Текст книги "Письма в квартал Капучино (сборник)"

– Нет, нет! – Она замахала руками. – Иди один. А я вот тут посижу.

– С тобой ничего не случится?

Она села на лавочку неподалеку от входа, сняла шляпку и начала обмахивать себя, как веером.

– Все хорошо. Здесь так пахнет цветами. Что это за цветы?

Старик плохо разбирался в цветах. «Мой самый красивый цветок – ты», – говорил он ей. Они оба любили сирень и дарили друг другу веточки, но сейчас был не сезон.

Он ходил между рядами и думал вовсе не о цветах. Он злился: «За что ей так? Она же такая сердечная, такая добрая, а какая была красивая». Набирая в тележку хлеб, помидоры и всякие крупы, он производил впечатление благостного пенсионера, у которого все хорошо. Но это было не так.

«А если я умру первым? Что же она делать будет? Кто будет успокаивать и говорить, что все в порядке? И делать вид, что так и есть, что это правда? Что я смогу сделать для нее еще? Только уйти после нее – это единственное, что осталось сделать».

– Что? – переспросила молоденькая девушка-кассир.

– А, – встрепенулся старик. – Ничего. Какую вы сумму назвали?

Выйдя на улицу, Семен Иванович обнаружил самое страшное, что только мог предположить, пока отсутствовал: жены не было на скамейке.

* * *

– Ты помнишь это? – спросил он.

– Как потерялась-то? Да. Я пошла за цветами. Они очень вкусно пахли. Запах цветов уведет на край света.

– Мы и так на краю света. Сколько я передумал, – проворчал старик, отходя от окна.

Он взял со стола металлический чайник, подошел к раковине и открыл кран. Шумно полилась вода. Жена присела на табурет и смотрела то на него, то в окно.

– Цветы особенно пахнут сейчас, в старости. И особенно ярки цвета. Помнишь, мы думали, что все будет черно-белым.

– Это, знаешь ли, у кого как. Есть люди, – проговорил он, ставя чайник на огонь.

– Я говорю про нас с тобой. Какие еще люди?

– Я, конечно, надеюсь, что ты больше никогда не потеряешься, – сказал он со всей серьезностью, подсев рядом. – Мы обещали друг другу никогда не теряться, ты должна помнить.

– Да как тут запомнишь. Тут скоро, как меня зовут, и то не вспомню.

– Это точно. Ты и не вспомнила.

– Расскажи, как ты меня нашел.

– Я спросил у прохожих, у одного, второго – молодые там стояли: куда пошла женщина? Какая, говорят, женщина? Красивая, говорю. Самая. Жена, говорю, моя. Они говорят: ну, разве ж мы смотрим? А один такой: старик, какая тебе жена, чего ты? Да, люди, конечно… – Он помолчал. – Я обошел дворы, до остановки дошел, вот он, наш край света. Думаю, нет там тебя, значит, нужно дома искать. А потом думаю: дома? А почему ты пошла домой? Как? Зачем? Телефоны же зря не берем с собой, сколько тебе говорил. А ты все: мы вместе все время. Вместе, да вот не вместе.

– Так, ты ворчать будешь или рассказывать?

– А что там рассказывать? Просто ходил по дворам, думаю: не могла ж ты исчезнуть. Значит, заблудилась.

– А может, украли меня?

– Украли… Я тебя давным-давно украл. За кошкой какой пошла, может быть, ну, или за цветами…

– За цветами пошла. Мне сказала одна женщина, там, на скамейке, что чудесные цветы растут в соседнем дворе. Она даже сказала, как они называются. Дай-ка вспомню. Ну, они, правда же, красивые? Красные такие, огромные, а пахнут как!

– Красивые. Только когда я нашел тебя, ты плакала. Я подошел, а ты сидела на какой-то перевернутой выброшенной тумбе. В этих цветах, да. И плакала.

– Я заблудилась.

– Ты не сразу узнала меня даже. Так смотрела долго-долго, я уже думаю: что такое? Потом обняла. Ты говорила: я заблудилась, прости меня, мне очень страшно.

