Текст книги "Нескучные рассказы"

День кончился

Солнышко давно перевалило на тот берег реки, и не спеша готовилось к ночлегу: умерило пыл, умерило жар, окрасило место ночлега малиновыми занавесками. Я уже давненько сидел на берегу и смотрел на эти неспешные приготовления. Смотрел, как багровый шар медленно опускался на окрашенное ложе, как постепенно темнело небо, и где-то высоко над солнцем появилась его извечная спутница – Венера, как, наконец, шар расплавленного золота коснулся темной земли, и в месте касания на какую-то секунду возникла блестящая полоска, которая отрезала от солнечного каравая краюху. Через минуту круг превратился в половинку, еще через минуту над землей уже торчала только верхушка, которая не замедлила тут же скрыться за горизонтом, дверь в солнечную спальню затворилась.

У моих ног так же неспешно, как солнышко укладывалось спать, текла вода. Поверхность реки была зеркально ровной, и вся картина торжественного отхода солнца ко сну отражалась в ней в перевернутом виде. На водной глади то там, то там время от времени видны были всплески резвящейся рыбы, и тогда четкая картина отражающегося заката приобретала загадочные, странно-расплывчатые, нереальные очертания. От реки тянул свежий ветерок, отгоняя мошкару и комаров, вокруг стояла такая тишина, что казалось, будто в воздухе звучало нечто подобное очень высокому, серебристому звуку волшебной жалейки.

Мысли мои текли, подчиняясь окружающим ритмам, неспешно перескакивая с одного на другое. Я смотрел на закат и думал о том, что завтра будет хорошая погода, о том, что и сегодня она была хорошая, и позволила мне славно потрудиться, переделать массу дел, которые мы считаем важными, нужными, необходимыми, и которые, если хорошо подумать, совсем уж не так важны и необходимы. Мы делаем их постоянно, регулярно, из года в год, повинуясь многолетней привычке что-то делать. Чаще всего это помогает нам уйти от беспокоящих нас мыслей и забот.

Темнеет, очертания деревьев, кустов, предметов теряют резкость, расплываются. Тишина уплотняется, жалейка смолкает…. Кажется, все спит уже, не спит только река. Я смотрю на темную воду, и скорее ощущаю, чем вижу, как сонные струйки спокойно и лениво-равнодушно бегут своим вечным путем. Я смотрю и думаю: вот река, течет она этим путем уже миллионы лет! Течет с юга, несет свои воды в океан, и кажется мне, что не вода это, а сама вечность течет мимо, течет, и даже не обращает внимания на меня. Да и зачем ей, вечности, смотреть на некое существо, жизнь которого так мала и быстротечна, что с ее точки зрения она неизмеримо меньше самой мелкой песчинки, которую только можно себе вообразить.

Жизнь моя течет, подобно реке, неспешно незаметно. Откуда она пришла? Куда она уйдет?

Ой-бай-яй,
какой рыбам!

Давно это было. Очень давно. Полвека назад. Месяца три-четыре для ровного счета не хватает.

Поехал я со своим соседом-приятелем на рыбалку. Приятель мой – человек солидный, в годах. Достаточно сказать, что его дети были всего-то на три-четыре года моложе меня. Однако, разница в возрасте не мешала нам быть друзьями. Мы вместе работали, и частенько вместе отдыхали. Вот и в этот раз поехали на свое излюбленное место – речку Ащи-су. До нашего рыбацкого «рая» было примерно сто пятьдесят километров по трассе Караганда-Каркаралинск. Доехав до определенного местечка, мы сворачивали налево на один из проселков, и через пару-тройку километров подъезжали к речке, которая представляла собой вереницу длинных плесов, длиной иногда до двух километров (иногда – меньше), которые вдруг обрывались, вода исчезала, по руслу шло каменистое сухое дно, которое через некоторое расстояние вновь уходило под воду очередного плеса. Течения в речке почти совсем не было. На карте она отмечалась пунктирной линией, какой метят пересыхающие реки. Вот один из таких плесов мы и облюбовали, периодически приезжали сюда и отдыхали, наслаждаясь процессом рыбной ловли на удочку с поплавком. Рыба была здесь всякая, какая водится в любой другой реке.

