Текст книги "Нескучные рассказы"

Дмитрий Гаврилович – мужичок не шибко крупный, но впечатление маленького тоже не производит. Лицо круглое, улыбчивое, глаза васильково-голубые. Обликом и манерой поведения он напоминает мне бравого солдата Швейка в иллюстрациях Йозефа Лады. Дом у него знатный – большой рубленый пятистенок, стоящий перпендикулярно улице. В селе мало кто помнит, что у него есть имя Дмитрий, все его зовут Гаврилычем. Жена у него давным-давно померла по причине какой-то болезни, жил он бобылем, изредка к нему наведывался сын. Гаврилыч – мужик хозяйственный, смекалистый и с руками, особенно по технической части. Я и познакомился-то с ним в самом начале 70-х по причине того, что увидел автомобиль самодельной конструкции, автором и создателем которого был мой герой. Была в хозяйстве Гаврилыча и другая «самопальная», как говорят в тех местах, техника: тракторчик махонький, плуги-сеялки-веялки разные, тележки и прочие механизмы, облегчающие сельский труд; огород у него большой, соток 60, не меньше, ему без техники никак нельзя.

В общении мой герой приятный, вежливый, практически никогда не употребляет бранных слов, несмотря на то, что в деревне мат употребляют прктически все. Всегда спокоен, чуток улыбается, и на первый взгляд – рубаха парень. Но это далеко не так. Попробуйте к нему прийти и попросить какой-нибудь инструмент. Он даст, вроде как с ленцой, чуток вальяжно, кажется и с той же своей обычной улыбочкой, но весь его облик будет при этом таким, что ты уже больше никогда к нему с подобной просьбой не придешь. Позже, узнав его получше, я понял, что он презирал мужиков, у которых руки росли из известного места, и которые сами ничего не имели и не умели по причине большой дружбы с водочкой.

Сам Гаврилыч водочку не игнорировал. Был не прочь выпить после баньки, или в компании таких, как я приезжих мужичков-рыбаков. Однако, меру знал и пьяным его никто никогда не видел. Словоохотлив, речь плавная, несколько с претензией на литературность. Частенько к месту и не к месту вставлял свое коронное «что характерно». К примеру, скажу я что-нибудь по текущим событиям в мире, сидя вечерком после зимней рыбалки у него за столом, он выслушает, а потом скажет: «вроде ты, Георгий, все правильно говоришь, однако же я туточки выставлю тебе афронт… дела эти, что характерно, понимать нужно так, что в данном случае Америка, что характерно, никак не хочет замириться с Советским союзом и по такой причине завсегда у нас с ёй будет конфронтация, а другой раз, и ажитация всенепременная.» Вот и понимай, что он этим сказал. Историй занимательных Гаврилыч знал великое множество, рассказывал их с большим удовольствием. Частенько мы засиживались, слушая все эти житейские перипетии, далеко за полночь. При всем при этом сам он был скромный, о себе почти ничего не говорил, и я с удивлением узнал совсем незадолго до его смерти, что он воевал на фронте в одной батарее с Солженицыным, который до своего ареста был командиром его батареи. Когда он об этом как-то случайно обмолвился, я начал его расспрашивать подробности о том, каков был в жизни Солженицын. Гаврилыч как-то весьма сухо и совсем скупо его охарактеризовал, и увел разговор в другую сторону. Слов его уже точно не помню, но смысл их свелся к тому, что был Солженицын человеком сам в себе и по себе, с людьми сух и весьма необщителен. Держал начальническую дистанцию, и свой офицерский паек с батареей не делил. Короче, люди его вроде бы и уважали, но не любили, и был он на отшибе в коллективе. Разговор о Солженицыне заходил еще пару раз, и как-то Гаврилыч даже рассказал, как происходил арест писателя. Опять было видно, что ему эта тема чем-то не особо приятна, и мы больше его не тревожили по этой части. К слову сказать, герой мой пережил своего фронтового командира года на полтора.

Общаясь с ним, я узнал великое множество подробностей жизни страны в военное время, поведано было столько жизненных историй, в которых во всем своем удивительном многообразии видна был жизнь народа нашей страны в его основе, в самых глубинах низового ее слоя, если так можно выразиться применительно к обществу.

Толян – здоровенный мужик лет около пятидесяти. Фигура его нескладна, руки длинные, до колен, ладони, как лопаты, обувь носит сорок последнего размера, голова не пропорционально размерам тела мала. Трезвым бывает крайне редко, в основном только по утрам. Путем-добром нигде не работает, на что живет, и где добывает деньги на спиртное – одному богу известно. Жена его давным-давно оставила, и уехала жить в соседнее село километров за тридцать. Есть у него дочка, тихая, очень добрая и спокойная девочка лет десяти-двенадцати со светлыми волосами и милыми конопушечками. Она живет с матерью, но часто приезжает навестить непутевого отца.

