Текст книги "Нескучные рассказы"

Маленькая сказка

В Старую Заброшенную Комнату, много лет простоявшую в темноте, пробрался тоненький любопытный Лучик. Его широко открытые глаза светились изумлением и чистотой. Всякий, на ком они останавливались, становился чище и добрее. Даже Старая Заброшенная Комната, много лет простоявшая в темноте, неузнаваемо изменилась: ожили стены, засеребрилась паутина, не осталось ни одного темного угла.

И захотелось Старой Комнате, много лет простоявшей в темноте, чтобы Лучик остался с ней жить, но Лучик не слышал ее мыслей, и жить с ней не стал, а обежав все углы, сверкнул на прощанье в паутинке, скользнул в щелку и вырвался на свободу.

Жить – значит ждать!

Я проснулся. Холодно и темно. Хочется есть. Мама топит печку и говорит, что скоро будет тепло, придет весна, корова отелится и будет молоко. Молоко – это здорово, молоко – это Жизнь!

Утро! В окошке солнышко. Оно яркое и веселое. Совсем не такое, как вечером. Дядя стучит. Мама говорит – дядя работает. Я встаю, пью молоко. Мама говорит: скоро придет папа. Будем обедать. Обедать – это вкусно. Это суп с лебедой, забеленный молоком. Папа – это хорошо. Люблю папу. Он большой и очень сильный, у него есть офицерская шинель, она пахнет махоркой и войной, сапоги и портфель, который он вешает на гвоздик. А пока я иду гулять. На улице – школьники. Важные, я им завидую: у них – Жизнь

Вот и школа! У меня новая форма. Фуражка с кокардой, на которой большая буква Ш, и ремень с шикарной медной пряжкой. Ранец. Учебники и тетрадки. Уроки, задачки, контрольные. Летом – ночное, рыбалка, лес, ягоды, грибы. Друзья, костер, мечты и бесконечные разговоры о том, что ждет впереди. Там институт, вот там, в институте – Жизнь… Родители что-то говорят. Я их не слушаю – меня ждет Жизнь.

Институт. Лекции. Зачеты. Сессии. Семинары. Диспуты. Поездки в колхозы и совхозы, стройотряды. Романтика. Вечеринки, бесконечные споры, планы, надежды, скоро диплом. Диплом…. О!, диплом – это Жизнь!

Госэкзамены. Диплом. Назначение. Новый город, новые люди, море впечатлений, знакомств, задач, забот, нерешенных проблем. Любовь, семья, дочка. Вожу дочку в садик, ходим гулять, ходим в музей, читаем книжки, ездим на рыбалку. Делаем маме подарки, растем, мечтаем. Вырастем, там и заживем. Там – Жизнь.

Всегда рядом жена, работает, хозяйничает, ворчит, ругается, смеется… Времени уделить ей внимание мало, урывками, вот потом, вот потом, когда придет то, что мы ждем. Когда придет Жизнь.

Папа ушел. Его добила война, которой пахла его шинель. Четырнадцать лет спустя к нему ушла мама. Ушли, но остались во мне.

Дочка выросла. У нее институт. За институт надо платить. Дополнительная работа. Деньги. Доллары. Проблемы. Но ничего, все скоро будет позади, а там уж точно заживем. Вот она уже замужем, институт позади. Появился внук. Надо помочь. Надо обязательно помочь. Квартиру надо купить. Ипотека. Долги. Работа, работа, работа.

Внук растет, Садик, гимназия, музыкальная студия. Палеонтология. Археология. История. Древняя Греция. Мифы, лернейские гидры и невмейские львы. Музеи. Стихи. Книги. Мечты. Планы. Разговоры. Компьютеры. Вот-вот… скоро. Все скоро, скоро. А там – Жизнь.

Дочке сорок, внуку девятнадцать, студент университета. Рядом бабушка. Это – жена. В зеркале старик, который мне кого-то напоминает. Наверное, это я. Понимаю, что то, что я принимал за ожидание жизни и есть жизнь, и что она удалась, и что другой не будет, и что все хорошо, и ничего не изменишь, и ничего менять не надо. Теперь я это знаю, и мне есть, что сказать. Сказать есть что, но некому, все спешат. Все спешат, не слушают, и ждут. Ждут Жизнь. Вспомнил, что мне говорили родители, когда я их не слушал, они говорили: не жди, живи! Я не слушал. Я ждал Жизнь.

