Текст книги "Нескучные рассказы"

Пряники

Не так давно случилось мне возвращаться домой из одной поездки. День был воскресный, солнечный, уже клонился к вечеру. Машин на шоссе было мало, и мой микроавтобусик без помех мирно бежал по направлению к дому. За годы странствий я заметил, что дорога домой всегда бывает более скорой, нежели путь из дома.

До города оставалось километров около семидесяти, мотор ровно и симпатично урчал, из приемника лилась негромкая музыка, и я предавался разного рода ленивым спокойным мыслям обычного житейского характера. Зазвонил сотовый, звонила жена, спросила, скоро ли я буду, и как да что у меня, все ли в порядке? Уже заканчивая разговор, вдруг спохватилась, и, сказав, что чуть не забыла главное, попросила меня заехать по пути в магазин и купить что-нибудь к чаю. Как раз на пути километрах в полутора впереди лежала деревенька с симпатичным названием Зоевка, и я решил заскочить в придорожную торговую точку, чтобы выполнить просьбу жены.

Когда я зашел в магазин, там не было ни души: ни покупателей, ни продавца. Я прошел к прилавку, громко кашлянул, из двери в подсобку показалась продавщица – молоденькая миловидная девчонка. Я попросил ее взвесить мне немного конфет, пару видов печенья, приглядел симпатичное пирожное, заплатил деньги, и хотел было уходить, как увидел пряники. Я сразу понял, что это именно те пряники, о которых я часто вспоминаю, и которые ныне редко можно купить. Остановился и попросил взвесить мне немного этих пряников. Девушка-продавец, пока еще, видимо, не испорченная вирусом торгашеского равнодушия, честно сказала мне, что пряники эти старые, сухие и лежат в магазине давным-давно. Так это же замечательно, сказал я ей, именно такие пряники мне и нужны, и что раз это так, то прошу взвесить мне этого замечательного товара целый килограмм. Удивленно стрельнув на меня симпатичными глазками, девушка выполнила мою просьбу, и я, заполучив вожделенную покупку, убыл восвояси.

Уже сидя за рулем, я вспомнил удивление и даже некое подобие недоумения в глазах продавщицы и улыбнулся, улыбнулся немного грустно и светло. Откуда ей, дитяти современного века, было знать, что пряники эти для меня были, есть и останутся до последних дней моих наилучшим лакомством из всех лакомств.

Случилось это году в сорок восьмом, а может, в сорок девятом, точно не помню. В наш магазин привезли невиданное лакомство – пряники. Никогда до этого никто из нас, пацанов, такого диковинного товара не видывал. Мы знали, что в сельпо, как именовали эту торговую точку, есть в продаже соль, керосин, подсолнечное масло, лавровый лист, килька и ржавая селедка в бочках, а так же большое количество консервных банок, которые назывались бычки в томате и килька в томатном соусе.

В то время нашей повседневной пищей была картошка, щи, каша-полба, пшенная каша. Хлеб картофельный с отрубями, черный и клейкий, как пластилин. Редко в каком доме был чай. А если был, то плиточный, в котором чая было меньше, чем непонятного качества и происхождения сухофруктов. Сахар водился редко. Продавался он в сельпо большими кусками, которые назывались головами, и был желтого цвета. Люди жили крайне бедно. Большинство домов были крыты соломой. Во многих домах полы были земляные.

О конфетах-пряниках и прочих яствах мы слышали только в сказках – и тут, вдруг, вот они, сказочные пряники, в нашем сельпо, и мы их видим воочию. Мы, пацанва, сбежались к магазину и набились туда, как селедки в бочку, и как грозно не кричал и не рычал на нас строгий на вид продавец дядька Васька Жучкин, мы упорно лезли к прилавку, и глазели на это диво дивное.

Короче, долго сказка сказывается – побежал я домой, рассказал братьям и сестрам про пряники, стали мы ныть и скулить, выпрашивать у матери, чтобы она нам купила пряников. Вздохнула мать, помнится, тяжко, собралась и ушла. Вернулась из магазина и принесла нам каждому по прянику, а нас было уже шестеро тогда. Ухватил я свой пряник, зажал в руке. Долго на него глазел во все лупалки свои, потом попробовал откусить – ничего не получилось: пряник был твердым, как камень. Я его и так, и эдак, начал сосать, грызть потихоньку, и вдруг почувствовал что-то необыкновенно вкусное: оно было и сладкое, и терпкое и еще какого-то вкуса-качества, названия которому тогда не было в моем языке. Когда я понял, как нужно есть этот диковинный продукт, я стал уже не очень-то торопиться, и растягивал удовольствие, сколько мог. Однако, все хорошее, как я заметил и тогда, и в последующей жизни, очень быстро заканчивается. Растаял во рту и мой пряник, до последней капельки растаял. Я старательно облизал все свои пальцы, на которых осталось что-то еще сладкое, и понял, что нет на свете ничего слаще и вкуснее, чем пряники. На душе и во рту осталось какое-то чувство радости, счастья, удовольствия, и бог еще знает каких чувств.