Однако в тот раз, о котором я хочу рассказать, мы, видимо увлекшись немного скоростью, проскочили нужный нам поворот и свернули на похожий (а они в степи все похожи, как близнецы-братья). Ничего особо страшного в этом не было, ибо речка шла параллельно шоссе, и мы так или иначе, все равно выезжали к ее берегам, но в другом месте. И правда, километра через полтора выехали к реке. Плес в этом месте был даже пошире, чем на нашем месте, берег удобный, место открытое. Короче, чтобы не терять время, мы решили рыбачить здесь. Я забыл добавить, что дальше по ходу полевой дороги, по которой мы подъехали, ближе к горизонту, виднелся какой-то аул. Однако, народу нигде никакого видно не было, и по всему выходило, что мешать нам рыбачить никто не будет.

Местечко нам глянулось, и мы окончательно решили попытать рыбацкого счастья на новом месте. Разгрузились, обустроили бивак, размотали и снарядили снасти, и…«ловись рыбка большая и маленькая». Ловились окуни, плотва, клев был вполне удовлетворительный и наловленной рыбы нам уже вполне хватало на уху. Сам не знаю, почему я вдруг решил покидать блесну, привязанную на спиннинговый манер к леске метров десяти длиной (такую снасть мы иногда брали с собой, но чаще, когда ездили на более крупную речку – Нуру.) – рыбаки мы были бедные, и о такой роскоши, как хороший спиннинг могли только мечтать – их и в магазинах-то в те годы не всегда купить можно было.

Короче, не успел я забросить блесну, как тут же почувствовал резкий рывок, по воде закипели буруны, леска натянулась, как струна. Через пару-тройку минут борьбы вытащил я знатную щучку килограмма на два. Повторяю тут же заброс – аналогичный результат. Приятель тоже вмиг подхватился, мы разошлись по берегу, чтобы не мешать друг другу и… пошла писать губерния! Минут за тридцать выловили двенадцать щук – все, как на подбор по стандарту – около двух килограммов весу. Мало помалу как-то жор утих, дело шло уже к вечеру, и мы решили варить уху.

Приготовили таганок, раскочегарили паяльную лампу, поставили котелок. Все шло хорошо, пока не обнаружили, что нет соли. Что делать? Говорю: – Сергей Васильевич, давай я сгоняю в аул, там магазин должен быть, куплю соль и, по такому счастливому случаю, не взять ли нам пузырёк водочки – и в уху добавим, и за счастливую рыбалку выпьем, все равно ночевать будем? Мое предложение нашло положительный отклик. Поехал в аул. Въезжаю, и почти сразу вижу вывеску – Магазин. Подъезжаю – замок. Полный облом – ни соли, ни водки. Стою, оглядываюсь, соображаю, что делать. Мимо идет мужичок. Спрашиваю, почему, дескать, магазин не работает, вроде часы еще рабочие? Он мне отвечает: а ты зайди к продавщице домой, у нее ребенок болеет, она с ним сидит, но купить можно все, что нужно, она продаст, вон и домик ее, через дорогу. Поблагодарив, направляю стопы к домику, стучусь, захожу.

Крохотные сени, дверь, за которой комнатка чуть больше сеней и дальше – еще одна, через дощатую перегородку. Слева нечто, должное изображать кухню: низенький азиатский столик, рядом самовар, пиалушки, ложки, какая-то тарелка. В дальней комнатке на полу ковер-кошма, на котором стоит еще один азиатский столик, поодаль – детская кроватка, в углу сундук. Более никакой мебели. Пол в домике земляной. Забыл сказать, в центре стоит сложенная из кирпича печка с чугунной плитой, она и очаг для варки пищи, она и очаг для отопления.

Честно скажу, сам вырос в обстановке крайней бедности, но такой, если так можно сказать, откровенной нищеты давно не доводилось видеть. Навстречу мне поднялась с пола худенькая, невзрачного вида молоденькая казашка. Весь ее облик указывал на то, что передо мной – существо робкое, забитое. Уж не знаю почему, но у меня сложилось, буквально с первого взгляда на нее, такое впечатление.

