста, вяло думал о прошлом… Будущего у него уже не было, да он и не помышлял о нем, ибо твердо знал – все кончено: ведь недаром перед тем, как попасть в эту камеру, он носил на боку наган, а во внутреннем кармане кожанки – удостоверение оперативного работника Губчека… Это был тот самый «свой человек» доктора Николаева.

Увы! Оптимистический доктор не знал, что «свой человек» давно уже в подвале Чека и дает показания. Его. арестовали тихо, незаметно: предварительно отправили в командировку в дальнюю волость и привезли, оттуда ночью… Сперва на допросах он изворачивался, лгал, потом, прижатый неоспоримыми фактами, стал говорить правду. Назвал своего вербовщика, некоторых агентов врага и показал, где спрятано золото, выплаченное ему в царских десятках щедрыми иерархами из окружения Дяди Вани. Затем снова стал врать. Он не верил в долголетие власти Советов, был убежден в скором появлении японских войск и, путая были с небылицами, боролся за свою подлую, никчемную жизнь по принципу: время работает на преступника. В сводках и агентурных донесениях его окрестили Иудой.

В дверях камеры загремел замок, грохнул засов. Новицкий и комендант Губчека Коновалов провели предателя через плохо освещенный, немного покатый двор к конюшням и поставили перед санями, накрытыми рогожей. Комендант поднял фонарь и сбросил рогожу. Увидев труп, арестант отшатнулся.

– Ну? – крикнул Новицкий. – Узнаешь? Только не ври, если не знаешь, так и скажи…

– Знаю… Воды бы… Плохо мне.

– Ступай вперед! Наверх, наверх! Да не помирай раньше времени! Поспеешь еще сдохнуть, – успокоил его комендант.

Через час Новицкий вошел к председателю с листком протокола допроса, составленного на толстой бумаге с обойным узором, на которой писала вся Чека.

– Опознал, – доложил начсоч. – Убитый агент – связник подпольного комитета. Фамилия – Дегтярников, кличка в подполье «Девятый»… Должен был выехать в Томск, да нарвался на патруль.

– Слушай, скажи коменданту, чтобы еще раз обыскал труп. Самым тщательным образом… Да. Связи с Томском у них крепкие… Надо бы съездить к томичам, поговорить…

– Пошлем… Ну, как оцепление, вернулся комэск?

– Звонил по телефону: никаких следов! Все замело…

– Мало ты отвесил Матвееву. Надо судить за халатность!..

– Ну-ну!.. Скажешь…

Председатель Чека поставил добытый Лысовым серебряный юбилейный рубль на ребро и крутанул монету волчком. Потом подошел к несгораемому шкафу, открыл дверцу и достал узкий шматок той же обойной бумаги:

«Нет ли у вас серебряного рубля с двумя царями? Вам для чего? Коллекцию собираю. Нумизматика. Есть, только с дырочкой. Простреленный. Где? В Екатеринбурге» [4]4
  В ознаменование трехсотлетия дома Романовых в 1913 году министерство финансов царского правительства выпустило серебряные монеты достоинством в один рубль, с профилями первого Романова – Михаила и последнего – Николая Второго. В 1916 году эти монеты были изъяты из обращения и сданы в валютный фонд государства. Таким образом они стали нумизматической редкостью. Во время белогвардейского переворота в 1918 году, при захвате валютного фонда России в Казани белочехами, несколько ящиков юбилейных рублей загадочно исчезли из казначейства «верховного правителя».


[Закрыть].

– Возьми себе этот рубль, Новицкий, – сказал председатель, – и займись. Главное, чтобы отверстия совпадали с точностью. Ты же потомственный слесарь-механик. А человека – я подготовлю.

Новицкий забрал рубль и ушел. Предчека постучал в стену кабинета. Появился секретарь.

– Садись, пиши, – приказал председатель. – Томск, начальнику дорожной Чека, Губчека сообщает, что нами снят с должности ответственный комиссар водной Чека Федор Лопарев за перерождение, связь с торговцами и взятки… Написал? Продолжай: поскольку Лопарев беспартийный – расстреливать считаем нецелесообразным. Ответственным комиссаром водной Чека пристани Новониколаевск временно назначен коммунист Мануйлов… В связи с оживлением деятельности контрреволюционной подпольщины на транспорте вводим должность комиссара Чека по Яренскому затону. Назначаем матроса-коммуниста Георгия Лысова. Ждем ваше согласие на проводе… Записал? Ступай на прямой с Томском и возвращайся с согласием…

– У меня Шубин сидит. Из Колывани, – доложил секретарь.

– Шубин приехал? – обрадовался председатель. – Так давай его сюда! Очень кстати: послушаем, что на периферии творится.

Прецикс подошел к вагонной печке, на которой плевался и шипел дорожный никелированный чайник с помятым боком, снял чайник с конфорки, переставил на письменный стол, сдвинув в сторонку ворох исписанной обойменной бумаги…

Колыванского волостного военного комиссара и в Укомпарте, и в Губревкоме, и в Губчека хорошо знали. И там и тут говорили: «А-a, Шубин, Вася! Наш. Насквозь и даже глубже – наш».

Был Василий Павлович человеком прямым, словно штык, с которым ходил в атаки сперва на немцев, потом – на белых. Прямым и беспокойным коммунистом был и все обижался в Укоме и в Чека: «Как же так? Почему советская власть оставила жить многих и многих из тех, кто полгода назад вгонял пули из американских „ремингтонов“ в тысячи Шубиных, навечно застывших в сибирских снегах?»

Шубин считал такое в поведении cоветской власти неверным.

Коренной чалдон-сибиряк, колыванский мужик-беднота, Василий Павлович Шубин окончил полковую школу с именными часами «За отличную стрельбу», потом, в империалистическую, добыл погоны подпрапорщика, а на грудь – два георгиевских креста, но вспоминал о своих воинских подвигах с неудовольствием и, приняв стопку, говаривал: «Я тогда был – пень пнем… Одно слово – серая порция, царский солдат…»

– Здравия желаю! – Шубин сбросил на диван тулуп и полушубок, подошел к печке, погрел ладони. – Буранит, черт!.. По дороге от Колывани раза три сбивался.

– Садись, садись к столу, военком, – Прецикс разлил чай в фаянсовые кружки, придвинул гостю сахарин, хлеб, масло.

– Хлеб-то у меня свой, – отмахнулся военком, развертывая тряпицу, и огорчился: – Эх, язви его! Смерзся. Хоть топором руби…