Текст книги "Нескучные рассказы"

А у меня как раз было

Любой из нас в той или иной степени знаком со знаменитым бароном, которого звали Карл Иероним. Всяк его представляет по своему, знают, что жил он давно и детей, как гласит молва, не оставил после себя. Вроде бы, все так, но с некоторых пор я в этом засомневался. Вот и хочу поведать, откуда появился этот червь сомнения.

Где-то в восьмидесятые годы некоторое время мои служебные дела были связаны с одним учреждением полузакрытого типа. Раза два-три в неделю в течение трех месяцев я приезжал на своем служебном автомобиле туда по делам. Поскольку объект был вроде бы как полу-режимный, въезд на территорию ограничивался шлагбаумом, который в дневное время был всегда открыт, а путь въезжающим преграждала обычная цепь, натянутая в воротах. Пропусков никаких не требовалось, но останавливаться перед цепью приходилось, из будки выходил невысокий мужичок, оглядывал машину, и кивнув головой, опускал цепь, открывая въезд. Ничего особенного в этом мужичке не было, если не считать, что одна нога у него была заменена деревянным протезом. На голове его красовалась затрапезного вида кепчонка, одежда его была самого незамысловатого пошиба, возраст не определялся, только видно было, что ему уже за шестьдесят, по крайней мере не меньше.

Впрочем, что-то мне кажется, что я несколько отклонился от темы, увлекшись несущественными подробностями. Короче, через некоторое время так получилось, что довелось мне услышать, как этот самый мужичок что-то рассказывает кучке людей, столпившихся вокруг него. Подошел и я. Митрич, а так звали этого мужичка все от мала до велика, сидел в центре, на своей коронной табуреточке, которая сработана была, видимо аккурат во времена библейские, и помнила, должно быть, самого царя Гороха. Деревянная нога его была, как это водится, выпрямлена, а он, сидя на своем троне, что-то самозабвенно рассказывал, не видя и не слыша ничего вокруг. Руки его ходили ходуном, следуя порыву его страстных речей, глаза блестели, как у юной девицы при виде принца на белом коне, слова вылетали изо рта одно за другим со скорострельностью пулемета Максим. Народ, а были это в основном шофера да строители, слушали его внимательно и чуток снисходительно, как обычно взрослые слушают малое неразумное дитя, которое рассказывает стишок на новогоднем утреннике. Рассказ его, видимо уже заканчивался, народ стал расходиться, и тут я в одном из толпы узнал мужичка, жившего в подъезде дома, где жил и я. Окликнул его, поздоровался и спросил, что это за собрание у вас сегодня? – то ли профсоюзное, то ли отчетно-выборное, и что это за докладчик такой у вас? О! – говорит, да ты не знаешь что ли нашего Митрича? Ну, тогда ты много потерял.

Событие это меня как-то сподвигло на интерес, и я «проявил энтузиазм» в направлении установления более тесного контакта с этим рассказчиком. Уж больно его внешний вид во время рассказа очень поразил меня отличием от его обычного состояния, когда он, скажем, открывал проезд машине, опуская цепь.

Несколько дней спустя и случай удобный представился: руководитель объекта, к которому я приезжал, куда-то ненадолго выехал, и мне пришлось его подождать. Я, кстати, и узнал-то об отъезде начальника из уст этого самого Митрича. Пришлось выйти из машины. Слово за слово, разговорились, особенно после того, как я угостил его сигареткой. Митрич, беря сигаретку, сморщил личико: «фи, импортные, чепуха, слабые, совсем не то, что нашенские!» При этом он не постеснялся прихватить еще одну «плохую импортную», и засунуть ее себе за ухо.

Короче, разговор потек. Речь его была весьма специфическая, многие слова он выговаривал забавно, ударение ставил на свой лад, названия окрестных сел и поселков выговаривал вообще чудно. Аргунское, например, он называл Рынгунском, Переяславку – Переславкой, Казакевичево – Казакеево. С местоимениями управлялся вообще лихо, меняя их вольно так, как ему вздумается им – имям, его – евонный, и так далее.