Поздоровался, извинился за беспокойство, спросил, нельзя ли купить соли и водки. Девушка отвечала мне с сильным казахским акцентом, что сейчас возьмет ключи и мы сходим в магазин. У меня ребенок сильно болеет, я дома сижу – извинилась она. Мы вышли, дошли до магазина, я все быстренько купил. Уже закрывая замок, она спросила, а вы что здесь делаете, откуда приехали? Отвечаю, что приехали из Караганды, ловим рыбу на речке. Ой, рыбу, а можно моему ребенку больному хотя бы две-три штуки привезти?

Отвечаю, что нет ничего проще, скоро подъеду и привезу. Возвращаюсь к биваку, обсказываю ситуацию товарищу, беру две самых крупных щуки, еду в аул. Захожу в дом, и кладу их на столик.

При виде наших щук у хозяйки широко открываются глаза и непроизвольно вырывается возглас: Оппырай-май, ой-бай-яй, какой рыбам! (эти звуки – выражение крайней степени удивления в казахском языке) Что, правда в нашей речке такая рыба? Да, говорю, вот такая у вас рыба. А мы и не знаем, и не ловим никогда. Я смотрю, а у нее непроизвольно совершаются глотательные движения, видимо, она сама давно ничего не ела, и ее удивление – это скорее всего радость от того, что нежданно-негаданно появилась еда.

Тут бес меня подтолкнул под руку спросить, а что с ребенком? Не знаю, говорит жар большой, весь горит. Какие-нибудь давали лекарства? Лекарства нет – фельдшер уехал, никого в ауле нет. Можно, говорю, я его гляну, я в мединституте учусь, успокаиваю ее. Недоверчиво смотрит, колеблется, потом разрешает. Опять вижу в ее поведении страх и забитость. Осматриваю мальчика, дыхание жесткое, учащенное, он весь пышет жаром, похоже, что от жара и сознание спутанное, не очень-то на меня реагирует. Лихорадочно думаю, чем помочь. Приходит на ум метод бабушек – растирание уксусом. Спрашиваю – уксус есть? Нет! А в магазине есть, я видел, там были трехгранные характерные бутылочки, в которых он продавался. Идем – говорю, – в магазин купим. – Менде акша жок (у меня денег нет) – Менде бар, жур, кеттык – говорю ей. (У меня есть, пошли) Смотрю, у нее слезы на глазах блеснули. Беру уксус, развожу, обтираю мальчику грудную клетку, виски, плечи. Укутываю его и говорю, что скоро жар спадет, и ребенок уснет. Собрался и поехал: не мог я спокойно видеть, какими она глазами смотрела.

Тогда у меня сложилось впечатление, что эта девушка чуть ли не впервые столкнулась с участием к ее делам и проблемам. Я вовсе не изображал из себя волшебника в голубом вертолете, просто видел ситуацию, видел ее покорную и почти безучастную беспомощность, и понимал, что нельзя не помочь. Все, что смог – сделал.

Наутро я решил навестить этот домик, узнать, как там ребенок? Хозяйка встретила меня уже немножко смелее, и даже изобразила на лице нечто вроде робкой улыбки. Я спросил, как мальчик? Она ответила, что спал всю ночь хорошо, и утром с аппетитом поел нашей рыбки, вроде, дело пошло на поправку. Я подарил ей еще одну щуку, выловленную сегодняшним утром, попрощался и уехал.

И находясь на биваке, и по дороге домой, я думал о том, как бывает порой жестока жизнь к людям. О том, сколько еще несправедливости и трудностей предстоит испытать этой девчонке. Мне тогда было совершенно непонятно, как могло быть в нашей стране такое?

Много лет минуло с той поры, но я по-прежнему помню и жуткую нищету этого крохотного саманного домика в глухом степном ауле, и безропотную покорность, и забитость ее хозяйки, и ее благодарно блеснувшие глаза, когда я привез ей рыбу.