– Я посмотрела на цветы и пошла обратно. Думаю, как же так – ты ждешь, не опоздать бы. И пошла непонятно куда. Там был двор, еще один, потом еще один двор, и нигде не было того, с магазином. У меня голова кружится, как я вспоминаю эти дворы, и все одинаковые. Ужас. Я не знаю, как бы я выбралась. В каком-то дворе я увидела снова цветы и вот… разрыдалась.

– А почему ты меня не узнала?

– В какой-то момент я вообще забыла про магазин и про то, что искала тебя. Это было странное чувство: я вообще не понимала, где я и что происходит. Странный мир, в котором есть только то, что здесь и сейчас, вокруг меня. Я и вокруг. Я не помнила себя вообще, ни прошлого, ни будущего. Такое детское, знаешь? Помнишь, нам говорили, что старики как дети?

Он налил чай и снова подошел к окну, держа в руках кружку, от которой шел теплый пар.

– В этом странном мире может и потемнеть. Да и обязательно потемнеет. И ты останешься там одна, в цветах. И куда ты пойдешь?

– Это проходит. Потом все возвращается. Мне так страшно было, я не знала, что делать.

– Больше не отходи от меня. Будем теперь только вместе. Иначе зачем я тебе? Буду рассказывать, кто ты и где живешь.

– Хорошо, – улыбнулась она. – Ты мне чаю налил?

– Налью сейчас, – смутился старик. – Забыл.

Она рассмеялась:

– Ну ладно тебе, я сама налью. Чайник под рукой, не беспокойся.

– Шея болит, – пожаловался он. – Чего-то вошло уже в норму. Каждый день – одно и то же, просыпаешься, походишь чуть-чуть – разболится, и так до самого вечера, пока не уснешь.

– Ну, ты гимнастику-то делаешь?

– Так, иногда. Да что мне эта гимнастика? Толку…

– Ну что за дела, – строго сказала она. – Так, быстро садись.

– Да чего ты? Чай вот допью.

– Допьешь, допьешь. Давай усаживайся.

Она встала и приобняла его, настойчиво глядя в глаза:

– Вот, место тебе освободила.

Старик сел, поставил чашку на стол и отчего-то даже улыбнулся.

– Готов, – сказал он.

Она взяла его за шею сзади, упираясь руками в подбородок:

– Сделай глубокий вдох. Так… – Старик вдохнул. – А теперь выдох.

На выдохе она начала тянуть его голову на себя, прижимая к своей груди. Ему было не очень приятно, но он терпел.

– Вдох. – сказала она. – Теперь выдох. Вдох… Теперь выдох.

Постепенно боль если не прошла, то успокоилась. Семен Иванович прижал ее руку к своим губам и несколько раз поцеловал. Потом потянулся к чашке.

– А теперь сам, – сказала она. – Да не остынет твой чай, не беспокойся.

– Уже остыл.

– Делай, что говорю. Вытягивай шею.

Старик потянул голову вверх, напряжение в шейных позвонках возросло, затем он расслабился, и напряжение пропало. Сделав глубокий вдох, он снова принялся вытягивать шею.

– Так, молодец, молодец, – хвалила она. – Тянись к солнышку. Умничка, тянись к солнышку. Все у тебя перестанет болеть. Обязательно перестанет.

Она погладила старика по голове. За окном и впрямь появилось солнце. Пробегавшая по своим делам туча исчезла, и теперь небо было ясным. И даже ветер успокоился, и песок не мело по всему двору. Наступила прекрасная погода, такая редкая для этого города.

– Ты молодец, – шептала жена.

Журналист заявился позже намеченного, перед встречей успел где-то напиться и выглядел слишком помятым. Икая, полез с порога обниматься:

– Ну как жизнь, старики?

– Какие ж мы тебе старики? – изобразила она возмущение. – Мы еще вон какие молодые! Сегодня зарядку делали.

– Ну, вы какие молодцы, – расплылся тот в отвратительной ухмылке, выдающей сильное опьянение.

Тем, что Аркадий пришел пьяный, Нина Валентиновна была действительно возмущена.

– Будь моя воля, он бы вообще перестал сюда хаживать, – шептала она на кухне, взяв старика за руку. – Ну что теперь делать? Пусть уж посидит.

– Ты знаешь, мы спать с женой рано ложимся, – сказал Семен Иванович, выходя в коридор.