Вот так, постепенно, я, общаясь с Митричем то там, то там, и понял, что он – ни много ни мало – либо второе пришествие товарища барона Карла Иеронима Мюнхгаузена, либо его отдаленный потомок от каких-то внебрачных связей, не учтенных биографами великого барона, ибо гены, как говорят, пальцем не раздавишь. Когда Митрич рассказывал, он превращался из простого человека, уже старого, одинокого и никому не нужного в этом мире, во всемогущего и всё умеющего мужика, твёрдо стоящего на ногах, и управляющего своей жизнью жесткой и несгибаемой волей. Во всех его рассказах он представал ловким и неутомимых героем. О чем бы он ни рассказывал, какую бы историю ни описывал, в его изложении непременно была коронная фраза: «а у меня как раз было»

Вот, образец. «Проснулся я, это, значицца, как-то утречком на даче у себя… ты же знаешь, Львович, что у меня на левом берегу справная дача, двухэтажная, расписная, я ж ее сам и срубил. Соседи все завидуют и налюбоваться не могут на мой теремок. Вот, значицца, стало быть, я проснулся, да и выскочил быстренько, деревяшку свою не пристегивая, на крылечко с утреца свежего воздуха глотнуть, да покурить. Постоял чуток, подымил, глядь, а на меня низенько так, аккурат на крыльцо, табунок уток летит, быстро так, и никуда, главное, не отвертается. Смотрю я на иво, думаю, чё же делать-то? – и тут вспомнил, что у меня как раз в тот день на даче ружьецо было.

Я, стало быть, махом до спальни, хватаю ружьё, патронташ, заряжаю, и на крыльцо, а табунок-от – вот он, ажно крылья свистят. Ну я стрелил навскид, и вижу – попал: одна утка, как споткнулась, завертелась в воздухе и аккурат к моим ногам, дажить и ходить никуда не надо было, тока с крыльца спустицца».

Или, второй пример. «Прошлой осенью поехал я кореша своего в Кутузовку проведать. Ну, кореш тама-ка у меня, мужик справнай, хозяйственнай, и все у ниво пучком, стало быть. Так вот, приехал я к нему, ну, вечером, как водицца, банька, стакашок самогончику, да и спать, а утром встаю, глядь, а на воле-то – снежок свежий выпал, бело кругом, как в тойной операционной, али еще где. Сам себе мерекаю, а не сбегать ли мне в тайгу, на кабанчика? Ну, ты меня знаешь, я такой, у меня, брат, не забалуешь, как порешил, так и будет!

Быстренько собрался, ружьишко за плечи, на лыжи и пошел. Веришь или нет, цельнай день-деньской, как скаженнай по тайге лазил, хоть бы где след какой увидал – одни тока сорочьи. Уже и притомился, однако, да и к вечеру дело повернуло, решил я возвертацца.

Иду, стало быть, следом своим, чуток спрямляю, шо бы путь короче был. Вот уже и избы видать стало, глядь, а из-за кедры смотрит на меня кабанчик, ну так, годовалай, не больше. В патроне у меня, как ты знаешь, завсегда жакан, я их сам тока и делаю, никому не доверю, смертоубийственность у него знатная. Я скоренько присел, и с колена стрелил. Кабанчик, как стоял, так и упал набок, дажить не брыкнулся.

Я к нему, гляжу, оглядываю. Вижу, пуля моя его наскрозь навылет прошла, и дальше полетела. Я шагов пять-шесть по следу-то пули сделал – глядь, а на тропке, аккуратно так, подсвинок махонький лежит. Жакан-то мой на излете в него и попал. Чё делать? Мяса – гора, уже смеркацца начало. Как тащить-то? А у меня как раз с собой топорик был, махонькай, однако, сподручнай и подельнай. Я быстренко салазки смастерил, завалил на них добычу, и к корешу до хаты. Вот так мне подфартило в Кутузовке-то прошлый раз».

Именно так он мне, да и не только мне, рассказывает, лицо его розовеет, глаза сверкают, он входит в раж, жестикулирует руками, и буквально, кажется мне, в натуральном виде всё переживает внутри себя. Я даже думаю, что если его остановить в этот момент и он очнется, то не сразу сообразит, где он, и что он, и кто он.

