Текст книги "Дебют. Как НЕ стать писателем"

→
ЧТО-НИБУДЬ ПРИДУМАЕМ

Маленьких радостей становится не так уж много. Все время поглощает работа, если что-то остается – пишу или отыскиваю новые журналы, изучаю издательства. Если что-то нахожу о премиях, пролистываю: рано, ну какие премии! Ведь даже книга еще не вышла, публикаций толковых нет. Но однажды натыкаюсь на премию, для которой быть писателем быть вообще не надо. Якобы эта премия и делает тебя писателем.

Представить себя победителем я не мог; смешно. Но поскольку для участия вообще ничего не требовалось, я не поленился выбрать самую крупную повесть, «Юный кот», нажать «прикрепить» и «отправить». Мне кажется, там была кнопка «забыть», и, по-моему, я ее тоже нажал.

Мы оба устали и очень хотим в отпуск. Настроение приподнятое, потому что этот отпуск близок, да и день выдался хороший: день рождения Юнны. Мы выбрали мобильный телефон и поехали в центр, в ресторан на крыше.

– Любимая, – говорил я. – Мы, наверное, переживаем сейчас сложные времена, но я благодарен за то, что мы вместе. Наша любовь – по-прежнему главное в моей жизни, и каждый вечер я предвкушаю встречу дома. Пусть всегда сияет эта самая красивая улыбка, ну а я уж постараюсь…

И что-то там еще. Погода оказалась не на нашей стороне. Официанты вынесли пледы, мы приняли пару шотов, но все равно было холодно – ветер сдувал со столиков меню, посетители расходились, а крытый зал был занят под банкет.

– Надо уходить отсюда, – зевнула Юнна. Мы прогулялись по Садовому кольцу, распили по бутылке пива. Дошли пешком до «Достоевской», сели в поздний троллейбус. Юнна путала их с трамваями, называя один другим: вот и сейчас, по ее версии, мы ехали в трамвае, хотя в этих местах никогда не было рельс.

– Неплохой был день? – спросил я.

– Ага, – кивнула Юнна.

Сегодняшний день хуже. Звонит из Петрограда мать.

– Как-то у нас все плохо, – рассказывает она. Последние лет десять наши разговоры по-другому не начинаются. – Со здоровьем у меня, у отца. Он работает без выходных, устает, падает. Давление скачет. Голова болит постоянно, говорю ему – к врачу иди, а он не хочет.

Киваю.

– А что у тебя с лечением?

– Врачи говорят – нужна операция. Но не хотят делать. Говорят, состояние может стать хуже. Да и денег, к тому же, нет.

Это я помню: там нужно не десять, не двадцать, а сразу тысяч семьсот. Задача не из подъемных – ни для кого из нас.

Господи, думаю: бросить бы к черту и журналистику эту, и писательство, все эти странные занятия, лишь умножающие беды и несчастья, и заняться, наконец, нормальным делом, чтобы сделать счастливыми мать и отца. Юнну, которую сам же и выбрал. Но так я могу только думать, стоя у озера и глядя на горизонт, или сидя в утренней маршрутке. Это не мечты и даже не надежды, просто мысли, они рассеиваются как туман, а я возвращаюсь к привычному делу, снова сажусь за стол. Лишь иногда просматриваю вакансии. Пойти бы каким-нибудь менеджером, лишь бы получать хотя бы раза в два больше, а что – я пошел бы! Никакого почтения к тем делам, которыми я занимаюсь, нет. Никаких иллюзий на счет них тоже. И никакого будущего с ними. Но я делаю их потому, что могу. Что я умею еще? Разгружать коробки?

Освоить бы рабочую профессию, подумываю иногда. Но поздно: все стоит денег, и даже не только денег – времени, а у меня семья, мне нельзя чему-то учиться, мне нужно платить за квартиру, иначе нас просто выставят. Вот, собственно, все.

– Ладно, мам, – говорю. – Что-нибудь придумаем.

Эти слова – фальшивая глупость. Мы ничего не придумаем. Родителям поздно, а сын им попался странный, не поддающийся привычному просчету: вот, столько-то лет мы ему помогаем, вот, столько-то он нам. Одним словом, не футболист «Зенита».