– Понимаю, понимаю. Вот и вам я успел надоесть, – тараторил пьяный журналист, неуместно кивая.

– А чего нахлестался-то? – спросил старик, когда они уже сидели в комнате, куда еле донесли вдвоем – один пьяный, другой слабосильный – раскладной стол. Теперь на нем стояла початая бутылка водки и была разложена скромная закуска: сыр, маринованные грибы и копченая колбаса. Журналист смотрел мутным взглядом, и старику показалось, что разговор в этот вечер вообще не получится.

На госте была красная футболка с изображением неизвестного старику бородатого лица, какая-то цепь с болтавшейся на ней непонятной фигурой, белые, но довольно грязные джинсы с зауженным низом, часы на ярко-оранжевом пластиковом ремешке. На носках отчетливо виднелась дыра, а в коридоре стояли потрепанные черные кеды с кружочками и незатейливыми геометрическими фигурками. «Сорок лет мужику, – подумал старик. – Человек творческой профессии…» Нина Валентиновна и вовсе всегда смотрела на гостя, как на диковинного зверя, но в последние разы, когда журналист стал приходить пьяным, любопытство начало сменяться брезгливостью.

– А, издержки профессии, – отмахнулся тот.

– Не в профессии дело, – возразил старик. – Хотя… Я потому и оставил вашу профессию, чтобы со всем этим не связываться.

– Врете, дядя, – обычно журналист не позволял себе панибратства, но тут понесло, – вы, помню, говорили, что журналистика сама вас выставила вон.

– Ты меня ни хрена не слушаешь. А говорил, опыту научиться какому-то хочешь. Брешешь, собутыльник тебе нужен. Впрочем, и мне иногда. Про твою журналистику я говорил тебе не раз: никакой журналистики нет. Точнее, есть, но это никакая не профессия.

– Ну, конечно, конечно, не профессия. Вы просто не добились ничегошеньки в ней. Вот и не профессия.

– Мил человек, а чего там можно добиться? Лбом об стену там можно добиться. Я приходил в первые редакции с таким воодушевлением, мне казалось, что я могу изменить мир. Мне казалось, что журналист – это такой человек, который делает мир лучше. Он видит то, чего не видят другие, и показывает это тем, кто почему-то этого не знает. Я думал, что для журналиста нет идеалов, кроме правды, и нет большего удовольствия, чем тексты и публикации. Но я увидел, что там такие же люди, как и те, которых я встречал на складах, в магазинах, в офисах – там, где приходилось работать в студенчестве. Только с гонором, а так – ленивые и жадные. Все удовольствия – пожрать да поржать. Никому не интересна никакая правда, никто не хочет ни в чем копаться, что-то выяснять, никому ни до чего нет дела. Все отрабатывают свой маленький заказ: продвигают издание, повышают узнаваемость, быстрей других перепечатывают новости из информационных агентств. А в свободное время ржут друг над другом и над людьми, которые хоть что-то умеют делать.

– А журналисты, по-вашему, ничего не умеют делать?

– А что они умеют? Единственное, для чего нужен, по-моему, журналист, – это помогать людям друг друга понимать. Все наши люди чудовищно разобщены, это сейчас я смотрю на все эти вещи, как во двор с балкона, а тогда… Каждый человек формирует вокруг себя такой герметичный мирок, собирает людей близких взглядов, и они начинают молиться своим иконам, трындеть на свои бесконечные однообразные темы – лишь бы доказать, что я, мол, тоже в теме, я, мол, тоже понимаю, я тоже читал, тоже видел. Бесконечное, унылое топтание на месте. И ненависть к тем, кто не читал, не видел. Весь окружающий мир – за бортом. И я думал тогда, что журналист – человек, который должен строить мостики между этими людьми, между их замкнутыми группками. Потому что он знает все точки зрения, все мнения, все события, он видит всю картину целиком. И он понимает, что тот человек прав в этом, другой – еще в чем-нибудь, третий – в том, о чем первые двое даже не догадываются. И журналист помогает им слышать друг друга, а без этого нельзя двигаться вперед.

– Ах, милая моя, я не люблю тебя. Ты не умеешь двигаться вперед, – запел журналист.