Теперь уж Митрича того давным-давно на белом свете нет, а я, вспоминая его, не перестаю удивляться великому разнообразию людей, их неистощимому жизнелюбию, самобытности и какой-то удивительной жизненной силе.

Чего только не услышишь в России

Как-то однажды, лет пять-шесть назад, был я в Москве. Так получилось, что не зная точной даты возвращения, я не купил обратного билета. Когда же пришла пора возвращаться, какой-то очень смышленый бесенок подтолкнул меня то ли под руку, то ли в ребро, но мне вдруг возжелалось совершить героический, но глупый поступок – поехать домой поездом. Сказано – сделано, и вот уже друзья провожают меня на Ярославском вокзале.

Дело было в феврале, и в поезде, как оказалось, пассажиров было совсем мало. В моем вагоне их было всего-то человек семь – восемь. Один из них был человеком приблизительно моего возраста, да к тому же единственным спутником в моем купе.

Поезд тронулся, и долгое путешествие началось. Поскольку состав отправлялся с Ярославского вокзала, я полагал, что он пойдет обычным северным путем через Ярославль, Шарью, Котельнич, Киров и так далее, но оказалось, что поезд следовал через Владимир и Нижний Новгород. Обычно в наших поездах люди знакомятся быстро, без лишних церемоний, но тот факт, что поезд ехал через Нижний, поспособствовал еще более быстрому с сближению моему с попутчиком. Оказалось, что мы с ним земляки-горьковчане, и родом он, как и я, из тех мест, только из северной, заволжской стороны области. Как только этот факт был, как говорится, установлен, наша беседа оживилась, и разговор потек в русле воспоминаний о годах, прожитых на нижегородчине, о детстве, школе и других сопутствующих воспоминаниям моментов.

Мы вспоминали свои родные села, особенности нижегородского говора, быта и обычаев. То и дело в разговоре слышалось: – а помнишь? а у вас так было? а в каком году свет провели к вам, а радио? Как-то незаметно беседа переметнулась на школу, учебу, учителей, и тут мой попутчик рассказал мне такое, отчего у меня враз пропал и сон, и усталость дня как рукой сняло. Я забыл сказать, что отправились мы в дорогу поздним вечером, и разговор наш лился ручейком под стук колес уже ночью, когда весь немногочисленный состав пассажиров нашего вагона мирно посапывал в своих купе.

То, что поведал случайный попутчик, показалось мне настолько необычным и интересным, что я счел своим долгом когда-нибудь рассказать об этом людям. Далее рассказ пойдет от лица моего визави.

Народ в нашем селе был самый обычный, какой водился в ту тяжелую послевоенную пору почитай в любой поволжской деревне. Это были всё бабы, ребятня, старики да немногочисленные мужики, многие из которых к тому же увечные: то безногие, то безрукие, то еще какие хворые, болезнь которых называлась мудреным словом контузия.

Наверное, как и везде по средней полосе Руси, каждая семья имела по две фамилии, одна, так сказать, официальная, что в грамотке под названием метрика записана, и эта фамилия была мало кому известна, а другая, которую знали все, называлась уличной. (для непосвященного читателя: – грамоткой в то время на нижегородчине называли любую бумагу, документ, газету) Село, хотя и было довольно большое, дворов шестьсот, но все были местные, коренные и друг-друга знали, как облупленных. Однако, был в селе человек, которого в народе звали ссыльным, и говорили о нем почему-то всегда вполголоса. Настоящую его фамилию мало кто знал, так и звали все ссыльным, стало быть, по нашим порядкам это и была его уличная фамилия, и писать бы ее надобно с большой буквы – Ссыльный.

Как водится, к пришлым в селе относились настороженно, и к себе близко не подпускали. Это касалось всех приезжих, отразилось это и на моем герое: он жил в небольшом домике, стоявшем на отшибе от остальных домов, на краю оврага. При домике был небольшой огородик, обнесенный ивовым плетнем. Жены у него не было, а за порядком в домике по хозяйству прислеживала баба Груня, суровая и грузная старуха лет семидесяти, которая приходила туда раза два на неделе, убиралась, варила, стирала.