Я думаю о детях с тревогой, в первую очередь вспоминая себя. Огради моего ребенка, Господи, от всякого творчества. От рефлексий, метаний, исканий, терзаний и болезненной любви. Огради его от литературы, Господи. Нет, пусть, конечно, читает; я стану приветствовать чтение. Но пусть никогда не пишет, даже не думает об этом. Да святится имя Твое, Господи, во веки веков, аминь. Воистину, велик Ты и справедлив.

А если будет девочка, пусть станет маленькой принцессой. Мы будем расчесывать ей волосы и надевать красивые платья, будем гулять и покупать огромнейшую сахарную вату, читать ей добрые сказки и крутить волшебное кино. Пусть только никогда не знает ни Сиорана, ни Солженицына, потому что эта компания непременно познакомит ее с другой – таких же вонючих, пропавших сигаретами и пивом лузеров, каким был ее папаша. Приведет во мрачные подземелья грязных баров и резких, визжащих звуков, выдающих себя за истину. Пусть лучше радуется солнцу.

Мысли проносятся за секунду. Хочется сказать что-то успокаивающее матери, хочется самому защититься от ужаса. Впрочем, какой защититься! Лишь заслонить рукой. Не видеть, не думать, не знать – это тоже лекарство. Отпускается без рецепта.

→
Я НАПИСАЛ КНИГУ

Мы поднимаемся на круглую веранду ресторана. Набережная Балаклавы. Здесь всего четыре столика: за одним сидит тихая пара и пьет вино, за другим – двое киношников, хохочут, травят свои байки, жрут в три горла водку. Через две недели здесь побывает премьер-министр России. Довольный, он будет сидеть со своим айпадом на том самом месте, куда сейчас присаживаемся мы. Заказываем суп, костлявую рыбу дорадо, игристое вино севастопольского завода. С высокой веранды открывается вид на бухту. Прекрасный южный вечер! Но я поднимался сюда словно на эшафот. Я знаю, чем он закончится. Не знает Юнна. Счастливая и уставшая, она подмигивает мне, улыбается. Наш отпуск подходит к концу, остается пара деньков. Один из них наверняка на сборы.

Внизу под нами косяки коротких черных рыб, вьющихся возле причала. Полчаса назад Юнне пришла в голову смешная идея кормить их хлебом, и вот мы стояли, наблюдая, как они заглатывает крошки своими черными ртами. Я натужно улыбался и готовился к разговору, который случится здесь.

Пока ждем еду, всматриваюсь в самые далекие огоньки, какие только могу увидеть. Думаю: «Зато сейчас нам точно будет, о чем поговорить». В последние дни мы все больше молчали. Приходили в кафе, обсуждали меню, перекидывались парой общих фраз, как искупались, что купить на ужин. Потом приносили блюда, мы ели их молча. Долго сидели, смотрели вдаль и по сторонам, а встречаясь друг с другом взглядами, улыбались и отводили их. Иногда я говорил:

– Расскажите что-нибудь.

– Особо нечего, – отвечала Юнна.

Однажды я, злой с похмелья, не выдержал и сказал:

– Юнна, не кажется ли вам, что мы в последнее время вообще перестали разговаривать? Сидим и едим, и все время молчим, куда бы мы ни пришли. На море тоже молчим. Да и дома молчим тоже.

Я бы мог открыть книжку на телефоне, но ведь мы пришли вместе. Как-то это неприлично, дико. Подумав это, я с удивлением замечал соседей, людей за ближайшими столиками. Они сидели, уткнувшись в свои устройства, многие целыми семьями – каждый в свое. Помню, подумал: «А может, эти устройства не разделяют семьи, а наоборот – укрепляют их? Так им никогда не скучно. По крайней мере, они не замечают скуки. И не надоедят друг другу».

– Тебе больше не хорошо со мной? – спросила Юнна.

– Нет, в том-то и дело, что это не так, – я поспешил опровергнуть.

– Ну, не говорим. Хорошо же? – пожала она плечами. – Мы ведь отдыхаем.

На какое-то время я успокоился и наслаждался обществом Юнны. «Чего это я, – убеждал сам себя. – Мне хорошо от того, что она рядом. Легко. Спокойно. А что не говорим – так это ты сам виноват. Это все твои дурацкие повести. Раньше ты жил Юнной, ее миром. А теперь ты живешь ими».