Впечатления от этого первого в моей жизни знакомства с радостями внешнего мира надолго врезались мне в память, и так уж что-то сложилось, что уже и во взрослые годы я, отведав многое и многое из того, что придумало человечество в еде, до самых последних лет сохранил особое отношение к вкусу старых, ссохшихся пряников. Что-то осталось в моей душе такое, что нельзя определить каким-то одним словом. В этом отношении к пряникам есть и ностальгия по детским годам, и благодарность за познание радости вкусной пищи и что-то еще в сознании, что где-то есть огромный мир, в котором есть место чудесам, подобным этим пряникам.

Понятно, что девочке-продавщице совсем были неведомы мои пряничные эмоции, но я уверен, что и в ее жизни, как и в жизни любого из нас, есть что-то такое, отношение к которому подобно моему почтению к тем первым пряникам из нашего сельпо.

Как я Ерёму бил

Приличные люди, обычно, поступив в первый класс какой-нибудь школы, эту же школу и заканчивают. По крайней мере, у большинства из моего окружения так оно и было. Редко кто учится в двух. Судьба, очевидно не собиралась относить меня к категории приличных, и я за свою школьную карьеру, если так можно выразиться, сменил восемь школ.

Впрочем, это мало относится к тому, что я хочу рассказать. Тем не менее, тогда всем станет ясной фраза, что второй, третий и четвертый класс я проучился в одной школе, это был самый длинный период пребывания в стенах одного заведения.

Итак, обо всем по порядку. Где-то в самом начале пятидесятых мой отец привез всю семью к месту своего нового назначения – это была глухое село, окруженное лесами и бездорожьем, аккурат в тех местах, которые изумительно описаны в книге «В лесах» дяденьки Мельникова, который еще почему-то был Печерским. Село было довольное большое, более шестисот дворов, ни электричества, ни радио, ни каких-либо приличных дорог в тех местах от сотворения мира не водилось. Народ был жутко религиозен, все в основном были староверами разного толка. Каждый толк имел свое кладбище, (в селе было пять кладбищ, стало быть, и пять толков) и люди меж собой общались весьма своеобразно, что уж говорить про пришлых.

Располагалось поселение вокруг большого озера, в центре стояло церковное здание, но служба в нем не велась, а здание использовалось под мастерские местной МТС, а вторая половина – под склад каких-то колхозных материальных ценностей, точно уже не помню. Где-то я уже говорил, что отец мой был учителем по образованию, кроме того имел хорошую хозяйскую хватку, был неплохим организатором, после войны строилось много школ и его часто направляли именно туда, где эти стройки велись.

Поселились мы в большом доме прямо на берегу озера, рядом с церковью, стоявшей на небольшом пригорке. Было лето, отец с головой окунулся в стройку, а мы, ребятня, начали осваиваться на новом месте.

Начался учебный год, я пошел в школу. Оказалось, что в одном классном помещении занималось сразу два класса, второй и четвертый, а учительница у нас была одна. Самое странное, что не смотря на то, что я был всего лишь второклассником, вышло так, что я был выше всех ростом и, как оказалось потом, сильнее всех мальчишек. Как-то мои отношения в классе сразу не сложились. Мне были чужды бесконечные выяснения этих пятидесятников, кулугуров или как их там еще, которые без конца дрались между собой, выясняя, чья вера правильнее, и чей бог лучше. Как это ни странно, но именно этим занимались почти все ученики младших классов на переменах, до уроков, и после уроков. Когда же ребята узнали, что я вообще не верю ни в какого бога, их удивлению не было границ, и я стал на первых порах объектом всевозможных придирок со стороны остальных пацанов. Кончилось это тем, что однажды я не вытерпел приставаний и оскорблений со стороны самого сильного, как до этих пор считалось, Ваньки Кириллина, и так его вздул, что с тех пор все остальные пацаны потеряли всякое желание больше приставать ко мне со своими божественными промыслами и разборками.