– Ну, в общем… – Старик замялся, но решил, раз уж начал, продолжить: – Там такие же люди, каждый варится в собственном соку, и каждый тянет одеяло на себя. Живут банальной жизнью, глупыми интересами. Даром что журналисты. Кому и чем они помогли? Носятся с раздутым самомнением, с дешевым мирком и набором банальностей, которые выдают за новизну и свежесть взгляда. Каждый уперся в свою точку зрения, в свой комплект представлений о жизни, каждый дышит ненавистью к людям. Непонимание и твердолобость, нежелание ничего менять, никого слышать. Такая журналистика меня, конечно, выставила вон. Но к тому моменту, когда она меня выставила, я уже скопил денег на малый бизнес и занялся им. Мы с женой открыли маленький ресторанчик и приносили пользу влюбленным парочкам, которые хотели где-то поговорить по душам, сказать друг другу главные слова. А вашей журналистике я сам сказал: катись к черту. Они издеваются над любовью, потому что не знают, как любить, как это делается.

Журналист икал и косился на стопку: налили довольно давно, но старик разговорился. Воспользовавшись паузой, он взял стопку в руку.

– Вы напрасно. Чувство юмора – это лучшее чувство. Это самое вообще важное и ценное качество человека. Все можно простить, если есть чувство юмора, и как тяжело с человеком, если у него нет этого чувства.

– Да? – Старик посмотрел на него пристально, затем тоже взял стопку со стола и, не чокаясь, опрокинул. – И чем же оно ценное?

– Оно помогает людям выживать. – Журналист не стал медлить и последовал примеру хозяина: опрокинул стопку и, поморщившись, откусил добрую половину огурца.

– Не надо, – сказал старик, – не надо просто создавать вокруг себя такую атмосферу, чтобы приходилось выживать. Это самое простое решение, но почему-то никто не хочет его принимать. Особенно в вашей журналистской среде, где кипят склоки и каждый считает себя на ступень эволюции выше другого. Но этот террариум смешон: пока серьезные и молчаливые люди переделывают мир, вы занимаетесь своей игрушечной борьбой, карикатурным соревнованием – кто кого уделает, кто кого перешутит, переострословит. Вы забыли, что вы для людей, что вы – в помощь им. Вы все на свете забыли.

– Нет. Юмор помогает жить всем людям, просто он у каждого свой. Свой у офисного работника, у врача, у пожарного, у нас он такой.

– Я тоже люблю добрую шутку, мы любим с женой посмеяться. – Старик повернулся к Нине Валентиновне, и та ласково улыбнулась. – Если б еще не болели так…. Но, вообще, если смотреть на мир здраво, а не сходить с ума, то чувство юмора не может быть главным. Человек приходит в этот мир не поржать. Жизнь – это не хиханьки-хаханьки, не шуточки, не подкольчики, понимаешь? И врач ржет над своим юмором, да. Но при этом он лечит! И понимает, что он в этом мире не для того, чтобы ржать. Он свое дело знает. И пожарный. Ты хороший пример привел. А вы, журналисты, свое дело знаете? Вы забыли его.

– Ну а чем мы должны заниматься, по-вашему?

– Работать. Все на свете есть работа: это не просто статейку там написал или какую-то бесполезную дрянь продал – самая бессмысленная из работ. Построить отношения – работа, сохранить отношения – работа, семья, дети – это тяжелый труд. Без него не было бы семей, не было бы таких, как мы, стариков. Проблема только одна: не все работают на своем месте.

– Это вы опять на меня намекаете?

– Нет, что ты, молодой человек! – При этих словах сорокалетний журналист ухмыльнулся. – Это я в общем. Вот, например, как должно быть в мире и как в нем, наверное, было когда-то: человек хочет работать кузнецом – он приходит к кузнецу и говорит: хочу быть твоим учеником, передай мне знания. И тот передает, потому что служит делу, а дело должно продолжаться. Также строитель, химик какой-нибудь, астроном. Сейчас же мир устроен так, что кто угодно может получить какое угодно образование. Ну, гипотетически. Профессор отучил толпу неизвестных людей и удалился. И ему наплевать на дело – он ничему не служит, и толпе наплевать – она ничему не хочет служить. Врач может заработать? Пойду врачом. Юрист? Юристом. Какие-то непонятные специальности выбрали. У них нет к этому тяги, их не влечет сила. А кто-то идет работать в офис менеджером, хотя хотел бы стать, например, писателем. А потому что выжить надо. Или грузчиком, а хотел бы стать театральным артистом. Потому что надо выживать, надо есть, пить, квартиры обустраивать – все не на своих местах. Вот что печально.