Немного о русской женщине

Когда я был очень маленький, я думал, что моя мама никогда не спит, что мамы – это такие все время работающие и никогда не ложащиеся спать люди. Я утром просыпался – мама уже хлопотала по дому, когда я, сморенный дневной беготней и играми, засыпал, она еще хлопотала по дому. Если я почему-то просыпался ночью, а такое случалось, когда я болел, мама не спала и была рядом, сидела на табуретке, поправляла мне одеяло, влажную тряпочку на лбу, если температурил, поила меня водой или чаем, давала какие-то порошки и микстуры, рассказывала сказки, напевала про серенького волчка. Когда я подрос, я понял, конечно, что мамы спят так же, как все люди, только спят они гораздо меньше остальных людей. Гораздо меньше.

Запад Россию не любит. Так было всегда, с незапамятных времен, так и сегодня. Я не историк, не буду вдаваться в научные исторические экскурсы, в документалистику, конкретные события и даты. Я попытаюсь объяснить причины этого взглядом со своей простой, житейской колокольни, опираясь на наблюдения, сопоставления и размышления. С незапамятных времен в Европе отношения между людьми строились, как мне кажется, с индивидуалистических позиций. Там человек всегда и во всем заботился только о себе, и до некоторой поры своих детях. О других он заботился только в той степени, чтобы не влезть, выражаясь простецким языком, в их жизнь. Выражение, мой дом – моя крепость отражало именно тот факт, что я не лезу ни к кому, не лезьте и вы ко мне. Я забочусь о себе, вы – о себе. На этом и строилась вся тамошняя жизнь. Возможно, я чуток сгустил краски, где-то упростил, но канва европейской жизни была именно такова. Таков и сегодняшний менталитет европейцев и их потомков – американцев.

На Руси все было не так. Русские люди с тех же самых пор на первое место в своей жизни ставили общинные интересы, поэтому для нашего предка главным было не его семья, его дети (хотя и это не сбрасывалось со счетов) а благополучие общины, в которой он жил. Думаю, во многом это объяснялось суровыми природными условиями в местах проживания русичей. Всем известно, что и климат, и ландшафтные характеристики, и растительность наших мест весьма отличались от европейских условий, даже в те стародавние времена, и успешное выживание в этих условиях зачастую было просто невозможно без совместных действий людей.

Это первый фактор, который ставил европейца, попавшего на Русь, в тупик. Для его менталитета было странным, что наши люди были общинными, и это его, европейца-индивидуала, настораживало и пугало.

Второй фактор, который угнетающе действовал на жителя Европы – это наши пространства, природные условия, дремучие леса и могучие реки, размеры которых буквально парализовали страхом волю человека, не привыкшего к таким размахам жизненных пространств. У них там, в Эуропах, от Парижа до Берлина полтора дня на лошади, а в России-матушке за два дня по ее лесным дорогам едва ли сорок километров проедешь.

Третье, что буквально подавляло европейца – богатство территорий проживания русских. Здесь было все, о чем только тогда можно было мечтать, и было в таких количествах, которые заставляли кружиться головы жадных до богатств разных там немцев, французов или лживых англичан. Когда читаешь что-то об отношениях Англии и России, (и не только России, но и остального мира) то буквально поражаешься исключительной способности англичан к обману и лжи. Одно время я прямо даже считал слово Англия и слово ложь синонимами. В народе говорят, что нельзя верить цыгану, думаю, англичанину нужно верить еще меньше.

Получается, что иностранцы ничего не понимали в нашей жизни и стране. А все непонятное для человека всегда страшно. Поэтому они боялись и боятся нас до сих пор. Поэтому и не любят нас, ибо как можно любить то, чего боишься? К нынешним временам представления среднестатистических (а если говорить честно, то и не только их) европейцев о России и русских очень мало изменились, даже не смотря на налет цивилизованности, которой они так кичатся, заносчиво полагая, что они стоят неизмеримо выше нас в развитии, и поэтому могут указывать нам, что демократично, что не демократично, что правильно, а что совсем не так.

Запад нас не любит. Не любит и боится. Для чего я это написал? – спросит читатель. Написал я этого для того, чтобы лучше пояснить свою мысль, о том, почему наш народ так разительно отличается от европейских народов, хотя исторически мы имеем где-то общего предка. Бесконечные нападения европейских стран на Россию с целью завоевания и присвоения ее богатств, привели не только к отчуждению между европейцами и народами, населявшими нашу страну, но и к еще большему сплочению наших людей, что было необходимо для защиты от внешнего врага, и что значительно облегчалось наличием старинного фундамента общинных отношений, о которых я говорил выше. Вот это все и привело к созданию того загадочного русского характера, о котором до сих пор с оттенком какого-то чуть ли не мистического страха и восторга говорят европейцы и особенно, европейки, как я заметил из своего общения с представителями тамошних народов.