Короче говоря, так получилось, что я приходил в школу, учился и уходил, отношений с одноклассниками никаких не налаживалось. Я, конечно, замечал, что каждый раз после занятий пацаны кучковались неподалеку от школы, и выясняли там свои отношения, но мне все это было абсолютно не интересно, и я никогда там не задерживался. Где-то к концу третьей четверти я потихоньку и как-то незаметно сдружился с двумя пацанами из четвертого класса, и с одним из нашего, второго. Образовалась компания в четыре пацана. В свободное время мы играли в разные игры, прыгали в сугробы с коньков деревенских крыш, бегали в лес на лыжах, короче, вели обычную немудреную жизнь деревенских пацанов.

Не смотря на то, что я мало интересовался классными делами вне уроков, я все-таки нет-нет, да и замечал, что по каким-то неведомым мне причинам пацаны чаще всего били одного мальчика, Витьку Еремеева. Был он самый маленький в классе, тихий, мало заметный, все время шмыгал мокрым носом с бесконечным насморком. Одежда на нем висела каким-то самым непостижимым образом, и весь он обликом напоминал маленького мокрого воробья. На протяжении нескольких дней, предшествующих описываемому событию, я видел, уходя из школы, что мальчишки кучкуются, не расходятся и ждут. Ждут, когда появится на выходе из школы Витька Еремеев, или Ерёма, как звали его все. Он знал, что его будут бить, всегда оттягивал выход из школы, но начиналась вторая смена и ему нужно было уходить, так как коридора в школе не было, в класс мы заходили сразу с улицы. Однако, выходить все равно было надо, он выходил, и все его начинали лупить. Били здорово, со старанием. Так мне рассказывали потом пацаны. В тот раз, о котором идет речь, когда закончились занятия, я вышел немого позже обычного, задержала учительница зачем-то. Ко мне подбежал Генка Абросимов, наш пацан, весь возбужденный, стал настойчиво звать меня бить Ерему. Не знаю почему, но я поддался на его призыв, и тоже стал ждать, когда Витька выйдет из школы, чтобы принять участие в его избиении. И вот Ерема вышел, с убитым видом он шел, как на заклание, к нашей группе, деваться ему было некуда. Он подошел, и избиение началось. Помню, я с каким-то ожесточением вмазал ему кулаком по лицу, попал по носу, брызнула кровь. Витька, как подкошенный, упал на землю и как-то весь съежился, вид его стал жалким, обреченным. Он лежал и плакал тихими беззвучными слезами, и во всем его облике чувствовалась какая-то безысходная обреченность и что-то еще, не передаваемое словами. Эта картина буквально перевернула мое сознание, мне стало его смертельно жалко, меня охватило чувство беспредельного сострадания к нему и в то же время ожесточенного негодования к тем, кто его избивал. Я буквально вырубил опять же самого рьяного и настырного Ваньку Кириллина, оттолкнул еще пару пацанов, поднял плачущего Ерёму со снега, обнял и сказал: все, Ерема, не плачь, больше тебя никто никогда ни разу не тронет, а тронет – будет иметь дело со мной. Слышали? – спросил я пацанов – кто тронет – убью, вы меня знаете. А ты, Ерёма, теперь мой друг!

Надо было видеть, как на меня глянули его глаза. Этот взгляд и по сей день я нет-нет, да и вспоминаю, как один из самых светлых моментов моей жизни. С тех пор в нашей компании появился пятый член – наш хвостик, как мы его называли, Ерёма. Он оказался очень добрым и хорошим мальчиком из многодетной и очень бедной семьи, как я потом узнал. Не было у меня друга преданнее его за все время, пока мы жили в этом селе, и пока там отец строил школу. Частенько он приходил ко мне домой, мама его подкармливала, а я показывал свой телескоп, рассказывал ему о звездах и туманностях, галактиках и метагалактике.

Я тогда был фанатиком астрономии и трудов профессора Воронцова-Вельяминова, хотя и был всего навсего учеником второго класса захолустной школы из глухого села. Удивительно, но несмотря на то, что в наших отношениях я был лидером, я никогда не видел в нем подобострастия или подхалимажа. Витька действительно любил меня, как своего друга, он вел себя со мной, как равный, но уважительно. К слову сказать, был он еще великий выдумщик и фантазер, и мог бесконечно рассказывать красочные истории, сочиняемые им на ходу. Слушать его было интересно, но это уже другая история.