Школа в нашем селе была, как тогда говорили, десятилетка. Размещалась она в двух зданиях. В первом учились ученики начальных классов, а во втором – все остальные. Своего героя я более или менее получше узнал, когда перешел учиться в пятый класс. Я забыл с самого начала сказать, что он работал в школе учителем ботаники, а в селе ходили глухие разговоры о том, что он – питерский профессор биологии, и что его сюда к нам сослал на вечную ссылку лично Ленин.

Теперь скажу пару слов непосредственно о своем герое. Это был человек невысокого роста и почти тщедушного телосложения, сухонький, подвижный. Ходил всегда очень аккуратно и не по-деревенски одетый. Зимой носил пальто, которое в селе было только у него, ибо остальные ходили либо в ватных фуфайках, либо, кто позажиточнее, в овчинных шубах, или того круче – тулупах. Летом на нём был надет неизменный серый, в мелкую полоску костюм с двубортным пиджаком, белая рубашка и диковинная штука – которая правильно называлась галстуком, но народ говорил проще – галтус. Звали его все при разговоре почтительно Борисом Ивановичем.

Дойдя до этих слов, рассказчик мой умолк, и стал смотреть в окно. Было уже два часа ночи, наш поезд подъезжал к Нижнему Новгороду. Состав медленно втягивался в паутину путей Московского вокзала. Не сговариваясь, мы встали, оделись и пошли к выходу – захотелось ступить на землю, по которой давным-давно ходили молодыми. Наконец, вагон немного дернулся, и поезд окончательно встал, проводница открыла дверь и мы, как мальчики, нетерпеливо спрыгнули на перрон, жадно вздохнули воздух родины, смешанный с запахами дыма от вагонных печек и еще чем-то особенным, неуловимым, присущем только вокзалам нашей страны. Что-то и разговаривать расхотелось, молча мы походили по перрону, посмотрели на вокзал, который практически не изменился, если не считать несущественных мелочей. Таким образом мы прогуляли все двадцать минут стоянки, занятые своим мыслями и чувствами.

Когда вернулись в вагон и поезд тронулся, решили лечь спать. Я сходил к проводнице, налил пару стаканов кипятка, в купе мы заварили чай, попили и растянулись на своих полках. Поезд ехал, мы молчали. Не спалось. Как-то слово за слово опять разговорились, и мой попутчик продолжил повествование.

Ну так вот, начал мой попутчик, как я уже говорил, Борис Иванович работал в школе учителем ботаники. Пришла и моя пора попасть к нему на урок. Уж не знаю что, честно скажу, то ли таинственное слово ссыльный, то ли разговоры про Ленина, то ли магия волшебного ученого слова профессор, но буквально с первых дней я влюбился в ботанику. Детский ум мой был восприимчив к новому, и я с удовольствием поглощал все, что говорили нам учителя. Ботаника меня очаровала тем, что самые обычные травы, которые росли у нас в селе, оказывается, имели научные названия, у них было много разных занимательных и интересных штучек типа вакуолей, клеток, тычинок, соцветий и прочих мудреных особенностей, о наличии которых я и не подозревал. Короче говоря, я и сам не заметил, как втянулся во все эти штуковины, задавал ссыльному учителю великое множество вопросов, ходил к нему домой за книжками по ботанике, которые он мне давал. Мало-помалу, мы с ним сблизились. Мне все было страшно интересно, а Борису Ивановичу, как я сейчас понимаю, видимо стосковавшемуся по неформальному общению, не в рабочей обстановке, и чувствовавшему скорее всего себя не совсем уютно в нашем селе, было в какой-то степени комфортно со мной в душевном плане. Он, видимо, нашел во мне то, чего был давным-давно лишен. Наше общение не закончилось и летом, когда начались каникулы. Я продолжал бегать к нему домой, и он водил меня на свой огородик, где выращивал разные травы, овощи, салаты и даже в нашем северном краю диковинные плоды – арбузы. Частенько я сижывал у него и поздними вечерами, говорили о всяких науках, писателях, и вообще обо всем, что приходило мне в голову: я ему задавал свои наивные детские вопросы, а он, улыбаясь в свою профессорскую бородку клинышком, и поглядывая на меня сквозь очки добрыми глазами, на них отвечал.