Если отец относительно трезв, они вместе рыбачат на речке. Наташа, так зовут девочку, рыбачка ловкая и везучая. Отец же ее, пока трезв, молчалив, а как кондицию наберет, становится шумливый, многословный, громкоголосый. Речь его скандированная, отрывистая, бывает, и агрессию проявляет. Народ с ним не связывается, дочка его успокаивает, если он где начинает скандалить, и уводит от греха подальше. Дочку он слушается.

Я с ним в контакт практически не вступаю. Иногда только слушаю его пьяные речи о том, что он рыбный король здешних краев, и что его дедушка пришел сюда ровно сто лет тому назад. Других речей я от него не слышал.

Так бы он и пришел нераспознанным мимо глаз моих, если бы не случай. Приехал я как-то со своим приятелем на рыбалку зимой, а мой Гаврилыч меня, как говорится, подвел – уехал в райцентр, у Марьи Георгиевны был полон дом гостей, пришлось на ночлег проситься к Толяну – единственному холостому мужику в селе на данный момент, у которого была изба. Собственно, изба была его брата старшего, но тот был в отъезде на заработках, и Толян хозяйствовал, топил избу, чтобы не заморозить урожай в подполье, ну и все такое – живность, скотина, и так далее.

Когда мы к нему зашли, было уже порядком темно. В доме тепло, На удивление хозяин был трезв, принял нас не особо радушно, но и без неприязни, нормально, по-мужски, без «кудахтанья и рассусоливаний», которые так любят женщины в подобных случаях. Мы расположились, разделись, собрались поужинать, Быстренько спроворили на стол. Толян метнулся в погребок за огурчиками и грибками, проявив несвойственную ему резвость, почуяв, видимо, что мы не пустые по части его любимого зелья. Так оно и было, была у нас с собой бутылка рисовой вьетнамской водки. Короче, начался ужин, потекла беседа. О чем говорить? – конечно, о рыбалке, о снастях. И тут моего Толяна словно подменили: передо мной сидел впечатляющий мужик, с горящими глазами, который ласково, нежно и очень толково рассказывал о каждой блёсенке, которую нам показывал. Крохотные блесны в его огромных ручищах ловко поворачивались нужной стороной и статью, когда он объяснял, как блесна играет в воде, как ее лучше дергать махалкой (вид удочки), чтобы рыба не оставляла эту блесну без внимания. Короче, за вечер мы с приятелем, оказалось, прошли полный курс ловли рыбы зимой на блесну. Нам рассказали великое множество секретов и особенностей подледной рыбалки в зависимости от погоды, времени суток, месяце, стоящем на дворе. Причем рассказали так, что даже мой приятель, человек не очень склонный к выражению удивления, был поражен и восхищен, причем весьма существенно. То же самое испытывал и я, и Толян для меня открылся как романтик, как человек с открытой природе душой, душой доброй и в чем-то бесконечно одинокой. Честно говоря, я даже огорчился тому, что был так невнимателен и равнодушен к этому человеку прежде.

В итоге всего мы договорились, что приедем на следующей неделе к нему, и вместе пойдем на рыбалку, где он уже на практике еще и еще раз покажет и объяснит, что к чему в этой, казалось бы на первый взгляд немудреной науке.

Однако, нашим планам не суждено было сбыться. Перед самой пятницей, вечером которой мы договорились встретиться, поехал наш герой в соседнее село в магазин, да там и запил горькую. Опоздал на автобус, пошел проситься ночевать к приятелю, да только жена того приятеля Толяна в дом не пустила, а отправила спать в баню. Ночью стало ему плохо, и как потом установило вскрытие, скончался он в пять утра от кровоизлияния в мозг. Так незаметно ушел из жизни наш Толян, у которого была, оказывается, чуткая душа человека природы, которую никто не понял, и который в силу каких-то неизвестных нам причин сбился, как говорят, с пути и ушел на пьяную тропу, что сегодня, увы, слишком часто встречается в нашей жизни. Говорят, что если есть явление, есть и причина, да кто ж их эти причины знает?

Похоронили Толяна на сельском кладбище, на отшибе от всех, как всегда он просил, будучи еще живым. Сегодня нет ни кладбища уже, ни могилки этого неизвестного миру поэта рыбной ловли – все унесла река в страшное наводнение тринадцатого года.