Пара слов о хороших людях

Из окна моего дома виден подъезд соседнего. В этом подъезде живет человек, которому уже за восемьдесят. Он бодр, подвижен, имеет острый ум и не менее острый язык. Мы с ним знакомы, и приятельствуем уже более сорока лет. Он частенько балует меня неожиданными афоризмами. Не далее, например, как перед новым годом, когда мы стояли с ним во дворе, случайно встретившись, он, глядя на впритык и вплотную припаркованные по всей территории двора автомашины, сказал мне: велика Россия, а машину поставить негде! По профессии он военный летчик. Полковник в отставке.

Очень интересно, что о его существовании я узнал за несколько лет до нашего знакомства. Однажды в августе месяце, я в один день в почтовом ящике обнаружил два документика. Первый – повестка в военкомат, предлагавшая мне такого-то числа появиться в восемь утра в военкомате для отправки на военную службу, а вторая извещала, что я принят в медицинский институт, и мне надлежит тогда-то и тогда-то прибыть с вещами для отправки на сельхозработы. Такая вот, дилемма. А еще в почтовом ящике лежал любимый мой журнал «За рулем», который я выписывал уже несколько лет. В номере я прочитал, помимо всего, об интересном случае. Где-то там, далеко, в самой тьмутаракани, в каком-то Хабаровске, военный летчик посадил самолет Ил-14 на бензовоз, чем спас жизни многих людей. Там описывалось, как, что и почему произошло. Если пересказать короче, то получилось, что у самолета одна стойка шасси вышла, а вторая не вышла. Попытку посадить самолет на «брюхо» тоже не удалось осуществить, так как вышедшая стойка не убиралась, и тогда было принято решение разогнать по бетонке грузовик, а пилот при посадке должен был так рассчитать свои действия, чтобы крыло, где не вышла стойка, легло на автомобиль. Журнал рассказывал, что пилот все это мастерски проделал.

Прочитал я эту статью, восхитился мастерством пилота, и даже в голове не мелькнуло, что когда-то меня судьба сведет с этим человеком.

Прошло много лет, я окончил институт и оказался на Дальнем Востоке. В 71 году мне предстояло выполнить работу, для которой требовался вертолет. Этим вертолетом управлял человек приятной наружности, с умным и располагающим к себе лицом. Нас познакомили, и мы, как люди языкатые, быстро нашли общий язык. В дальнейшем наши пути по службе пересекались очень часто, и мы стали настоящими друзьями. В семьдесят пятом году я получил квартиру в доме, в котором до сих пор живу, и мой новый друг-летчик стал еще и моим соседом.

Как-то раз сидели мы с ним вечерком во дворе на лавочке, болтали «за жизнь, за слезы, за любовь», я вспомнил про тот случай с самолетом и бензовозом. Спрашиваю его, Михалыч, ты уже давно в Хабаровске, часом, не знаешь ли вот такую историю, которая произошла на Большом Аэродроме в 64 году, и рассказал ему, что мне было известно.

Как мне не знать – отвечает, – если это я и был!

– Иди ты – недоверчиво отвечаю я – не может быть (я ушам своим не поверил)

– Ну, не хочешь – не верь, но именно так оно и было!

– Слушай, а как так получилось, что обе стойки шасси у самолета отказали – спрашиваю его – ведь такое практически вообще не может случиться, если только в теории.

– Дело было так. Я, как это у нас говорится, «облётывал» молодых летчиков, прибывших из училища. Взлетели, каждый из них выполнял то задание, которое было для него в полетном листе, я за ними наблюдал. Облет закончился, надо было садиться. Посадку я доверил одному, как мне показалось, самому способному. Все шло нормально, вышли на глиссаду, даю команду – выпускай шасси – выполняет, но одна стойка не выходит. Я беру управление на себя, убираю шасси, снова выпускаю, опять та же история. Докладываю обстановку на командный пункт. Получаю распоряжение: попробуй приземлиться, ударив вышедшей стойкой по полосе, и уйди на следующий круг, возможно стойка вывалится. Делаю – эффект ноль. По команде повторяю маневр – эффект ноль. Получаю команду: убирай шасси, садись на брюхо, рядом с полосой на грунт. Пытаюсь убрать шасси – вышедшая стойка не убирается, видимо, ее заклинило, когда я «стучал» ей по бетонке. Ну, а дальше ты знаешь – посадил самолет на цистерну бензовоза.