Иногда он поил меня своим вкусным чаем, которого мы, деревенские пацаны, сроду и в глаза-то не видывали. Он заваривал его из того же брикетированного прессованного чая, что продавался в сельпо, но добавлял какие-то свои травы, отчего чай приобретал диковинный запах и необычный вкус. Мало-помалу я чуток осмелел, и однажды, собравшись с духом, задал ему так давно и сильно волновавший меня вопрос – как он оказался в наших краях?

Учитель мой задумался, долго смотрел на керосиновую лампу, потом, словно очнувшись, тряхнул головой и сказал мне буквально следующее: «не знаю, правильно ли я сделаю, для тебя и твоей дальнейшей жизни, но решил я тебе, хотя ты еще и ребенок, рассказать кое-что такое, что тебе может показаться очень странным и даже неправдой. Парень ты смышленый, не болтливый… возможно все правильно поймешь, и кто знает, не поможет ли это, выражаясь языком высоким, в какой-то степени спасти твою душу». Признаться, из всей этой речи я понял только одно, что учитель расскажет мне сейчас какую-то тайну. Тем не менее, его слова почти дословно врезались мне в память так, что я их до сей поры помню.

После этих слов Борис Иванович начал рассказ о своей жизни. Рассказывал долго, с подробностями, уточнениями. Тогда я, конечно, не понимал, что его заставило пуститься в подробное повествование. Сегодня мне понятно, что он, делясь со мной, будучи уже глубоко пожилым человеком, вспоминал свою жизнь, оценивал ее и, как мне кажется, принимал какое-то важное для себя внутреннее решение.

Так или иначе, он рассказал мне тогда почти всю свою жизнь, начиная с гимназических лет, об университетских годах, революции, работе ученого, профессуре в Петербургском университете. Рассказал и о знакомстве с Лениным. Тут он особых подробностей мне не говорил, сказал только, что от общения с ним у него осталось впечатление о нем, как об очень жестком, недобром и даже грубом и бесцеремонном человеке, не терпевшем никаких возражений. Ленин предлагал ему принять сторону революционеров и сотрудничать с новой властью. Борис Иванович ему отказал в этом, сославшись на то, что его внутренние убеждения не позволяют ему сотрудничать с людьми, которые сеют смерть и кровь в стране.

Через несколько дней после нашего разговора с Ульяновым, сказал мой учитель, за мной пришли люди в кожанках и с маузерами, арестовали меня и объявили, что я ссылаюсь на вечное поселение в Нижегородскую губернию. Так я и оказался в этом селении, здесь, видимо, и окончится моя жизнь.

Помню, что в моей детской душе боролись два противоречивых чувства. С одной стороны я негодовал, что мой старший друг отказался сотрудничать с самим Лениным, да еще говорил о нем не очень-то приятные слова. С другой стороны, моя детская душа видимо чувствовала подспудную правоту учителя, и то, что с ним обошлись совсем несправедливо. По человечески мне его было жалко.

Как бы там ни было, но то, что рассказал мне мой учитель, заронило искру сомнения во мне, что большевики всегда и во всем правы. Уже тогда где-то в глубине души я задавал вопрос: как же так, весь мир говорит, что большевики неправы, а большевики говорят, что это весь мир плохой. Ответа я не находил. Когда прошел двадцатый съезд партии, и был развенчан так называемый культ личности, я вспомнил слова Бориса Ивановича о жестокости Ленина, и это как-то смешалось в моем уме, я окончательно потерял веру в коммунистов. По жизни я так и прошел беспартийным человеком.

Кроме того, повлиял Борис Иванович и на всю мою жизнь. Увлечение ботаникой не прошло даром. Закончив десятилетку, я поступил в Лесной институт, и всю жизнь проработал лесничим, занимался вопросами лесопользования и лесоразведения. Даже сегодня, находясь на пенсии, я продолжаю работать лесником в Пермском крае, который стал мне второй малой родиной, и где я и по сию пору живу в любимом мной лесу.