Это было почти что правдой. Новые идеи могли посетить в любой момент, что и происходило каждодневно, по несколько раз за день. Они окружали меня, как злые осы, и жалили, отравляя ядом. И никуда от них не скроешься: нужно делать наброски, чтобы не потерять мысль, а за нею приходила следующая, а следующую нужно было развить… Они нарастали как снежный ком, а потерять хорошую идею или фразу было обидно, да что там обидно – непростительно. Я почти что не отмахивался от ос, позволял им жалить себя, и по полдня мазохистски расчесывал раны. Что бы ни говорила мне Юнна, я все равно не слышал ее, погруженный в другую реальность. Так не потому ли она молчит?

– Юнна, – наконец начинаю. – Нам нужно поговорить.

– Да, это я уже слышала. Вот, говорим.

Решаю начать издалека.

– Я написал книгу.

– Книгу? – удивляется Юнна.

– Ну да, – подтверждаю. Это ожидаемо не производит впечатления.

– И ты хотел поговорить об этом?

– Не совсем. Это как отправная точка. Дело в том, что… Я не хотел говорить, в общем, раньше, пока все не готово… Вы бы раздражались, злились на меня, что я занимаюсь глупостью. Но для меня это очень важно. Я всегда хотел стать писателем, только надолго забыл об этом. И, в общем, сейчас захотелось снова.

– Что же, молодец, – только и сказала Юнна. – Когда ты вечером говорил, что работаешь, и я уходила – тогда ты писал?

– Нет. Когда я говорил, что работаю, я работал. А писал, в основном, по утрам. Ну и когда вас не было.

– И что ты теперь будешь делать?

– Понимаете… Мне уже тридцать лет, и я с каждым годом понимаю, что уходит время… Оно уходит куда стремительнее, чем я бы того хотел. Я ничего не успеваю!

Юнна неопределенно кивнула.

– Я понимаю, что если чего и смогу добиться, так только в этом. У меня больше нет никаких возможностей. И не представится. Я когда-то мечтал о журналистике, – решаю сказать откровенно. – Но сейчас все изменилось. Мне тяжело там работать, меня раздражают люди, которые работают там, их характеры, их взгляды, и вообще… Я не такой, как они все, мне с ними не нравится. Я не знал раньше эту среду, а теперь знаю слишком хорошо.

– А писателей ты знаешь?

– Писателей мне рано знать. Но когда-нибудь узнаю, ничего. Мне нужно сейчас работать с издательствами, пытаться как-то продвинуть книгу. Я буду звонить, ходить, предлагать, разговаривать. И я… В общем, не знаю, что из этого всего получится.

– Я в тебя верю, – говорит Юнна, поднимая бокал с игристым. – У тебя все получится. Ты всегда своего добивался.

Слова мне приятны, но делаю вид, что не замечаю их. Подступаю к самому страшному.

– В общем, Юн. Такие дела, – понимаю, что тянуть дольше некуда. – Я не хочу сейчас никаких детей.

Юнна молчит.

– Ребенок в моей ситуации – это крах всех надежд. Я ничего не смогу добиться, если будет ребенок.

– А чего ты вообще хочешь? – как будто отстраненно спрашивает Юнна.

Пожимаю плечами.

– Хочу занять мое место. Хочу иметь возможность заниматься тем, что нравится – восемь, двенадцать часов в день, а не так, как сейчас: из последних сил. Писатель, к сожалению, не та работа, где платят за время, где есть оклад. Это все, конечно, риск, но… И еще: я хочу, чтоб меня слышали. Мне есть что сказать, я хочу говорить людям.

Но Юнна, кажется, уже не слушает меня.

– А откуда ты знаешь, – говорит она тревожно. – Сколько будешь добиваться? Сколько тебе нужно времени?

– Мне нужен год.

– Год? Почему?

– Потому, – отвечаю неопределенно. – Если сейчас будет ребенок, я стану рабом этого ребенка. Я вынужден буду всю жизнь прожить, только его обеспечивая. Должен буду поставить крест на себе.

– Но почему? – спрашивает Юнна, и в ее голосе мне слышится отчаяние.