Этот случай из детства научил меня, что нельзя быть пассивным и безразличным к тому, что происходит вокруг тебя, нельзя тем самым потворствовать несправедливости и злу. Кончено тогда это не так четко сформулировалось в моем детском сознании, но суть сказанного от этого не меняется.

Преодолей себя

У каждого из нас есть воспоминания, связанные с самым ранним периодом нашего детства. Иногда эти воспоминания буквально граничат с пределом сознательного восприятия мира. Есть такие воспоминания и у меня. Некоторые из них носят отрывочный характер, другие представляют собой более или менее целостную картину. Иногда, вспоминая то или иное событие, я переспрашивал у матушки, когда она еще была жива, правильно ли я помню то или то. Чаще всего она мне отвечала, что, дескать, ты этого не можешь помнить, ты был слишком мал, тебе было полтора годика, или там два годика, скорее всего, ты это помнишь со слов своих старших братьев. Однако я ей доказывал, что старшие братья тут не при чем, приводил в пример такие мелкие и существенные детали, которые знать могли только я и она, если то или иное событие касалось только нас с ней.

Вот об одном таком воспоминании, которое, как мне кажется, имело для меня важное значение, я хочу сегодня поведать. Я помню почти до мельчайших подробностей большой, точнее, огромный, как мне тогда казалось, школьный двор, куда выходило крыльцо черного хода дома, в котором тогда жила наша семья. У дома был и так называемый парадный вход, но мы почему-то им практически никогда не пользовались. Каждое утро я выходил в гулять в этот двор, заглядывал во все его уголки и потаенные места, известные, как мне казалось, именно мне, и только одному. Там можно было играть, прятаться, короче говоря, делать все, что тебе хотелось. Это, конечно, было очень интересно, но… Совсем недалеко, между домом и зданием школы находились ворота, за которыми лежал очень загадочный мир с названием улица. Он манил меня своей таинственностью, своим многообразием и еще непонятно чем.. Меня туда всегда тянула непонятная сила, ну очень мне хотелось туда, хотя там была опасность: там был ненавистный мне Колесник.

Колесник – это прозвище такого же маленького мальчика, как и я, который жил напротив нашего дома через дорогу, звали его Колька, а фамилия – Колесников, поэтому и Колесник. Вот этот самый Колесник отравлял мне все моё существование. Из-за него-то я не мог ходить на улицу тогда, когда мне хотелось. Каждый раз, когда, прокравшись за ворота, я выходил на простор улицы, я обязательно оглядывался, нет ли где поблизости Колесника. Если его не было видно, я с опаской продвигался дальше, стараясь как можно ближе подойти к краю дороги, к косогору над дорогой, там было очень красиво, как мне казалось, и там была особая трава. Если Колесника, как я уже сказал, не было, я постепенно добирался до лужайки на косогоре, и начинал там играть, увлекался и… когда я замечал Колесника, было уже поздно. Я пытался от него убежать, но мне никогда не удавалось этого сделать, он догонял меня, колотил, я ревел, и убегал за ворота на школьный двор, туда Колесник ходить боялся.

Так продолжалось довольно долгое время. Я выходил, увлекался, забывался. Колька подкрадывался, коршуном налетал, колотил меня, я плакал, прятался на школьном двор, но однажды все враз изменилось: уж не знаю, каким чудом, но мне удалось убежать от Колесника. Моей радости, моему торжеству не было предела. На следующий день я вышел на улицу уже смело, без оглядки. Все повторилось, я заигрался, Колька налетел, но я опять убежал, и ехидно показывал ему язык из-за школьных ворот. Наступил новый период, когда я уже без страха выходил на улицу и всегда опережал моего врага, успевая убежать. Так было несколько дней. Однажды я, убегая в очередной раз от своего ненавистного преследователя, вдруг подумал, а чего это я бегу? Не дать ли ему отпор? Я повернулся, и когда Колесник подбежал ко мне, со всей силы врезал ему по сопатке. Тот упал, от неожиданности растерялся, а я, не давая ему опомниться, колошматил его своими ручонками по башке что было силенок. Кончилось дело тем, что он заревел, и со всей силы припустил бежать к себе домой. Ситуация в корне изменилась, теперь уже я, как хищный ястреб, кружил каждый день по лужайке, прятался за кустом ракиты, подкарауливая своего мучителя. Как только он оказывался в поле моего зрения, я вихрем налетал на него и лупил, что было сил, мой враг верещал, закрывал голову руками, и убегал домой, а я торжествующим победителем возвращался на лужайку, где был теперь свободным царем. Кончилось дело тем, что однажды я так сильно его отлупил, что у него из носа потекла кровь, он заорал благим матом, тут уже и я испугался малость. Мы разбежались, он домой, а я во двор.