На этом мой необычный попутчик закончил свой рассказ. Мы помолчали, перекинулись еще парой фраз и нас, наконец-то сморил сон. Шел четвертый час ночи. Поезд мчался, жизнь текла, колеса отбивали свой нескончаемый перестук.

Неразумная женщина

На пятнадцатом году службы я впервые получил отпуск летом, чем не преминул воспользоваться и, прихватив с собой дочку, которой к той поре исполнилось одиннадцать годков, махнул по стране: сначала Москва, потом Волгоград, затем теплоходом по Волге-матушке до Нижнего, далее места моей малой родины, затем Казахстан и замкнули круг в исходной точке – Хабаровске. Мне давно хотелось показать дочке и страну, и места моего детства, познакомить ее в живую со своими братьями и сестрами, а также с их детьми.

Различные переезды и перелеты ничего необычного из себя не представляли, поэтому я остановлюсь только на путешествии по Волге, которое, по существу, и было самой интересной частью нашего турне.

Путь от Волгограда до Нижнего длился почти шесть суток. Теплоход нам достался хотя и видавший виды, но еще вполне респектабельный трехпалубный белоснежный красавец с важным именем «Карл Маркс». При покупке билета любезная кассирша поведала мне, что рейс наш не круизный, а самый обычный, коммерческий, но по пути мы будем заходить практически во все прибрежные города, а в крупных городах стоянки будут по четыре-пять часов. Нас это вполне устраивало, ибо за такое время можно было достаточно подробно познакомиться с приволжскими городами хотя бы накоротке. Кстати, на практике оказалось еще лучше: почти везде прямо к приходу теплохода к причалу подъезжали экскурсионные автобусы, и гиды настойчиво заманивали транзитных пассажиров на свои экскурсии. Стоили они вполне сносно и, забегая наперед, скажу, что мы осмотрели все города, лежащие на пути нашего судна. Получалось, что для моей дочки это был, прямо сказать, настоящий информационный праздник.

Каюта наша размещалась на последней, самой верхней палубе, была небольшая, но очень уютная. В ней имелись все удобства, вплоть до душевой, так что предстоящее путешествие не показалось мне неудобным или утомительным, а уж дочке такие пустяки, как неудобства, и в голову видимо, не приходили – все для нее было внове, все интересно, все в диковинку, и она засыпала меня вопросами, на которые я еле-еле успевал отвечать.

Короче, настал день нашего отплытия, волгоградская родня в лице моих племянников и племянниц проводила нас, и мы под громкую музыку песни «Как провожают пароходы», исполняемую задорным Хилем, отчалили от пристани, и направились вверх, прямо к плотине Волгоградской ГЭС.

Вид огромной плотины, перегораживающей путь нашему кораблю, впечатлил мою Иринку и она, видимо несколько подавленная величавой картиной, все вопрошала меня, а как же наше судно преодолеет такую огромную стенку? Пришлось ей подробно рассказывать, как работают шлюзы. Впрочем, все, что я рассказывал дочке, мы скоро увидели реально, когда с нижнего бьефа вошли в первый шлюз.

Наконец, монотонное восхождение нашего кораблика по ступенькам шлюзов закончилось и судно выбралось на простор «речной волны», как поется в одной великой песне. Двигатели теплохода прибавили мощности и он полетел, как белый лебедь, по просторам Волги-матушки. Сначала мы с дочкой, как водится, отправились на осмотр корабля, который стал нашим прибежищем на целых почти шесть дней. Осмотрели все, полюбовались на необъятную ширь Волгоградского моря, и пошли в каюту капитально обустраиваться. Вечером нас пригласили на ужин в ресторан, находящийся в носовой части теплохода. Нам досталось очень уютное местечко – столик в правом переднем по ходу судна уголке рядышком с пианино известной марки «Petroff». После ужина, посидев немного в каюте, мы отправились поболтаться по палубе, послушать музыку на танцплощадке, просто подышать воздухом.