– Вы и сами, наверное, хотели быть писателем?

– Нет. Зачем мне? Не о чем писать. Да и какой прок от книжки? Напишу я ее, поставят ее на полку, подойдет красивая девушка, прочитает мою книжку, позвонит в издательство, узнает, как меня найти. Ну, это все «допустим». – Старик закрыл глаза, представляя. – И пригласит на встречу. Мы встретимся с ней в кафешке, посидим, выпьем вина или кофе, и она признается мне в любви. А у меня уже есть любовь, – он обернулся к жене, – мне ничего не надо. И уйдет эта девушка ни с чем. Так зачем мне писать было книжку?

– Ну, вы романтик, дедушка! – рассмеялся журналист.

– К тому же зачем самому-то писать? Один вроде обещал про меня написать, не помнишь кто? Вот где та статья, о которой ты говорил? Прочитаю ли я когда-нибудь, каким журналисты меня видят?

– Да говорил я вам, – гость замялся, – редактор наш – человек такой: сама не знает никогда, чего хочет… Ну, была, когда я с ней работал… Говорит: историю любви надо, День семьи скоро, то да се. Сделаем тематический материал. Нужны пожилые пары, которые долго живут вместе. Ну, я же рассказывал все? Ну а там это, как она вас нашла, не знаю. Список дала, говорит – пройдись, пообщайся.

– Ну да, а потом статья ей не понравилась.

– Да не статья ей не понравилась, а, говорит, обычная история, банальная совсем. Ничего, говорит, фееричного, никаких эмоций.

– А может, статья ей не понравилась? – прищурился Семен Иванович.

– Да не статья ей не понравилась, жизнь ей ваша не понравилась, – возмутился гость.

– Жизнь не понравилась, – процедил старик. – А нам вот она понравилась. – И он снова повернулся он к жене: – Правда ведь?

– Правда, правда. Может, я чайку вам сделаю? А то хватит пить, время уже.

– Да ладно, – махнул рукой старик. – Еще водочки выпьем. Немножко. Человек вон историю нашей любви написать хотел, о как! Редактор не дала. Ну, ничего, в Москве вон вообще тем таких нет: старики какие-то, пары семейные. Провинциальная журналистика. Что у вас, писать больше не о чем? – Старик попытался изобразить возмущение.

– Ищем, – икнул журналист. – Работаем.

– Да. Вот и мы работали. – Старик погрузился в воспоминания. – Тянули свой ресторанчик и потихоньку старели. Если бы не эти новые дурацкие законы… Да и сил нет уже, да и передать некому было. Тоскую я по нему… Вот продали, теперь отдыхаем.

– Небось не все денежки прокутили? – хитро спросил Аркадий.

– Ничего мы не кутили. – Семен Иванович не хотел рассказывать, что денег, полученных с продажи бизнеса, давно никаких нет, да и работали они в последнее время в убыток. Из бывшего журналиста получился никакой бизнесмен. Повезло, что ресторан вообще удалось продать, с такими-то долгами, которые накопились к концу их деятельности. – Ну а ты-то на что скопил?

– Я коплю нематериальное.

– Ты копишь себе цирроз печени и язву желудка. А это вещи, знаешь, еще какие материальные. Как материализуются, так средств не хватит их опять, – старик усмехнулся, – в область нематериального переводить. Подумай об этом.

– Подумай об этом, – устало и как-то неосознанно повторил журналист. По его виду можно было сказать, что человеку очень хочется спать.

– Ну так, а где напился-то? – спросил старик.

– На митинге был.

– А, – старик слышал, когда включал ненадолго ТВ на кухне, что сегодня в центре собирались человек тридцать, и вроде как всех разогнала полиция.