Федя – мужичок возрастом далеко за шестьдесят, но как далеко, определить не получается ни у кого. Ростом чуть больше, чем метр с кепкой, высохший, как стручок красного перца, провисевший не один год на солнышке и ветру. Лицо круглое, малюсенькое, и все в неисчислимых морщинках. В любое время года Федя ходит в огромных, не по размеру, валенках, на которые надеты калоши, на голове – потрясающая шапка-ушанка, супротив которой даже видавшие виды ушанки выглядят молоденькими девочками в сравнении с дряхлыми старушками. Зимой на нем ватные штаны образца позапрошлого века и пуленепробиваемый от заскорузлости полушубок эпохи царя Гороха; летом Федя облачен в холщовые штаны, и длинный, явно с чьего-то чужого плеча видавший виды пиджачок, который придает ему облик человека во фраке из-за того, что спереди полы пиджака чаще всего заправлены под ремень штанов, а спинка свисает, почти как у дирижера, до земли.

Независимо от времени суток, наш герой пребывает всегда в отменно ровном и веселом настроении, говорлив, охотно вступает в контакт, ко всем приветлив и радушен. Точнее, почти ко всем. Не любит он только дальнюю, аж через два дома, соседку Верку. Раньше они были в хороших отношениях, а потом меж ними пробежала кошка. Отчего да как это случилось, не знает никто, я тоже не знаю. Однако, есть у меня на этот счет подозрения. В прежнее время Федя нет-нет, да и заглядывал в рюмочку, а Верка – та вообще была большой любительницей дурной веселящей воды, как говорят наши земляки-нанайцы, и они, бывалоча, сиживали вечерами за бутылочкой, вспоминая дни минувшие. Однако, как-то под Новый год, Федя очень сильно простудился, шибко занедужил, болел долго и тяжко, а выкарабкавшись на свет божий, перестал спиртное даже на дух переносить, и до самой смерти лет пять-шесть ни грамма вообще водки не пил. Верка, бывало, по старой памяти заглядывала к нему на огонек в надежде на приятные минутки за рюмочкой, но Федя был тверд, как партизан на допросе, и не поддался на ее уговоры. Думаю, что они просто поссорились на этой почве при очередной Веркиной попытке склонить Федю на старую дорожку. Впрочем, это только мои домыслы, доказательств правоты моей досужей гипотезы у меня не было и нет.

Уже лет семь или восемь Федя живет один в большом старинном казацком доме. С тех самых пор, как померла его мать, баба Фрося, как все звали ее в деревне. К слову сказать, и обликом, и фигурой, и размерами они были абсолютно одинаковы, вся только разница, что баба Фрося была опрятна и одевалась, как женщина, а так – даже лица у них были практически одинаковые.

При доме огромный, в тридцать с лишним соток огород, баня, хозяйские дворовые постройки, но Федя ничем не занимается. Во дворе – уныние и запустение. Огород отдал знакомому мужику, который обеспечивает нашего героя всем необходимым в качестве арендной платы, поэтому у Феди зимой есть и картофель, и огурцы и все остальные продукты незамысловатого деревенского хозяйственного земледелия. К слову сказать, консервирует все эти штуки Федя самолично, и это пожалуй, почти единственная деятельность, которой он занимается. Еще он время от времени топит баню, колет дрова, топит дома печку и ездит в соседнее село за «пензией» и в магазин, отовариться на месяц. Иногда он немного рыбачит на удочку и подкармливает синявками и карасиками свою кошку Янку.

В описываемые времена деревня вступила в последнюю фазу умирания. Большинство жителей старшего поколения, дожив положенный срок, убыло в лучший мир, дети их, став уже тоже взрослыми или даже пожилыми, разъехались по белу свету. Дома осиротели, смотрели на мир подслеповатыми грязными окнами. Некоторые из них разбирали и увозили в соседние села дети прежних хозяев, другие были куплены приезжими людьми для ведения дачного хозяйства и общения с природой. Купил такой дом и я, аккурат в соседях с Федей. Раньше этот дом уже фигурировал в моих рассказах, я в нем встречался с рыбаком-романтиком Толяном. С этой поры я стал бывать в селе еще чаще, практически каждую неделю жил там по два-три дня. Обычно это были пятница, суббота и воскресенье. Поэтому и встречи мои с Федей стали регулярными, хочешь – не хочешь, а сосед и никуда не денешься.

