Текст книги "Нескучные рассказы"

Как я тушил лампу

Мы жили при керосиновой лампе. Лампу я очень любил. Мне нравилось, что у нее внутри горит огонек, от которого светло. А еще есть колесико на оси, можно его покрутить, и света становилось то больше, то меньше. Тушить лампу было очень просто: дунул в дырку поверху стекла и все. Как-то летом мама поехала в город, в райцентр. Это было очень далеко, целых пятнадцать километров. Она взяла с собой старших братьев, Эрика и Валерку. Глядя на то, как ни собираются, я начал канючить, чтобы меня тоже взяли в город. Мама не хотела брать, но братья за меня заступились, и мы поехали. В городе жили бабушка и дедушка. Мы приехали к ним. Дома была одна бабушка, дедушка был на работе. Мама с бабушкой о чем-то поговорили и ушли. Мы остались дома. На стенке в зале висела черная тарелка, и в ней говорили люди и играла музыка, Эрик сказал, что это репродуктор. Что это такое, я не понял, но было очень интересно: как эта штуковина умела говорить и играть музыку. Бабушки и мамы не было долго, стало вечереть и братья включили свет. Лампа висела на какой-то веревочке, привязанной к потолку и светила очень ярко. Никаких колесиков у нее не было, и я не видел, чтобы братья зажигали спички. Увидев мое удивление, Валерка поднял меня на руки и говорит: а ну-ка, потуши лампу. Я дунул – лампа даже не моргнула. Я дунул сильнее, она продолжала гореть, я стал дуть изо всех сил, братья смеялись, а лампе хоть бы хны.. Долго они еще дурили мне голову, а потом Эрик сказал, что эту лампу надо тушить вот так, и показал на черную кнопу на стенке, нажал на нее и она погасла. Я тоже захотел так сделать. Меня поднесли к выключателю и научили с ним обращаться, так я познакомился с электричеством.

Дедушка Павел

Школьный двор очень большой. По краям его – забор. Вдоль улицы стоит наш дом, перпендикулярно улице стоит здание школы, за школой – огромный школьный сад. Напротив школы, через двор – группа хозпостроек. Там есть конюшня, где живет школьная лошадь Машка, есть хлев, где живут две школьные коровы и одна наша. Есть еще здание с непонятным названием кубовая. Там греют воду, готовят корм животным. Заведует этим хозяйством тихий и добрый дедушка Павел. Он очень старый, я запомнил, что ему 81 год, так он мне сам говорил. Каждое утро он приходил на работу, ухаживал за животными, чистил их, убирал навоз, доил школьных коров, кормил-поил Машку. Закончив дела, он обычно заходил в сарайчик с сеном и ложился немного отдохнуть. Почти каждое утро я забегал к нему, крутился возле него, мы разговаривали о разных важных делах, он мне даже про японскую войну рассказывал. Потом я убегал, а он оставался при своих пестунах, как он их почему-то называл. Я этого слова тогда не понимал, но запомнил его именно от дедушки Павла. Ближе к осени я зашел как-то к нему в сенной сарайчик, но он спал.

Через час домой пришел папа и сказал маме непонятные слова: дедушка Павел умер. Оказывается, он не спал. Он уже умер. Как обычно пришел на работу, все сделал, всех накормил-обиходил, прилег не сенце полежать, и тихо ушел. Так я узнал, что люди умирают.

Вон он, прохвост-то, сидит

Пришли с мамой в сельсовет. Я остался в коридоре, а мама пошла в комнату с таинственным названием «канцелярия». Дверь оставила приоткрытой.

Заглядываю туда, там за столами сидят женщины, что-то пишут. Одна крутит ручку машинки, с мудреным названием арифмометр, я его знаю, мне раньше мама говорила. На стене висит предмет моего тайного обожания – черный телефон. У него есть рукояточка, ее можно покрутить, чтобы она жужжала, а потом говорить в трубку разные слова. Чуть поодаль сидит дядька, которого все зовут Васька Жучкин.

Он продавец в сельпо, и всегда ругается на детей. Одна из женщин, веселая и смешливая тетя Шура Кантерина, увидев меня, кричит: «Герка, ты что там стоишь в коридоре? Иди сюда!»

Я смотрю на нее, потом говорю: «Ага, не пойду, вон он сидит, прохвост» – и показываю на продавца, он ведь не посмотрит, что в сельсовете, сразу ругаться будет!

Мне совсем не понятно, почему вдруг все громко расхохотались, я смутился и отошел от двери. А телефон-то так хотелось покрутить!

Сиди и сохни

На улице гремит гром, идет дождь, бушует гроза. Смотрю в окно. Дождик стихает, затем прекращается. Прошусь у мамы на улицу. Разрешает. Выхожу во двор, все мокрое, но веселое и чистое в лучах солнышка. Иду к школе (живем в школьном дворе). Подхожу и вижу, что возле стенки сидит лягушка и таращит на меня свои глазёнки. Беру ее в руки, она мокрая и грязная, рядом лужа, полощу лягушку в луже, держа за задние лапки. В это время из дома выходит мама и кричит мне весело: Герка, пойдем со мной в сельсовет! Кладу лягушку на откос фундамента школы, придерживаю ее рукой и говорю: сиди и сохни, а я пошел с мамой.

Это не ватака!

Дочка подросла, пошла в садик. Каждое утро веду ее туда, вечером забираю. Здание садика расположено в небольшой низинке, на ровной площадке. Сразу за калиткой в заборе, есть небольшая лесенка, рядом с лесенкой – тропинка. Когда идем в садик – сбегаем по лесенке, идем обратно – взбегаем в горку по тропинке. Перед тем, как взбегать, беру дочку за руку и говорю – пошли в атаку, после чего быстро взбегаем наверх. Так каждый день.