Через некоторое время меня позвала домой мама. Ничего не подозревая, я вошел в комнату, и увидел там мать Кольки Колесника и его самого, он прятался за свою мать. Оказывается, они зашли к нам в дом через парадный вход, поэтому я их и не видел. Мама начала меня расспрашивать, почему я обижаю Кольку и зачем так сильно сегодня его поколотил? Я все полностью рассказал, как было дело, с самого начала. Уже не помню точно, что там, и как говорили наши мамаши, но с этого момента мы с Колькой больше не дрались, наоборот, стали закадычными друзьями, и днями напропалую играли на лужайке, то бишь на поле своих бывших «ристалищ».

Конечно, в силу возраста, я ничего не осмысливал в этой истории, не делал каких-либо выводов и заключений. У меня как-то само собой отложилось в голове, что если ты будешь всегда, всех и всего бояться, то у тебя ничего не получится. Зато, благодаря всему этому, я в некотором роде самоутвердился, и понял, что уже кое-что могу в этом мире. Было тогда мне от роду чуть больше двух лет, но помню я все очень отчетливо, даже помню выражение Колькиного лица, когда я врезал ему в первый раз.

Спать хочется

Уверен, все знают, что так называется изумительный рассказ А. П. Чехова про девочку Варьку и задушенного ею младенца. С этим рассказом я познакомился, будучи учеником второго класса, урвав в районной библиотеке с помощью матери трехтомник Чехова. Предвижу, что многие скептически усмехнутся – дескать, что мог понять пацан-второклассник в мучениях этой девочки, подверженной изнурительному труду и бессоннице. Попробую это объяснить.

Послевоенное село Поволжья жило в страшной нищете, о которой сегодня трудно рассказать, и в которую мало кто поверит из поколения не только двадцатилетних, но даже и сорокалетних. Тем не менее, нищета была, и ее первым признаком было вечное чувство неистребимого голода. У всех – и у взрослых, и у нас, детей. Сколько себя помню, мне и моим братьям, моим друзьям по улице, всегда хотелось есть, особенно зимой. Отела коровы под весну все ждали с великим нетерпением. С появлением телёнка в доме ели несколько дней диво-дивное невероятной вкусноты – вареное молозиво, а потом уже его сменяла кружка молока на завтрак и на ужин. Молозиво и молоко – почти невообразимое, сказочное счастье, от которого в животе становилось тепло и уютно.

Весной мне исполнилось шесть лет, и мне невероятно повезло. Сельский пацаненок, бывший несколько лет в подпасках, куда-то уехал в другое село, и в подпаски взяли меня – удачно подсуетился отец.

Это было реальное, ощутимое счастье, потому что пастух и подпасок – это два всегда сытых, причем реально сытых, человека в селе. Сей факт объяснялся очень просто. По условиям сельского договора найма в пастухи оговаривалось, что каждое хозяйство, выгонявшее свою корову в общественное стадо, обязано было по очереди кормить пастуха и подпаска завтраком и обедом. По неписанным правилам, каждая хозяйка стремилась не ударить в грязь лицом перед соседями, поэтому не удивительно, что и пастуху, и подпаску всегда доставались лучшая еда из имевшейся в доме, порой ее отрывали от своих детей. К слову сказать, тут был и расчет на то, что ублажив пастуха, можно было надеяться, что он с особым старанием приглядит за коровой той хозяйки, которая больше всех угодила с угощением. К слову сказать, боялись и обратного: не угодишь, – пастух так загоняет скотину, что та и молока не даст, а глядишь, и чего похуже случиться может.

Вот так и потекли мои будни в качестве подпаска. Мать будила меня в четыре утра, небо еще только-только розовело, а я уже, моргая спросонья, еще неуверенными шагами, прихватив кнут, выходил на улицу, и шел к месту сгона коров хозяйками, туда же нам приносили наши узелки с едой. Собрав коров в стадо, мы выгоняли его за село, на сельский выпас, как называлось это место, в отличие от колхозного выпаса, куда выгоняли колхозных коров. Наш выпас располагался между трактом, правым берегом реки и колхозными полями с рожью и коноплей.