– Вы же первая будете говорить: почему ты пишешь, когда ребенок орет? Почему ты пишешь, когда он голоден? Почему ты пишешь, когда ему нечего надеть? Если бы у нас были деньги, другое дело. Но у нас их нет. Поэтому пока у нас нет ребенка, у меня есть шанс, а потом не будет.

– Я не знаю, почему ты так думаешь, – опустошенно заключает Юнна.

– Это сейчас не знаете, а после будете знать. Когда рождается ребенок, мужчина перестает существовать для женщины. Она живет только интересами ребенка, только ради него. И муж нужен как приложение к ребенку. Как необходимое приложение, но оно должно функционировать не само по себе, а в определенном режиме.

– Да, понимаю, что для тебя это важно, – прерывает Юнна. – Но он не помешает!

– Я смотрел один фильм. Там был художник, который все время рисовал. Его картины никто не покупал и не хотел выставлять, они были никому не нужны, но он тратил на них время и хранил у себя доме. А у него была жена и несколько дочек, и им… Им, в общем, нечего было есть. Жили они очень скромно, потому что художник не работал, а только рисовал.

– Ну и к чему ты это? – Юнна начинает раздражаться.

– Да к тому! – продолжаю нервно. – И в минуты раскаяния он приходит к жене и девочкам и клятвенно им обещает: больше не буду рисовать. Он берет такой большой портфель с бумагами и выходит на работу: разъезжает по офисам, предлагает покупать всякие вещи. Ну, это как менеджер по продажам, только это было давно, в прошлом. Это называлось коммивояжер. И он приходит в эти офисы, презентует продукцию, с ним заключают договоры, он получает какие-то деньги и пытается быть счастливым. И дети встречают его возле окна и кричат маме: «Ура, мамочка, наш папа больше никогда не будет рисовать».

– Да уж, – говорит Юнна упавшим голосом.

– Так проходит какое-то время. Однажды они заглядывают к нему в комнату и видят, что он опять стоит за своими картинами. И они плачут. А потом он уезжает на Таити, поселяется в каком-то диком племени и танцует с ними вокруг костра, живет среди пальм и всех их рисует.

Юнна смеется, но напряженно, натужно.

– Вот такие дела, – говорю. – Это вообще-то про Гогена фильм, один из нескольких про его биографию. Предназначение человека берет свое, предназначение, дело. Оно выше самого человека и сильнее его.

Хочется добавить: даже если оно бессмысленно, но сдерживаюсь. И вдруг замечаю, как Юнна плачет, отвернувшись от меня к бухте.

– А мне-то что делать? Мне ведь тянуть нельзя. Да и ребенок нужен. Ребенок на определенном этапе отношений необходим. Кто мы с тобой теперь – просто соседи?

– Нет, – говорю растерянно. – Почему?

– Ну а кто? Мы как парень и девушка, мы встречаемся, или что?

– Нет. Это школьные глупости все. Мы семья. Нам жениться скоро.

– Семья не может быть без ребенка! Ты обманывал меня, – наконец доходит и до этого. Я знал. – Семья не может быть без ребенка. А мне просто нельзя больше ждать!

Она отворачивается, и на этот раз кажется, что насовсем. Как бы не навсегда, думаю с тревогой. Мне самому уже противен разговор. Ну что же, думаю, я за человек? Зачем я все это начал?

– И потом, у тебя есть все эти книги, – говорит Юнна, со внезапной резкостью в голосе. – У тебя есть мечта, есть цель. А у меня что? Что, кроме этой ненавистной работы, и дома, где ты постоянно занят, где ты постоянно пишешь, или…

Она совсем рыдает, но старается взять себя в руки, утирается салфеткой.

– Ты стал нервным, раздражительным в Москве.

– Это жизнь такая, – пытаюсь перебить. – Жизнь – она давит.

– Так что же? Стоит ли нам вообще заводить детей? А играть свадьбу – зачем? Стоит ли нам вместе жить, а?! Стоит?

Опускаю голову. Да, насчет раздражительности она права. А насчет всего остального? Нам нужно собираться, ловить такси, ехать город. Не знаю, что еще сказать.

Вчера мне пришло письмо из литературного журнала: обещают напечатать повесть. Журнал серьезный, с именем, продается на станциях метро. А здесь, в Балаклаве, дует холодный ветер. Время близится к полночи.