Приезжая в село, я обычно каждому из оставшихся жителей привозил какой-нибудь пустячный презент. Кому булку городского хлеба, кому батон, кому алюторскую селедочку. Не забывал при этом и Федю, естественно. Едва я останавливал машину перед воротами своей усадьбы, как в поле зрения появлялся мой герой. Картинно раскинув руки в сторону и приплясывая, он шутливо запевал песенку «Выйду на улицу»… мы здоровались, я передавал ему подарочек. Перекидывались парой слов, пока я открывал ворота и загонял автомобиль во двор, после чего присаживались на скамеечку. Федя обстоятельно докладывал мне все деревенские новости, не забывая попутно вплести и несколько фраз о новостях мировой политики. Через пять-семь минут он уходил и, как обычно, спрашивал: Львович, баньку-то топить? Топи, говорю, Федя, топи, я внука привез, парить буду. Внуку тогда было чуток более четырех лет, но я его уже приучил к бане, и он понимал толк в паре не хуже бывалых мужиков. Федя уходил к себе, а я принимался за повседневные хозяйские дела. Тогда у меня еще своей баньки не было, и я при любой возможности с удовольствием парился в баньке своего соседа.

Ближе к вечеру сосед мой кричал из-за забора, что банька истоплена и можно идти париться. Мы с Дениской заканчивали дела, собирались, и важно и степенно шагали мыться. После бани Федя всегда зазывал нас попить чайку. Сам он пил чай неимоверной крепости, я ему охотно составлял компанию, а Дениске мы делали что-то подходящее по возрасту.

Во время чаепития Федя обычно рассказывал разные истории из своей жизни, где он бывал, кем работал, какие люди встречались ему на жизненном пути. Чуть было не забыл рассказать об одной важной черте его характера. Село, как уже знает читатель, стояло на берегу большой и рыбной реки, сюда ездило большое количество разного городского люда. Многие из них были постоянными гостями, хорошо знали Федю и так же, как и я, привозили ему разные гостинцы: печенье, конфеты, еще какие-то продукты и так далее. Так вот, Федя почти никогда ничего не съедал сам. Он угощал конфетами детишек, которые с ним охотно общались. Если ему привозили водку, то он угощал ей сельских мужичков, поскольку сам давно уже ее не употреблял. Моего внука он вообще любил очень, и припасал для него всегда самые лакомые подарочки, легко догадаться, что Дениска тоже любил ходить к нему в гости. Полушутя-полусерьезно они считали себя друзьями, подчеркивая это при каждом удобном случае.

В последние годы, когда число так называемых дачников стало гораздо больше, нежели число коренных жителей, в селе сложилась традиция. По окончании сезона на берегу устраивался праздник. Люди собирались на берегу реки, разводили костер, приносили нехитрую закуску и выпивку. Шутили, смеялись, пели, разговоры житейские заводили. Посиделки затягивались до глубокой ночи: река, ночное небо, костер, задушевные разговоры – все это создавало атмосферу обаяния, душевности и какого-то особого уюта, от которого становилось тепло на сердце, и совсем не хотелось идти домой.

В один из таких праздников мой Федя раскрылся совсем с неожиданной стороны. Если в будние дни он всегда, как я уже говорил, был весел и благодушно настроен, то на праздниках он обычно сидел где-нибудь молча на бревнышке, и слушал, что народ глаголит. В этот же раз, когда празднество пошло на спад, сосед мой вдруг попросил у гармониста его двухрядку. Присел на бревнышко, развел мехи, пробежался пальцами по клавиатуре, заиграл какую-то мелодию и вдруг запел. Голосок у него оказался слабенький, высокий, типа тенорка с хрипотцой, но довольно приятный на слух. До этого никто никогда его с гармошкой, да еще поющего, не видел. Народ притих, все стали слушать Федю. А он распелся, пел одну за другой какие-то незнакомые мне песни, по характеру напоминающие лагерный шансон. И слова-то у этих песен были самые простые и немудреные, но как-то по-особому вплетались в канву музыки, и народ совсем затих, очарованный немудрящей прелестью простецких песенок, в которых переплетались и удаль, и веселье, и так характерная для многих народных песен тоска по хорошей счастливой жизни. Вот так он и играл минут, наверное, тридцать, потом сдвинул гармошку, вернул ее хозяину, встал и, прихватив свою кружку с чаем, попрощался со всеми и пошел. Люди еще минут двадцать сидели у костра, обсуждая неожиданное открытие Фединого таланта, потом постепенно стали расходиться по домам.