Как-то летом собрался на рыбалку. Дочка начала канючить: – пап, возьми. Решаю взять, но тут в дело вступает мама: – никаких рыбалок, нечего ребёнком комаров кормить, и вообще, маленькая она еще! Понимающе переглядываемся и начинаем осаду крепости… Усилия не пропадают даром: стены маминого Карфагена дрогнули и рассыпались.

Подъем в пять утра, быстро собираем поклажу и идем в гараж. Приезжаем на место. На рыбалке очень много разных дел, но три – самые важные. Первое – это снасти, второе – палатка, третье и самое наиважнейшее – костер. Разбираемся с первыми двумя и приступаем к третьему. Для костра нужны дрова. Говорю: айда за дровами! Идем к зарослям кустарника, где можно набрать валежника. По дороге попадается невысокий бугорок, аккурат, как в садике при выходе. Беру дочку за руку и говорю: пошли в атаку. Она смотрит на меня и говорит: а это не ватака. Что ответить?

Долго смеюсь, потом объясняю, теперь уже смеемся вместе. А костер у нас получился знатный. И рыбок тоже поймали, и даже уху варили.

Вот тебе и scientiae et patriae

Мозги у меня устроены странно. Там, где нужно что-то соображать – я еще маленько мерекаю, а вот где нужно зубрить, механистически запоминать – там я туп, как три сибирских пима сразу.

Короче, дело было на третьем курсе. Есть такая дисциплина в медицине – фармакология. Она из себя представляет набор сведений о лекарствах, то бишь конгломерат информации, которую нужно было только тупо заучивать, извилинами шевелить не требовалось. Весь год я изнывал на занятиях от тоски и смертельной скуки, сил моих зубрить эту голубую муть не было, да и желания тоже. Время от времени я с тоской вспоминал о том, что в конце года еще предстоит сдавать экзамен, что меня повергало вообще в уныние, ибо я, как никто другой в целом мире, понимал, что я его не сдам, потому что я его не сдам никогда.

Время помаленечку бежало вперед, и пришел момент, когда по фармакологии, как впрочем и по другим предметам, читалась последняя лекция. На курсе у нас существовала традиция: на последней лекции староста потока Миша Фаликович, разбитной мужичок, преподносил преподавателю, читавшему данный курс, букет цветов, и произносил какую-нибудь приличествующую случаю речь. Когда же была последняя лекция по фармакологии, Фаликович захворал, и букет дарить было некому. Народ пометался, пометался, и одна наша активисточка комсомольская начала прессовать меня, дескать, давай, Герка, выручай, говори за Фаликовича речугу, и дари букет.

Лекция прошла, я с букетом выхожу на кафедру, дарю его нашей профессорше, и толкаю какую-то пламенную речь, где, как в добром винегрете, все перемешалось: и благодарность за науку, и слова о великой пользе науки наук – фармакологии, и так далее, и так далее. А закончил я свой поздравительно-благодарственный «гейзер» словами о том, что дескать мы, вооруженные передовыми знаниями науки, будем всегда отдавать свои силы Scientiae et patriae. То бишь, родине и науке. (Тогда я этого перевода не сказал) Наша пожилая бабулька-профессор растрогалась, и даже малость прослезилась. На этом все и завершилось, и я через пару дней уж благополучно забыл сей момент, меня больше волновал вопрос, как я буду сдавать фармакошу, коли я в ней – ни в зуб ногой?

И вот он, роковой день, наступил. У меня робко теплилась надежда, что я как-нибудь прошмыгну сдать экзамены нашему ассистенту, который вел группу. Все-таки она меня знала, и это играло определенную роль, а уж что-нибудь промямлить по билету я с грехом пополам смогу. Но все рухнуло в один момент. Я уже сидел с билетом в аудитории, чего-то там готовился, писал. Помню, первым вопросом у меня были камеди, или гумми арабици по латыни, вроде по расчетам выходило, что я попадал к нашей ассистентке, как вдруг входит профессорша, оглядела нас поверх очков и, показывая на меня пальчиком, говорит: – а вы, молодой человек, ко мне!

Ну, приплыли, мелькнуло у меня в голове, и сразу подумалось – вот она, пересдача на осень, и прощай, стипендия.

С видом гордым и независимым (врагу не сдается наш гордый Варяг) подхожу, сажусь, раскладываю свои цыдулки, и начинаю что-то блекотать про гумми арабици. Профессорша послушала минутку, а потом говорит: – молодой человек, а не вы ли это мне дарили букет на последней лекции? Ну все, думаю, приплыли, сейчас она мне что-нибудь напомнит-припомнит. Однако, форс держу, и солидно говорю: – да, было такое дело. Так вот, – говорит профессорша – вы там все так хорошо говорили, а в конце что-то сказали по-латыни. Я везде искала, что это такое, но так и не нашла… Уж будьте столь любезны, сделайте мне перевод. Ну, это не вопрос, я быстренько все сказал и перевел. Посидела она секунд пятнадцать-двадцать, помолчала, потом говорит: – ну надо же, какая у нас хорошая молодежь пошла, прямо замечательная… так, что там у вас? – притянула мои бумажки к себе, посмотрела.. и, тихо, – четверки хватит? – За глаза! – отвечаю, а сам ног не чую: неужели фарт такой? – да такого же не бывает!! – а голосок тихонечко: бывает-бывает, вишь, и подпись в зачетке появилась, и четверочка. Вылетел я из аудитории, дух перевел, и тут же забыл все, что знал я по этой фармакологии, а заодно и все, чего я в ней не знал и не ведал. Вот тебе и Gummi arabici, вот тебе и scientiae et patriae.