→
ВЫСОТА

Почти семьсот страниц двенадцатым шрифтом. Плоды трудов, итоги изнуряющей работы. Передо мною – готовая книга, мой сборник повестей. И что теперь с ним делать? Как заставить все это ожить?

«Неужели ради этого ты рушишь фундамент своего счастья, предаешь женщину, которую выбрал, заставляешь страдать, мучиться? – говорил я себе. – Есть ли хоть какое-нибудь оправдание времени, потраченному на это? Целому году жизни. И еще один год планируешь убить то, чтобы это куда-то приткнуть. А знаешь ли, сколько осталось жить?

Тем больше ты пишешь, тем быстрее теряешь Юнну. С каждой новой задумкой, не отброшенной вовремя, с каждой новой строчкой она от тебя все дальше, и что самое страшное: ты отталкиваешь ее сам. Нет никого, кто у тебя бы ее отнял, даже литература не делает этого, потому что то, чем занимаешься ты, вряд ли имеет отношение к литературе. А время уходит, и этого времени больше никогда не будет. Того самого, человеческого времени жизни, которого не хватит перед последней чертой, когда будешь готов сделать вдох и попрощаться с миром, перейдя в другое состояние, где точно не будет важно, сколько ты опубликовал книг или получил премий».

Нет, а вдруг, все-таки будет? Это странная мысль, но вдруг все это потом трансформируется во что-то другое, чего я даже не представляю здесь, но что окажется невероятно полезным по ту сторону. А нынешняя жизнь нужна лишь для того, чтобы собрать здесь этого побольше, запастись?

Все возможно, отвечаю сам себе, но маловероятно. А то, что весь этот запас не пригодится тебе, пока ты еще здесь, совершенно точно. Неужели перед смертью ты реально будешь считать достижением, что в таком-то году опубликовался в журнале, а в таком-то выпустил книжку? Зато если проживешь всю жизнь с одной женщиной и обеспечишь ее всем необходимым, будет хотя бы повод целовать холодный лоб, дотрагиваться до щеки.

Я не пытаюсь отрицать очевидное. Но успокаиваю себя: премии, книги, журналы – это тоже не самоцель, и мечтаю я не об них. Просто так все устроено, что на сегодня они единственный способ понять, оценить, подвести итог… не то, прав ты был или нет, выбрав этот путь в жизни – нет, однозначно ты не был прав. Но хотя бы совсем это зря, или, может быть, не совсем?

После разговора в Балаклаве жизнь с Юнной стала нервной. Мы срывались, ругались, кричали, пили. Писать стало и вовсе невозможно: в атмосфере уныния, на руинах стремительно рушащейся семьи непросто сосредоточиться и придумывать несуществующие миры, жить чужими жизнями и чувствовать чужие чувства. И этот ребенок! Проклятый разговор испортил все. Уверенность женщины пошатнулась, и восстановить ее было нельзя, даже дав задний ход, откатив все к тому, что было, согласившись стать отцом теперь. Но я и не предпринимал таких попыток.

Юнна сказала, что у нас не будет свадьбы.

– Без ребенка никакого смысла нет, – повторяла она. – Вот когда будешь готов, тогда и нужно будет жениться.

Я был обязан настоять, взять ее за руку и просто потащить в загс. Высшая последовательность развития отношений, прописанная на небесах, была нарушена, и за это придется расплатиться. Никогда уже наша свадьба, если она случится, не будет такой органичной, такой своевременной. Она будет куском, вырванным из одного времени и наспех пришитым к другому, нелепой заплаткой на наших судьбах.

Вместо праздничного, искрящегося доброго «Горько!» мне было горько по-настоящему. Чтобы сгладить этот день, когда мы забирали заявление, отправились на телебашню, в высотный ресторан «Небо».

Слегка отпустило. Мы наблюдаем с высоты на проезжающую в черноте московского вечера электричку, похожую на светящегося пунктирного червячка, и впервые после разговора искренне, по-доброму смеемся. Я обнимаю Юнну и смотрю на экран ее телефона:

– Да, электричка прикольная! А вон монорельс, – говорю.

– Где?