После закрытия сезона дачники уже практически на свои участки не ездили, село пустело, и на зиму в нем оставалось всего четыре, иногда пять человек, среди них и Федя. В том году, когда сосед мой неожиданно запел на празднике, зима была холодная и снежная, за всю зиму я в деревню выбрался всего пару раз. В третий раз мне удалось поехать туда только в самом начале апреля. Помню, день этот был хмурый, ветреный и какой-то неуютный. Едва я успел подъехать к своим воротам, как увидел идущую со стороны Фединого дома Верку. Вид у нее был какой-то печальный и на удивление, трезвый. Я вышел из машины, поздоровался с ней, откуда, говорю и куда путь держишь? Да вот, от Феди иду. Что, говорю, помирились за зиму-то? Нет, отвечает, не успели, не помирились. Что-то меня в этом ответе насторожило, спрашиваю, а где тогда была, если не у него? (за домом Феди больше никто в селе не жил зимой, и дорогу там напрочь заметало, ходить было некуда)

– А у него и была, да не у него, а дом, печку топила, чтобы картошка не замерзла… А Федя где? – а нету больше Феди, хоронят его сегодня в Киинске (другое село, где Федин брат жил)

– Как, говорю, хоронят, что случилось?

– Сама, говорит, не знаю. Смотрю три дня назад – у Феди из трубы дыма нет. День смотрю – нет, второй смотрю – нет. Пошла узнать, не захворал ли, захожу, в избе холод, и он на кровати мертвый лежит. Ну, сообщила родне, приехали, увезли. Вот и все дела. Меня попросили за домом присмотреть, пока суть да хлопоты по похоронам.

Вот так тихо и незаметно ушел из жизни еще один, почти последний коренной житель села. Сказывали потом, что якобы сердечная недостаточность была причиной смерти. Но меня сомнение берет, потому как никогда он на сердце не жаловался. Ну да, бог его разберет, нынче у нас в девяноста процентах заключений о причине смерти именно этот диагноз фигурирует. И создалось у меня еще впечатление, что искренно огорчились его смерти только два человека – я, да внук мой Дениска, который даже заплакал, услышав от меня эту печальную весть. У маленьких души отзывчивее.

Микровспоминашки

Время от времени мне без особых на то причин вспоминаются разные случаи и житейские незамысловатые истории, кои имели место приключиться в моей жизни. Я их нет-нет, да и рассказывал разным своим друзьям и знакомым. Многим из них эти истории нравились, и они не раз говорили мне, чтобы я их записывал. Решил последовать их совету и кое-что записал.

Неравнодушный

Студенческие годы, несомненно, как ни крути, лучшие годы в жизни подавляющего большинства людей. Не знаю, как в других странах, но в стране моей молодости, СССР, так оно и было. С ними связано огромное число воспоминаний. Хороших, романтических, приятных и переживательных и, конечно, смешных. Как же студентам, да не посмеяться? Вот об одном таком забавном эпизоде я и хочу рассказать.

Был у меня в студенческие годы очень хороший друг. Собственно, мы с ним начали дружить еще до института, дружба наша продолжалась и в годы учебы, и долгие годы после окончания института, вплоть до его кончины три года назад. Звали его Александром Сурковым. В быту – Саня или Санёк. Человек он был замечательный, добрый, как все большие и толстые люди, всегда пребывающий в хорошем расположении духа, замечательный аккордеонист, классный ценитель и рассказчик анекдотов. Сам был весьма и весьма остёр на язык. Вот с этим его последним качеством и связано мое воспоминание.

На пятом курсе имели мы дело с кафедрой акушерства и гинекологии, изучали всякие тонкости и премудрости этой сложной науки. Процесс обучения состоял из двух циклов длиной дней по 12 – 15. Один цикл в осенний семестр, другой – в весенний. И надо же так сложиться, что когда был первый цикл, у Сани над правой бровью вскочил маленький, но вредный фурункул, поэтому на занятия Саня ходил с забинтованным правым глазом, а перед вторым циклом, уже весной, возвращался мой друган с какой-то свадьбы у родственников, где он веселил народ игрой на аккордеоне, и в узеньком местечке, еще в светлое время суток, встретили его какие-то хулиганы, да вздумали отобрать аккордеон. Естественно, Санёк его им не отдал, завязалась драка, и хотя было их трое, получили они по первое число. Однако, Сане тоже малость перепало: под правым глазом засветили ему красивый фингал – дело житейское. На занятия Саня пошел опять с забинтованным глазом. На первом же занятии ассистент спрашивает его:

– Сурков, а что это у вас, как цикл акушерства, так глаз перебинтованный?

Повисла секундная пауза и Саня выдаёт:

– не могу я равнодушно двумя глазами на голых женщин смотреть, вот и завязываю один.

Народ упал, в том числе и преподаватель, со смеху.