Мог бы и догадаться, что журналист там. В последнее время митинги проходили часто, чуть ли не каждую неделю, их то жестко разгоняли, то, наоборот, давали выступить. Для маленького города это было непривычно. Когда бастовал АвтоВАЗ, выходили тысячи, но нынешние митинги никакого отношения к АвтоВАЗу не имели. Всегда приезжала толпа журналистов, которых было больше, чем самих митингующих, часто они сливались, и было не понять, где журналисты, а где протест. «Ты понимаешь?» – спрашивал старик, отрываясь от экрана. «Нет», – отвечала жена.

– Ну, так и что, на митингах теперь принято пить? Или по пьяни устраивать митинг?

– Напились мы после, – сказал журналист. – На митингах никто не пьет. Судьбу страны никто не решает пьяным.

– Так там судьбу страны решают, – удивился старик. – А я и не знал. Ну а чего они хотят, ты выяснил?

– Я уже говорил вам, дедушка. И хотят не они, а мы. Я не как журналист туда ходил. А сам по себе. Ну, в смысле, как гражданин.

– И что же вы хотите?

– Мы хотим изменений в стране. Мы хотим, чтоб началась нормальная жизнь. Чтобы тот, кто сидит у власти, не сидел там еще столько же лет, чтобы дали дорогу молодым, энергичным, чтобы светлые головы могли рулить государством, вместо этих мракобесов. Чтобы настал рассвет над страной. Чтобы шансон не звучал по радио. Чтобы люди учились жить, а не бесцельно сидели, уставившись в ящик. Чтобы те, кто чувствует себя людьми, кто умеет думать хоть сколько-нибудь, не были бы в этой стране презираемы. – Аркадий громко икнул. – Чтобы элитой общества была ее настоящая элита, а не эти… с мигалками. Чтобы полиция нас не трогала. Мы хотим собираться – и будем собираться. И никто нам не запретит. Никто, – он плеснул еще водки в стопку, но не рассчитал и залил стол. – Ой, извините. Вы же согласны со мной, все туг присутствующие? – С трудом выговорив последнее слово, он посмотрел на Семена Ивановича, на Нину Валентиновну, потом опять на Семена Ивановича.

Тот выждал паузу, подумав, что речь продолжится. Но этого не случилось.

– Так это что, вы, все тридцать человек, таких убеждений придерживаетесь?

– Какие тридцать? – не понял журналист.

– Ну а сколько вас, тридцать пять выходят? Или сорок? – спросил старик.

– В Москве выходят тысячи, десятки тысяч. Вы же там жили, должны знать.

– Так там и людей на порядок больше живет. Все равно это капля в море. Пусть даже с теми тридцатью, что здесь.

– Там их постоянно больше, – затараторил журналист. – Их больше с каждым днем, потому что люди просыпаются, люди хотят жить, хотят думать, хотят чувствовать. Там все больше людей, скоро так будет и здесь. Хватит спячки. Никто за нас не постоит, ну а Москва – это ж сердце, там все начинается.

– Хм, подожди, – остановил его старик. – Хочешь, я скажу, где сердце? Оно совсем не в Москве. Когда я еще жил там, мне тоже казалось – первое время, – что это сердце. Причем такое, которое пламенный мотор. Но движение еще не подразумевает цели. Это может быть просто мельтешение, колебание. Как броуновское. Движение в Москве – оно у каждого свое, как и сама Москва у каждого своя. Но движение там вовсе не означает, что оно и весь организм двигает. Движение есть, а организм стоит на месте. От этого движения устаешь. И, устав от него, я однажды пришел в православный храм и с тех пор ходил туда всю жизнь. Пока, вот, тяжело ходить не стало. Мы вместе даже иногда ходили. – Он кивнул на жену.

– И к чему же вы клоните?

– А к тому, что сердце России – оно там. Оно не в одном каком-то месте, тем более таком, как наша Москва. Ему невозможно быть в одном месте, потому что наше сердце – это Бог. А Бог – Он может быть только везде. И где бы ты ни зашел в храм, ты попадаешь в сердце.

– Молиться – это не для меня. Свободный человек не станет молиться. Если я перед кем и грешен, так только перед самим собой.