Вскоре стемнело, наглядевшись на танцоров, пошли в носовую часть судна. Проходя мимо ресторанной двери, я машинально нажал на ручку – дверь открылась. Мы прокрались, как злодейские преступники, в уголок к пианино, я открыл крышку, и начал потихоньку играть, а потом и вполголоса петь. Моя Ирка стояла рядышком, потом присела на стул и слушала. А я все пел старинные русские романсы и песни. Так мы просидели с ней, наверное, около часа. Когда я, закрыв крышку пианино, повернулся к выходу, то увидел, что зал ресторана практически полон людьми. Пассажиры так тихо заходили и присаживались, что мы, увлеченные своим делом, этого даже не заметили. Раздались негромкие аплодисменты и мы, смущенные малость таким положением дел, вышли, провожаемые взглядами сидевших в зале людей.

На следующий день все повторилось, если не считать, что мы неожиданно зашли в город Камышин по каким-то непредвиденным обстоятельствам, но теплоход там стоял очень недолго, и нас на берег не пустили. Моя шустрая дочка уже познакомилась с девочкой своего возраста, которая ехала с мамой, дамой очень важного и чопорного вида. Критически оглядев меня и дочку, дама, милостиво кивнув, разрешила своей Наташе, как звали девочку, общаться с моей Иркой. С этого момента моя дочь мне не докучала, и всецело отдалась походам по теплоходу в компании новой подружки. Теперь мы общались с ней только на экскурсиях и в столовой. Вечерами по-прежнему ходили в ресторан, играли и пели, а народ слушал.

Как-то в один из дней, ближе к ужину, моя дочка прибежала в каюту какая-то притихшая. Я лежал, читал книгу. Она, посидев несколько минуток, вдруг спросила: «папа, а почему тетеньки там, в глубине корабля, где в одной каюте едут много-много людей, меня жалеют и называют сироткой? А одна тетенька сказала, что жалко, что у такой хорошей девочки умерла мама. Папа, а что, наша мама умерла, и ты мне не говоришь?» Я ответил, что ничего подобного, мама наша жива и здорова, и не надо слушать всяких болтливых теток. А если, говорю, они тебе завтра еще что-то подобное скажут, ответь им, что мама у тебя есть, и что она нас ждет дома в Хабаровске. Успокоившаяся дочка убежала.

Я полежал, поразмышлял над этим фактом, но так ничего и не поняв, принялся за книжку. К вечеру, прибежавшая к ужину дочка мне сказала: «папа, когда эта тетенька снова меня спросила про маму, я ей сказала, что наша мама жива, а тетенька сказала, что она, мама наша, глупая женщина, ибо, как можно дитя отцу доверять? Папа, почему она так сказала?» Что я мог ответить своей дочке, да еще и так, чтобы она поняла, что, видимо, настолько в народе сложился стереотип о неспособности мужчин нормально и правильно общаться с детьми, что сам факт того, что какая-то женщина решилась доверить ребенка мужу, и дозволила им отправиться в далекое путешествие, вызвал у публики чувство недоумения. С точки зрения этих матерей, жена моя была воспринята ими, как неразумная женщина. Всего этого я, конечно, дочке объяснять не стал в силу ее еще юного возраста, сказал только, что тетеньки эти, видимо, немного странные, или их мужья – совсем плохие дяденьки. Случился этот разговор уже перед последней ночью нашего плавания, рано-рано утром мы должны были прийти на пристань в Нижний, где я последний раз был аж двадцать два года тому назад. Вечером, когда мы пришли к ресторану, оказалось. что зал заперт, доступа к пианино нет. Погуляв немного, мы вернулись в каюту, и легли спать. Дочка скоро засопела носиком, а я долго лежал, вспоминал молодые годы, размышлял о незавидной доле русской женщины и непутевых русских мужиках, о странном менталитете нашего народа.

Рано утром мы прибыли в Горький, дочка моя буквально висла у меня на руках, так ей хотелось спать, и я понял, что путешествие автобусом ей не одолеть, взял такси, положил Иринку на заднее сидение, укрыв пиджаком, и мы тронулись в путь к городу моего детства и юности. Там нас ждали новые дела и события, но это уже совсем другой рассказ, и совсем другая история.