С тех пор так и кочует по Европе призрак непонятного русского, который живет в городах, где по улицами бродят медведи, который парится в ужасно жарких строениях, именуемых банями, а потом прыгает оттуда в снег (разве здравомыслящий человек такое делать будет?), который может сутками ходить по своим дремучим лесам и добывать там себе и пушнину, и золото, и самоцветы, и все, что только его душа пожелает. Для нас, русских, а здесь я этим именем называю всех, кто живет на территории нашей страны, на самом деле никакой загадки нет, и мы голову себе подобной чепухой не морочим.

Меня, однако, удивляет не факт нелюбви и страха Запада к нам, не загадочный русский характер. Меня удивляет, что есть в нашей стране феномен, который, как мне кажется, есть только у нас, и который почему-то до сих пор не замечен, а если кем-то и замечен, то не получил должной оценки. Вот именно это меня и удивляет – не замечен! Не могу сказать, намеренно, или нет. Я не социолог, терминов социологических не знаю, поэтому прошу меня простить за самовольство и некоторый авантюризм, если я введу термин феномен русской женщины.

Когда я чуток подрос, я, как говорил выше, понял, что мамы все-таки спят. Но спят мало, меньше всех остальных людей. Спят мало, а работают много. Удивительно много. Работают столько, что становится иной раз непонятно, как может человек столько трудиться. Расходовать столько сил и физических, и душевных, и при этом оставаться в живых.

Мама работала всегда, мамы моих друзей, как я видел, тоже работали всегда. Они работали в колхозе, на очень тяжелых работах. Они работали у себя на огородах, чтобы хоть что-то вырастить, прожить на этом, и не умереть с голоду зимой. Пусть у читателя не кривятся недоверчиво губки. Это реально. Русская деревня сразу после войны жила просто фантастически тяжело и голодно. Буквально в нищете, на грани выживания. Так жили мы все: я, мои друзья, друзья моих друзей. Шикарной едой считалась полба. Полба – это каша, сваренная из зерен пшеницы без соли и на воде, потому что ни соли, ни молока в достатке не было. Далеко не каждая семья могла себе эту полбу варить часто. В большинстве случаев обходились щами из дикоросов, если стояло лето. Зимой, ближе к весне, жили вообще очень голодно. Мы, дети, как чуда ждали отела коровы, потому что на столе появлялось сначала вареное молозиво, а потом и молоко. Хлеб пекли из картошки пополам с отрубями. Был он черный и неимоверно клейкий, его даже жевать было трудно. Мало, наверное, кто помнит, какой был вид русской деревни весной. Практически все дома, крытые, как известно, соломой, к весне оголялись, потому что солому с крыши скармливали домашнему скоту. И стояли эти дома до конца лета, до обмолота ржи и пшеницы, до новой соломы, наводя грусть и печаль своими жиденькими худыми стропилами…

Женщины работали всегда и везде. Нередкой была картина, когда сельчанки впрягались в плуг по два-три человека, пахали свои огороды, потому что председатель колхоза не давал лошадь для вспашки, ибо лошади были заняты в хозяйстве колхоза. Меня спросят, а почему не мужчины впрягались? Отвечу, впрягались и мужчины. Те, которые вернулись с фронта, а вернулись далеко не все. В моем селе, довольно большом, было более тысячи дворов, пять колхозов. Так вот, половина села были солдатки, так называли тех женщин, у которых мужья не вернулись с фронта. Эти солдатки и пахали на себе. У кого была корова, пахали на коровах, но это было рискованно: корова могла сдохнуть… Женщина, да простят меня за это слово, сдохнуть не могла. Не имела права. Она знала, что у нее дети, и она отвечает за них перед совестью. Общины, конечно, как таковой официально не было, но она была в менталитете народа. Была, я уверен в этом. Мало кто сегодня знает русское слово помочи. Когда, например, мой отец или кто-то другой затевал что-то крупное сделать, то собирались все, кто мог, и был свободен, чтобы оказать помощь (вот она, община) Это и называлось помочи, видимо, от местного варианта слова помощь. Причем собирались сами, без дополнительной просьбы.