– А молиться необязательно. Тебя никто не заставляет. Ты заходишь в храм – и тебе хорошо. Тебе светло, ты понимаешь, о чем речь? Тебе светло от присутствия Бога, от радости, которую Он дарует тебе, от того, что живешь. И тебе хочется говорить, говорить перед иконой, но не просить для себя, а благодарить Бога. За жизнь на земле и за свет. И когда ты закроешь дверь храма, пусть в центре Москвы, – и ты побежишь потом по своим делам, – или в какой-нибудь глухой деревне морозным зимним вечером, когда тебе и идти-то больше некуда, ты понимаешь, что сердце России – это не какой-нибудь город, не какая-нибудь площадь, а тот самый храм, в котором ты только что был. И креститься будешь, благодаря Бога за то, что побывал здесь. Да, православный храм.

– Удивляюсь вам, дедушка, – пробормотал Аркадий. – Свободному человеку это не нужно, у свободного человека одно сердце – свое. И весь мир лежит перед ним: действуй! Мир ждет, чего решит свободный человек. Сердце России – это думающие, мыслящие и переживающие люди.

– Выходит, не все люди такие? Не знал, – улыбнулся старик. – Ну а ты, свободно мыслящий, чего не заявишь никак миру о своем решении? А то он уже заждался.

– А у меня есть все, что мне нужно, – развел руками журналист. – К тому же мы живем в оккупированной стране. – Он приблизился к уху старика, заставив того немного отодвинуться. – Законы не соблюдаются – раз, свободы слова нет – два, чиновники все захватили – три, – объяснил он на пальцах. – Нужна революция, – заключил журналист.

Старик откинулся на спинку стула и крепко задумался.

– Знаешь, – сказал он, – вот в этом городе, где сейчас твои тридцать человек задумали революцию, я вырос и провел молодость. Ну, некоторую ее часть. Я жил не здесь, конечно, этого района не было же. Мы жили с родителями в центре, неподалеку от тех мест, где вы собираетесь, ну, если обогнуть пару улиц. Я помнил там каждый двор, каждый закуточек – знал все потайные ходы, как пролезть через какую-нибудь стену, как попасть в закрытый дворик, где какие тайны есть – для ребенка, конечно. Там росли всякие интересные деревья, какие-то низкие кусты с ягодками, названия которых я не знал. Там пахло жизнью, прелестью, молодостью. Потом, когда я жил уже в Москве, этот дом расселили, и бабушке досталась эта квартира здесь, а родители купили себе жилье в другом городе. И когда я приехал сюда уже на старости…

– Когда мы вместе приехали, – поправила его жена.

– Когда мы вместе приехали, я прошелся по тем улочкам детства, заглянул во дворики, увидел снова все старые лестницы… – Казалось, он мог бы заплакать, но собрался и бодро продолжил: – Все деревья вырубили, половину лестницы, по которой я бегал ребенком, снесли к чертовой матери, моего дома не было уже – вместо него высился забор, такой, что невозможно было разглядеть, что за ним построили. Уцелевшие старые дома выглядели так плохо… Их белые стены сияли в детстве, они так были красивы летом, если б ты видел! Сейчас они почти разрушены. И все исписаны – да так неумело – вот этим словом: революция, revolution. Исписали лестницу, исписали асфальт – непонятно уже чем, да и ладно. Они хотят изменить что-то, а губят красоту? И тогда я понял, глядя на это все: революция – это то, что уничтожает мои любимые улицы, скверы, срубает деревья и закатывает их в асфальт, сносит аккуратные дома и исписывает все вокруг грязными, бездарными надписями. Вот такая она, революция. Она убивает мое детство. Поэтому я не хочу ее.

Гость изменился во взгляде и был теперь как будто ошарашенным. Словно протрезвел немного, слушая старика, и смотрел на него с непониманием, даже презрением.

– Мы за бескровную революцию. Мы ничего не собираемся убивать, – медленно проговорил он. – И тем более никого. Но так дальше жить нельзя. А такая позиция, как у вас, – это позиция закомплексованного, живущего в собственных воспоминаниях человека, боящегося сделать шаг вперед.