Я не верил ни глазам, ни ушам – передо мной сидел человек, о котором я читал много лет тому назад, такие вот случаются невероятные истории.

Очень длинный день

По окончании первого курса, летом 65 года довелось мне попасть в составе студенческого стройотряда на юго-восток Карагандинской области, в район северного Прибалхашья. Помню, нас долго возили в грузовиках по бесконечным горно-степным дорогам. Наконец, прибыли в райцентр с романтическим названием Актогай. Пару дней потолкались там, а потом нашу бригаду направили в аул Сарытерек. Название в переводе звучит как желтый тополь, но мы там не видели не только тополей, но и деревьев вообще.

Типичный аул тех лет. Вперемешку юрты и саманные дома. Изобилие собак, детворы, овец, коней, верблюдов. Поселение приткнулось к берегу небольшой речки, название которой помню до сих пор – Токрау. Течет она с предгорий мелкосопочника Аркарлы, сначала на юго восток, потом резко сворачивает на юг, стремится к Балхашу и, не достигая его, теряется в бескрайних степях и сопках – пересыхает. Однако, в Сарытереке Токрау еще достаточна полноводна и шустра в течении, чтобы мы свободно могли купаться, что мы и делали с превеликим удовольствием, ибо стояла страшная, просто знойная жара.

Целую неделю вальяжное совхозное начальство с умным видом размышляло, куда и как нас распределить по строящимся объектам. Пока суть да дело, главный инженер совхоза, симпатичный казах лет тридцати с одиозным именем Опий, оперативно использовал нашу рабсилу на разного рода работах.

Разместили нас в саманном бараке, в отдельных комнатах, человек по шесть-восемь. Условия – спартанские. Матрацы, набитые сеном на полу, туалет на улице, поодаль – крытая навесом столовка по типу полевой кухни. Заправляла там хозяйством молоденькая казашечка 25 лет, у которой к той поре было восемь детей, а в округлой формы животике уже прописался девятый. Помогала ей пожилая женщина, которую все величали байбише, то бишь, уважаемая бабушка, или – главная жена, хозяйка дома.

Мы были молоды, настроены оптимистично, никто не жаловался на примитивный быт. Пожалуй, я думаю, его мало, кто замечал, если только девчонки.

Наконец, распределение закончилось, и мне в составе звена Генки Ли, нашего сокурсника с санфакультета, выпало ехать в Аксай – белую долину Там мы должны были построить кошару из камня размером стопятьдесят метров на сто.

Приехали, спешились с грузовика. Нас 11 человек парней и одна девушка по имени Инга. Она должна была работать поварихой. На месте работ стоит симпатичный беленький финского образца домик. Рядом с ним – крошечное озерцо размером три на два метра, очень глубокое (потом промерили).

Всюду каменистые сопки, от домика куда-то дальше, к горам, уходит долина, это и есть собственно Аксай. По склонам – кустарник. Потом оказалось, что в этом кустарнике в изобилии растет дикая черная смородина. Откуда там эта ягода – так и осталось тайной.

Разгрузили пожитки, продукты, орудия труда. За домиком стояли грузовик ГАЗ-51 и трактор Беларусь с тележкой. Опий, которого мы меж собой стали называть прорабом, быстро показал, что, где и как, сел в машину и был таков – торопился домой в Сарытерек, до которого было ровнехонько семьдесят километров. Ни связи, ни электричества, никаких удобств. В довершение всего оказалось, что вода в озерце горько-соленая и пить ее нельзя. Потом мы обнаружили еле заметную тропинку вверх, в гору, и там нашелся источник питьевой воды с приямком. Источник очень скудный, за сутки набегало ровно три ведра воды. Поэтому мы варили ведро то ли супа, то ли каши, ведро компота из привезенных сухофруктов и местной смородины, еще ведро-полведра оставалось на умывание и мытье посуды.