Помню, как убивалась в смертельном, неизбывном горе мать моего друга Вовки Солуянова, когда его отца, сельского кузнеца, вернувшегося недавно домой с войны, убил ударом в лоб копытом колхозный жеребец, которого почему-то небрежно привязали в станке, пытаясь подковать. А назавтра она встала в четыре утра, и пошла на работу в поле. А вечером работала в своем огороде. Кормила детей, которых было трое, стирала, (прошу учесть, стиральных машин, порошков и даже мыла тогда не было, тогда стирали щелоком, сегодня мало кто знает, что это такое), варила, ухаживала за больной лежащей на печке парализованной матерью. И так каждый день. Из года в год. Каждая женщина. В каждой деревне, селе, хуторе на всем пространстве великой, величайшей и богатейшей в мире страны, народ которой веками жил в нищете.

Я был мал, но хорошо понимал все это, хотя бы потому, что и сам с малых лет бесконечно работал дома. И полол, и окучивал, и колол дрова, и носил воду, и поливал огород. Когда случалось и, как говорится, везло, нанимался на лето подпаском в сельское стадо. Работа была это для мальчишки адская, но зато сытная. У нас был порядок, по которому пастухов и подпасков кормили по очереди утром и в обед хозяева тех коров, которых мы пасли, и нищие, полуголодные женщины, порой отрывая от себя и детишек, чтобы не ударить в грязь лицом перед соседкой, отдавали нам, пастухам, лучшие куски.

Вернемся к женщинам. Мне никогда не доводилось слышать от них жалоб, стенаний. Может, они и плакали ночью в подушку, но никто не видел их слез. Утром они вставали и шли. Вставали и шли, вставали и шли. Не смотря на такую страшно тяжелую жизнь, они никогда не падали духом, поддерживали друг друга в беде, коли такая случалась у кого, растили и воспитывали своих детей, любили оставшихся в живых мужей, обеспечивали жизнь стране, встающей из руин и развалин. Думаю, что подвиг этих простых женщин, этих людей изумительного мужества и стойкости, еще ждет своего художника, который сможет, сумеет описать все так, чтобы это стало ясно каждому из ныне живущих, дошло до сердца любого из нас. Лично я убежден, что наша страна вышла победительницей в этой жуткой бойне в наибольшей степени именно благодаря нашей женщине, русской женщине. Я не хочу обижать европеек, но пусть меня простят те, кого я называю еврофилами, я сильно сомневаюсь, что они, взращенные на евроценностях индивидуализма, смогли бы выдержать такие испытания и остаться женщинами, прекрасными, красивыми и любимыми, как женщины России, наилучшие женщины в мире.

Сельчане

Сам я уже лет пятьдесят, а то и побольше, как горожанин, но помню, что родом-то из села. По этой причине отношусь и к селу, и к его жителям по-особенному. Пусть меня простят горожане, люди в целом хорошие, но среди сельчан настоящих, целостных и колоритных фигур все-таки относительно больше, чем в городе. Город человека нивелирует, а в селе нет этого явления. У меня есть возможность постоянно общаться с селом, меня туда тянет по старой памяти, хотя это вовсе и не мое родное село. Там, в селе, я вижу больше той России, которую я познал в детстве, и которая сделала меня тем, кем я сегодня являюсь. Сельские жители мне роднее горожан. Я наблюдаю их, наблюдаю жизнь, которую они ведут, наблюдаю все, что их сопровождает и окружает. Уже давно испытываю желание выразить на бумаге свое отношение к ним, пусть незамысловатое, краткое, не претендующее на исчерпывающее исследование. Да я такой цели и не ставлю. Это будут короткие рассказики, штрих-портреты реальных людей, большинство из которых уже ушли в мир иной. Предлагаю их вашему вниманию.

Дом Марьи Георгиевны в селе самый последний. Дальше дороги нет, дальше только болота, мелколесная поросль, осинник, дубняк, травостой.

Стоит почти у самого берега реки. Перед домом – три могучие березы и скамейка возле палисадника. Берег напротив дома в идеальной чистоте, ни соринки, ни палочки, одна речная галька. В палисаднике и во дворе тоже идеальный порядок. На огороде вообще придраться не к чему, такого огорода в селе нет ни у кого. Абсолютно ровные грядочки, до последней травинки выполотые борозды посадок картофеля, все аккуратно подвязано.