– Миленький мой, сколько мне лет? Какой шаг вперед? В моем случае шаг вперед – это шаг в могилу. А насчет закомплексованных я вот что тебе скажу. Закомплексованным может быть тот, кто не хочет выставлять себя напоказ. Вот вы, все такие подчеркнуто раскомплексованные, вы кичитесь этим: я как хочу, так и веду себя, где угодно и с кем угодно, просто потому что я так хочу. Вы любите эпатаж, любите пафос, любите, как мне говорили часто, перформанс. Встречал я таких людей раньше, не тебя одного. Вот как ты одет: подчеркнуто ярко; как ты ведешь себя: вызывающе ярко; что пишешь: какие-то яркие слова. А что, твоя жизнь – яркая? А много ли яркости в тебе самом?

– А помнишь, как мы танцевали? – неожиданно вступила в разговор Нина Валентиновна.

– Ну да, – улыбнулся старик.

– Мы были на каком-то мероприятии, где, в общем, народу было полно. – Она ухватила Семена Ивановича за локоть, но смотрела на журналиста, так как рассказывала ему. – И там танцевали все, это было что-то по работе…

– Да, меня пригласили. Ну, и жену заодно…

– И я выпила еще, а танцевать никогда не умела, да и в толпе такой как развернешься? Мы сидели за столом, у нас остался бокал вина и море вишневого сока, я помню, мы пили, обнимались и слушали.

– Мы закрыли глаза, – подхватил старик, – и представляли, как мы танцуем. Как мы одни на берегу большого моря, нет, океана даже, и как вокруг только песок и волны, и нет никаких людей, и есть музыка. Этот танец был красивее, чем все их танцы, и чувственнее, в нем была страсть, в нем было единение. В нем была вечность. И мы любили друг друга в этом безумном танце, мы растворялись друг в друге.

– Да уж, действительно безумный танец, – осоловело смотрел на них журналист. – Сидя за столом на корпоративе.

– Ничего он не понимает, – устало проговорила Нина Валентиновна и поднялась из-за стола. – Ладно, я, пожалуй, прилягу. – Она поцеловала мужа в щеку и, не торопясь, пошла в другую комнату.

– Вы уж меня извините, – завелся Аркадий. – Но это и есть овощная позиция. Это овощи так рассуждают: пока вокруг идет большая жизнь, мы фантазируем, будто у нас все хорошо. Мы сидим и ничего не делаем, и представляем, что у нас все лучше, чем у тех, кто что-то пытается делать. Мол, у нас чувств больше, мол, мы глубже. Потому мы не поднимем задницу со стула, а будем смотреть, как разваливается страна.

– Да я же не о стране, – сказал старик.

– А я о стране! – крикнул и сам испугался своего голоса журналист. – Я о стране. Сейчас нельзя думать о чем-то другом, совесть не позволяет. Сейчас всё о стране, все мысли должны быть и действия. Нельзя быть разлагающимся овощем, который голосует за лидера нации этого, черт бы его побрал, вашего… Нельзя возле телевизора жизнь просиживать да детство свое вспоминать. Нельзя быть такими же овощами, как эти… – он судорожно подбирал слова, – как это быдло.

– А что еще нельзя? Расскажи мне, – спросил старик, вставая.

– Нельзя так наплевательски относиться к будущему страны. Это и ваша страна, и вам тоже в ней жить. Неужели вам все равно? Ведь вы не даете нам взять власть, в частности, вы.

– Вы – дети, которые никогда не повзрослеют. Какая вам, к черту, власть? Обожжетесь, – мрачно сказал старик. – А мы, вот, с женой, почему мы должны быть с вами? – Он настойчиво указывал журналисту на дверь и часы; тот хлопнул последнюю рюмку, тоже встал и, пошатываясь, наконец отправился в коридор. – Вы нас считаете за овощей. Мы для вас никто, и наше детство, и наша любовь, и наши заботы – этого всего для вас нет. Вы не знаете, что мы существуем. Да, мы живем друг другом, друг для друга, и всю жизнь прожили так. Кто еще проживет для нас, ты? Для нее проживешь ты? – Он указал на дверь, где жена хлопотала над кроватью. – Или ваши митинги, или ваши молодые, сверкающие улыбками кандидаты? Они плюют в нас, хамят нам. У нас своя жизнь, а вы не признаете наше право на нее, не считаетесь с нами. О чем может быть разговор?