Пытаюсь объяснить, но в это время понимаю, что монорельс не впечатляет. Тускло, мрачно, движется один фонарик, ну и что? Недаром его скоро разберут.

– Как-то совсем твой монорельс не видно, – подтверждает Юнна. – А электричка классная вообще.

Она смеется, ее смех такой счастливый, заразительный! Если будете на телебашне, посмотрите с высоты на электричку.

Где-то там же, внизу – и автобусы, и маршрутки; но они такие мелкие, что их и не видно совсем. На мгновение чудится, что я вижу на повороте нашу, двести тринадцатую: сколько раз ездили на ней вместе, и было так удобно для работы, для прогулок. Но на днях маршрут изменили, и номер 213 больше не ездит до Трубной. Мы не пользуемся им теперь.

– Смотри, – Юнна дергает меня за рукав. – Облака!

→
ПОКА НЕ СДЕЛАЕШЬ ВЫБОР

Вчера кот разбил вазу с бабочками, что я дарил в Петрограде. Собрали осколки, поругали кота. Вынес мусор. В доме совсем не осталось ничего петроградского, подумал я. Но потом вспомнил.

Еще в прошлом году на благотворительном рыночке у метро я нашел сувенир со странным названием Хочунья. Она похожа на страшную матрешку без глаз. По замыслу тех, кто придумал Хочунью, ей нужно прорисовать один глаз и загадать желание. А когда желание исполнится, можно смело рисовать второй. Не знаю чем, но меня зацепила матрешка, и я привез ее Юнне. Она во все это верила: в приметы, сказки, лунные календари. Из всех сувениров я выбрал зеркальце с изображением Хочунья. И вот сегодня, протирая пыль, я вдруг ее увидел – на юнниной полочки с разным мягким зверьем. Вдоль стен зеркальца были старательно написанные буквы:

«Хочу, чтобы я смогла забеременеть, выносить и родить здорового ребенка».

Меня пришибло, сердце сжалось. Как просто здесь было все, как отчаянно! Юнна доверила ей, бессловесной безглазой матрешке, всю суть себя, все самое дорогое в себе.

– Вы моя самая дорогая в этой жизни, – прошептал я. – родная.

И я решил развернуться к Юнне. Решил не говорить ей ничего, не оправдываться, не обещать, как прежде. Но принял установку для себя: забывать о книжках, журналах, как можно скорее, стирать этот год из своей памяти, будто его и не было, и начинать, наконец, жить. Дышать.

Но проходили дни, и как бы ни убеждал себя, необходимость выбора между писательством и личной жизнью никуда не исчезала. Вся эта ситуация напоминала старую компьютерную игру, которую можно пройти за воинов-государственников, бандитов-наемников или магов. У каждого пути свои преимущества и недостатки, особенно у последнего, где есть только риск и ничего не понятно. И пока не сделаешь выбор, ничего не добьешься. Ты можешь пройти игру лишь за одного, и, выбрав однажды, не сможешь переиграть. Но и это не самое страшное. В течение всей игры тебя не будет покидать ощущение, что ты мог сохранить в одном персонаже черты всех предложенных вариантов – просто не знал, как это можно сделать. Не знал потому, что игра этого не предусматривает. А самое главное, о чем игра вообще молчит – что даже пройдя ее, ты ни в одном случае не окажешься счастлив.

Сегодня мы ложимся спать, перекинувшись за день парой не значащих слов. Я думаю о своих персонажах. Думаю, что дописать, чтобы эффектнее читалась финальная сцена того же «Юного кота»; да, впрочем, что толку, все рано уже отправил на премию, и роман этот валяется в чьей-нибудь мусорной корзине, если ее забыли очистить. Так что поздно, успокаиваю себя. И перед тем, как провалиться в сон, слышу тихий голос; я совсем уже и забыл, что не один здесь: рядом обнимает подушку Юнна.

– Как прошел день, родной?

И мне хочется плакать, хочется истерить, биться о стену лбом и кричать, кричать неостановимо. Но я ничего не скажу. Повернусь, поцелую ее в нос. Усну.

Завтрашним утром у меня появится новость. Она покажется невероятной; ведь если все так, действительно, значит, мир бесповоротно сошел с ума.

– Я попал в короткий список премии «Дебют». Пятнадцать лучших молодых писателей России.