Заглянули в домик. Там – полнейший беспорядок, грязь, мусор, поломанные прутья, и черт знает что еще. Не теряя времени, принялись за уборку. Тут я заметил нечто такое, отчего энтузиазм по поводу приличного жилья у меня сразу резко уменьшился: увидел в щелях несметное количество тощих клопов. Указал пацанам на это факт, но они как-то наплевательски легко отнеслись к этому. Красавец-грек Лазарь сказал: «мы будем спать на полу, в центре комнаты, твои клопы нам ничего не сделают, им до нас не доползти». Я однако, на этот счет имел другое мнение и сказал, что в домике жить не буду. За мной пошел только кореец Генка Ли. Мы вышли с ним на воздух, подобрали старую железную бочку, накидали в нее кизяка, валявшегося вокруг в неимоверном количестве, разместили ее таким образом, чтобы дым, выходящий из отверстия, стелился над нами – лучшая защита о москитов. Прямо на землю постелили матрасы, и наше жилище на первую ночь было готово. Разожгли кизяк в бочке, легли, укрылись плотно одеялами, благо их было достаточно, поболтали и заснули.

Ночью нас разбудили дикие вопли грека Лазаря, гиганта Мишки Кочегарова, да и остальные пацаны выражались весьма конкретно. Фонарик был только у меня, забегаю к ним, и что мы видим? – полчища клопов падают на наших «культурных интеллигентов» прямо с потолка, и сходу впиваются в их молодые и вкусные тела.

Картинка жуткая: клопов – миллиарды. Ни о какой борьбе с ними, тем более, победе, речи и быть не может. Финита ля комедия. Все начали выскакивать на улицу и «подселяться» к нам, но дыма из бочки было мало, поэтому большинство под его защиту не попало, и теперь они уже страдали от гнуса. Но от него можно было хоть как-то малость спастись, укрывшись одеялом.

Наутро мы первым делом сколотили навес, подложили под матрацы нечто типа настила из досок, вроде, как примитивный пол, по углам поставили пустые бочки, начинили их опять кизяком. Вот так уже можно было достаточно безопасно спать. Дожди там – явление крайне редкое, особенно летом, а все остальное мы считали пустяками и мелочью, недостойной внимания.

Потекли рабочие будни. На тыльной стороне соседней скалы мы долбили шурфы, закладывали взрывчатку, добывая таким образом строительный камень. Грузили его в тракторную тележку и грузовик, подвозили к месту работы, готовили раствор, и клали стену по периметру кошары. Никто нас подрывному делу не обучал, зачётов по технике безопасности никаких не сдавали, про права на вождение грузовика и автомобиля и не вспомнили. Работайте, ребята – вот весь сказ. Периметр составлял ни много, ни мало – аккурат пятьсот метров. Строение, как видите, масштабное. Работали от зари до зари, были мы молоды, силы у каждого было немерено, впахивали так, что любые ударники коммунистического труда могли бы позавидовать. Никаких выходных, о них и не вспоминали. В такой глуши, когда ближайшее жилье в семидесяти километрах и делать-то больше было нечего, как только работать. Иногда работу заканчивали пораньше, мылись соленой водой, потом малость ополаскивались пресной, предварительно дав Инге задание чуточек ее подкопить. Попутно дурачились, травили анекдоты, представляли всякого рода сценки из прошедших будней, изображая кого-нибудь в комичном свете. Дружно, но беззлобно подтрунивали над Ингой и над Генкой Ли, который считал своим долгом ее особо оберегать, хотя никто из нас даже и в мыслях не держал сделать ей что-нибудь обидное. Короче, все шло просто замечательно до тех пор, пока Инга утром не сказала: «все, ребятки, сухофрукты у нас закончились, тушенку я сегодня заложила последние четыре банки, мука тоже кончилась, остались соль и лавровый лист, ну и там еще малость сахара и так, кое-чего по мелочи».