Когда бы ни приехал, в доме чисто, уютно и по особенному тепло, хоть летом, хоть зимой. Всегда чем-то вкусно пахнет, Крашеные деревянные полы покрыты чистыми домоткаными половичками, кровати застланы на старинный манер, с подзорами. Простой стол, деревянные струганые лавки, старинный резной буфет работы безвестного местного мастера – вот вся немудрящая обстановка внутри. В углу с недавних пор появился простенький телевизор, накрытый какой-то накидочкой.

Сама Марья Георгиевна всегда с покрытой платком головой, в старомодном, длинного покроя платье и фартуке-переднике. Фартук всегда держит левой рукой за нижний край приподнятым. Правой рукой складывает в него то траву, то щепочку, то веточку от дерева, короче все, что увидит ее хозяйский взгляд. Ни разу не застал ее праздно сидящей, она всегда работает. Не знаю, почему, но ко мне она относится очень тепло и приветливо. Когда приезжаю в село по делам или на рыбалку, чаще всего останавливаюсь у нее.

Лицо у Марьи Георгиевны самое обычное, как у миллионов простых деревенских женщин. У нее до сих пор красивые вьющиеся волосы. Ей далеко за семьдесят, почти уже восемьдесят, но она подвижная, легкая на ногу, слегка сгорблена от многолетней работы на огороде. Словоохотливая, нрава добродушного, но немного скептического, особенно что касается сельских лодырей. Не прочь выпить. Я знаю ее эту особенность, и всегда везу с собой флакончик водки. Едва я останавливаю машину возле скамейки у берез, как Марья Георгиевна зазывает меня в дом, приговаривая при этом своим характерным говорком, что гостя за порогом держать не след, не там ему, дескать, место. Быстро, но без суеты, на столе появляется всевозможная снедь и обязательная тарелка вкусной, свежесваренной ухи – непременного и коронного ее блюда. Она сама запросто рыбачит и зимой, и летом. Без рыбы не сидит, благо река под носом. Тут же и стаканчики маленькие граненые появляются – знает, что я привез. Когда все готово, садится за стол сама и приглашает меня. Присаживаюсь, отвинчиваю пробку, разливаю. Чокаемся, произносим приличествующие случаю слова, и с аппетитом уничтожаем вкуснятину. Немного погодя, наливаем по второй. Выпиваем, кушаем уже не торопясь, обстоятельно. На этом пьянство заканчивается. Марья Георгиевна всегда после второй говорит: ты мне оставь бутылочку-то, я завтрева с утреца рюмочку выпью, после нее так хорошо работается.

После обеда, если погода позволяет, мы всегда выходим с ней посидеть на скамеечке. Беседуем, потом как-то всегда получается, что разговор наш сводится к русской песне. Петь Марья Георгиевна мастерица, голос у нее высокий, поет она на деревенский манер, распевно, протяжно, на завышенных тонах. Я всегда ей подпеваю вторым голосом. Получается у нас, видимо, неплохо, потому что китайцы, день и ночь плавающие в своих джонках по реке, вылавливая рыбу, помаленьку подтягиваются поближе к нам, их лодки кучкуются, движки они глушат. Молча сидят и слушают. А мы поем. То скакал казак через долину, то про тонкую рябину, то по Дону гуляет. Песня льется за песней. Наконец, притомившись, мы идем пить чай. Марья Георгиевна начинает после этого хлопотать по делам, я иду на речку, раскидываю снасти. Утром просыпаюсь в пять часов, хозяйка уже в огороде. На столе стоит что-нибудь поесть для меня, накрытое чистой белой накидочкой. Выхожу, поев, во двор, подхожу к моей хозяйке, справляюсь, не нужно ли что помочь. Чаще говорит, что не нужно. Иногда просит поколоть дровишек. Беру колун, принимаюсь за дело. Минут через тридцать иду проверять закидушки, тащу улов домой. Жарим рыбу, обстоятельно завтракаем и… каждый по своему плану.

Уезжая в город, прощаясь, я всегда думаю о том, что не смотря на тяжелую жизнь, не смотря на то, что в тридцать седьмом, оставшись без мужа, арестованного по навету, и безвестно сгинувшего в магаданских лагерях, с пятью детьми, она сумела их поднять, Несмотря на то, что ничего доброго и счастливого в жизни почти не видела, моя старенькая подруга осталась доброй, душевной, чистой в помыслах и делах обычной русской женщиной, женщиной, которую не сломала, не озлобила жизнь, и не может уже сломать ничто.