На первый взгляд, пастьба коров – дело не хитрое, и по вкладываемому интеллекту стоит на втором месте после перетягивания каната. Однако так могут думать люди, которые абсолютно не имеют понятия о сути этой работы. Корова – это глупое и меланхоличное на вид существо, на самом деле представляет собой коварного монстра. Вы попробуйте ее удержать весной, когда еще практически никакой травы нет, в пределах поля, на котором разрешен выпас, если рядышком аппетитно зеленеет озимая рожь своими шелковистыми ростками. Эта хитрая скотина, выражая всем своим видом покорность, послушность и даже полное пренебрежение к этой несчастной и никому не нужной озими, медленными, незаметными, и как-будто случайными шажками и движениями, непременно окажется возле ржи, и тут же начинает ее с жадностью хватать, и горе тебе, пастух, или подпасок, если ты прозевал этот момент, и она успела потравить приличный кусок поля – наказание ждало самое суровое, вплоть до тюрьмы. Поле-то – колхозное, а это – святое, за это так вздуют, мало не покажется. Понятно, что дремать было некогда ни пастуху, ни тем более, подпаску, потому как начальник гонял его туда-сюда беспощадно, едва намечался прорыв врага на запретное поле. Коров в нашем стаде было около сотни, вот и считайте, сколько приходилось за день пробегать. У каждого из нас был кнут – великолепное произведение искусства плетения. Особенно тщательно плелось окончание кнута. Сам кнут – ременный, а кончик, длиной 20 – 25 сантиметров вплетался из кудели, особой нити из конопли. Не каждый мог сработать эту штуку, и умельцы этого дела высоко ценились в селе. Нужен он был для того, чтобы кнут мог громко щелкать, чем пугал корову и отгонял ее. Бить скотину было нельзя – не дай бог увидят следы ударов кнута, особенно по вымени, скандалу не оберешься. Вот и приходилось носиться, как угорелому, целый день, беспрестанно щелкая кнутом.

Относительный покой в работе наступал в полдень. К этой поре мы подгоняли стадо к пруду, который был устроен в овраге, впадавшем в речку. Коровы заходили в пруд, пили, стояли в воде, отдыхая от оводов. К этому времени подтягивались хозяйки с подойниками. Наступала дойка, во время которой мы обедали. После нее коровы опять отгонялись на выпас до самого вечера. Стадо гнали в село тогда, когда солнышко задевало краем землю. Коровы медленно тянулись по дороге, вползали в улицу, поднимая пыль, кнуты беспрестанно щелкали, то и дело слышались окрики то нашего пастуха Абрама-курукого (так его взвали за то, что он был однорукий, вторую руку на войне оторвало) или мои, мальчишечьи, которыми мы подбадривали зазевавшихся коров. Постепенно стадо редело – хозяйки разбирали своих любимиц. Наконец, когда уже было почти темно, мы доходили до места сбора, где забирали последних коров и можно было идти домой. Я забирал нашу корову, пригонял ее домой, умывался, и сразу же залезал на сеновал спать. Помню, что мать совала мне, сонному, кружку парного молока. Иногда я ее выпивал в полусне, а иногда она выпадала у меня из рук, и я тут же проваливался в черноту. Через секунду я слышал: сынок, вставай, пора, солнце уже встало… скорее-скорее, опаздываешь… и так каждый божий день. И в жару, и в зной, и в грозу. Без выходных и отгулов. Кто бы знал, как страшно тяжело было вставать. Глаза не хотели открываться, голова была смертельно тяжелая, так и норовила упасть на сено, и так мучительно сладкими были последние крохи сна. Но приходилось вставать, умываться, брать кнут, идти на сбор, и отправляться на целый день, который тянулся смертельно долго. Иногда мой пастух был добрый, и позволял мне чуток вздремнуть в полдень, на дойке и водопое. Несколько раз я засыпал, но потом отказался от этого – вставать было еще труднее, чем утром, и голова долгое время была чугунно-чумная.

Если ко всему прочему добавить укусы комаров и паутов, мучительную жару, или проливные грозовые дожди, мочившие нас до последней нитки, то картина будет чуток дополнена. Поэтому так и получилось, что когда я читал рассказ Чехова про бедную Варьку, то имел очень даже хорошее представление о том, что она испытывала. Такое вот было у меня знакомство с классиком русской литературы.