А тут еще и Леха, который заведовал горючим, добавил маслица в огонь: «а у нас и голючки плактически нету, ни солялки, ни бензина» – прокартавил он своим характерным быстрым фальцетом.

Повисла тишина. Начали вспоминать, когда приехали, начали считать дни, припоминали, что сказал Опий, когда уезжал. Получалось, что про нас аккуратно забыли. Решили устроить день отдыха, совместив его с банным днем. Отрядили троих в долину собирать смородину, хоть компоту сварить. Еще в самом начале мы с Генкой на всякий случай отложили НЗ. Вот этот случай и наступил. Пока мы о нем с ним молчали. Помылись, подурачились, помогли Инге сварить компот. Короче говоря, промаялись дурью целый день. Никто не приехал, и в стороне Сарытерека ничего не пылилось, предвещая машину. Вечером призадумались. Кто-то робко кинул идею – надо идти в совхоз, дескать, сколько мы тут еще просидим? Камни возить не на чем, а на себе их голодными много не натаскаешь.

Сначала идею отвергли, но потом все-таки трезвый рассудок подсказал, что это как раз то, что нужно делать в данном случае. Возник вопрос – а кто пойдёт? В таких случаях я всегда стараюсь первым вызваться. Во-первых, не люблю сидеть и томиться неизвестностью, во-вторых, как правило, люди начинают что-то хитрить, проявлять не лучшие свои качества. Вот чтобы всего этого не видеть, сам объявил, что пойду в Сарытерек. Семьдесят километров – не такой уж большой путь, к тому же у меня есть навыки ходьбы на дальние расстояния – так я сказал бригаде. Мой «энтузиазм» ни у кого возражений не вызвал.

Ближе к вечеру мы с Генкой извлекли свой НЗ, позвали Ингу, покумекали, получалось, что нашего припаса дня на два при экономии может хватить. Банку тушенки я взял себе в дорогу. Еще прихватил спичечный коробок соли, фляжку литровую воды, и сухарей из НЗ, да с десяток кусочков рафинада. Сунув свой нехитрый провиант в небольшой рюкзачок, лег спать. Вставать наметил совсем рано – путь далекий. Настроил себя на неторопливый шаг, без рывков, перемены темпа ходьбы, и прочих нюансов: я не собирался ставить мировой рекорд, просто я должен был пройти семьдесят километров по выжженной каменистой и гористой степи, где не было ни капельки воды и никакой возможности укрыться от беспощадно палящего солнца.

Проснулся в начале четвертого. Быстренько распалил таганок, поставил согреться кружку воды в чайнике, круто заварил чая №36 (тогда в Казахстане самый ходовой и желанный товар) в ней, неторопливо выпил его, прибрался на столе, посмотрел на спящий народ, посмотрел на восток, посмотрел на север, и двинулся в путь.

Обдумывая накануне путь, принял решение идти напрямую, держа общее направление, так как если следовать изгибам дороги, ведущей к нам от Сарытерека, мне пришлось бы прошагать гораздо больше семидесяти километров. Поселок от нас находился практически строго на север, а дорога, как мне запомнилось по пути сюда, выписывала кривую, напоминавшую латинскую букву S, да еще и с дополнительными извивами. Общую карту местности я хорошо себе представлял, и риска заблудиться и потеряться в бесчисленных горах, долинах и распадках у меня не было. Где-то почти в четыре утра я был уже в пути. Солнце еще было за горизонтом, но его присутствие реально определялось алым полотнищем с восточной стороны.

Было удивительно тихо, ни ветерка, ни каких-то звуков, ни шороха. Природа как бы замерла в предвкушении появления солнца. Передо мною лежала страна, которую в учебниках географии называли скучным термином Казахский мелкосопочник. Вряд ли кто-то из читающих этот учебник мог представить себе за этим серым термином то калейдоскопическое изобилие красок, которое открывалось взору путника, вступившего на землю этого края.

Я поднимался на невысокую гору, держа путь на север. До вершины оставалось совсем недалеко, как, наконец, вынырнуло солнце и осветило вокруг все, а не только отдаленные вершины других гор вокруг меня. Было отрадно видеть удивительное изобилие причудливых форм скал и камней, рожденное прихотью игры ветра и воды, перепады расцветок ярко освещенных вершин и полутонов теней долин и распадков, играющих то темным аквамарином, то почти иссиня-черным цветом спрятавшейся за отвесными скалами и обрывами еще не окончательно ушедшей ночи.

С вершины горы, на которую я взобрался, мне открылся захватывающий вид горной страны: где-то там, далеко внизу, была видна долина, по ней змейкой вилась дорога, в отдалении царили в гордом и величавом молчании вершины других гор, за которыми виднелись еще более высокие горы. Эти вершины, эти горы, казалось, громоздились друг на друга, поднимались все выше в небо. Общий вид рельефа стремился в высоту и венчался далекой, почти невидимой вершиной горы Аксоран – патриарха горного массива, по которому я шагал неторопливым шагом путника, идущего не спеша по каким-то своим, ведомым только ему, делам. Картина напоминала мне в какой-то степени горный аул, сакли которого, цепляясь одна к другой, взбирались на пологий склон горы. В зависимости от того, как падал свет солнышка, более высокие вершины горели цветами то гранита, то свинцово-серым, то темным и мрачным, словно некие двери, ведущие в мрачное подземелье.

Внизу видно было пестрое лоскутное одеяло долин, окрашенное в желтые и бледно-зеленые цвета.

Переведя дух, я постоял пару минуток, любуясь этой сказочной красотой и намечая себе дальнейший путь, выбирая в качестве ориентиров вершины соседних гор, и двинулся дальше. Шагал я, как и наметил, в неторопливом темпе. Мелкие камешки шуршали под подошвами моих ботинок, путь шел под уклон, солнышко светило мне в правый висок, далеко-далеко впереди манила меня моя цель, которую я, конечно, не видел, но о существовании которой точно знал. Спускаясь с горы, я зашел в какую-то неглубокую лощинку, нечто вроде складки на склоне горы, склон этой лощинки оказался достаточно крутой, пришлось слегка поднапрячься, я уже почти взобрался, как почувствовал, что стелька в правом ботинке опять предательски сдвинулась. Присев на камень, я решил разуться, просушить малость на воздухе ноги и выбросить эту штуку, которую уже несколько раз поправлял. Через минуту, уже обувшись, встал, и тут из-за крутого излома края складки, который был чуток выше меня, появился олень. Увидев меня, он застыл, как изваяние, в грациозной позе, застыл и я, боясь его спугнуть и желая немного подольше полюбоваться его красотой. Так и стояли мы в полутора метрах друг от друга, застыв и глядя друг другу в глаза. Наконец, олень, изящно прыгнул в сторону, и исчез за бугорком. Я выскочил наверх, но он уже прыгал по камням совсем далеко, метрах в пятнадцати, и скоро совсем скрылся за валунами. Кстати, если не считать орлов, парящих в неимоверной высоте, это было единственное живое существо, встреченное мной на пути.

Позавидовав в душе легкости его шага, я двинулся дальше. Время шло, солнышко упорно взбиралось к зениту, подсвечивая мне уже в затылок справа. Утренняя прохлада быстро отступила под натиском его жарких лучей, и уже давала знать о своем приближении полуденная жара. Я шел, шел, и шел. Ничто мне не мешало, в голове бродили разные мысли, почти подсознательно я корректировал направление своего движения, наблюдая за постепенно меняющейся местностью, выбирая все новые вершины в качестве ориентиров.

Время от времени я кидал в рот пару-тройку кристалликов соли, если чувствовал, что во рту пересохло. От соли образовывалась слюна, чувство желания попить воды пропадало, и я шагал дальше, не прибегая к помощи фляжки с водой.

Если же поддаться искушению и выпить воды, то через некоторое время желание пить становится многократно сильнее, и тогда пиши – пропало, ты будешь пить, пить, пить и потеть, потеть, потеть, что быстро вызовет слабость и усталость. Силы заканчиваются, и тут уже нужно принимать какие-то меры к их восстановлению и нормализации водно-солевого баланса, как говорят в таких случаях умные люди врачи.