Текст книги "Нескучные рассказы"

Ямщика жалко

Уезжая в деревню, я всегда брал с собой своего внука Дениску. Целыми днями мы занимались разными очень важными делами: пололи, окучивали, убирали, топили баню и так далее. Летом дни длинные и очень жаркие. Вечером нужно было обязательно хорошо помыться. Для этого мы с внуком всегда топили баню. После работы с удовольствием парились, ужинали всякими разными вкусностями, которые нам непременно готовила бабушка. После ужина ложились отдыхать, немного смотрели телевизор, потом свет выключали.

Перед сном, так уж было нами с давних пор заведено, я обязательно тихонечко, вполголоса пел Дениске какую-нибудь народную песню, то «По Дону гуляет», то «Славное море, священный Байкал», то еще какую-то. Обычно я спрашивал: – Дениска, какую тебе сегодня песню спеть? – и он мне называл, что хочет слышать. Однажды, вот так, вечером, после всех дел, запел я ему песню «Степь да степь кругом». Пою первый куплет, второй, третий… слышу, что-то мой внук вздрагивать начал, как-будто плачет. Остановил песню, смотрю, а он и точно плачет горькими слезами. Дениска – говорю – что с тобой? Ты почему плачешь? – Жалко ямщика, говорит, как он умирает в глухой степи, и никто ему не поможет. Вот тебе раз, думаю, начал его успокаивать, прижал к себе, слов всяких успокоительных наговорил, слышу – замолчал, засопел, затих.

Проходит минута, ну, думаю, уснул, а он тут как вдруг заплачет снова. Что такое?… что случилось, ты почему опять плачешь? Эх, дедушка – говорит он мне – ты уже старенький, вот умрешь ты скоро, и некому мне будет вечером песенку спеть… ни про ямщика, ни про по Дону гуляет… тут уж у меня в горле комок вдруг откуда-то появился.

Чимайданы

Октябрь 1965 года. Вечер. Холодно. Темно. Возвращаюсь из Темир-Тау в Караганду рейсовым автобусом номер 107. В автобусе традиционно под завязку народа. Кондуктора нет. Я сижу на самом заднем сидении, в углу. Неподалеку сидит махонький мужичок помятого вида, без ноги и с костылем. В проходе стоят чьи-то чемоданы.

Въезжаем в Караганду. Первая остановка «Новая Тихоновка». Водитель останавливает машину, и по громкой связи объявляет: – «проходим в переднюю дверь, предъявляем билеты». Мне выходить на следующей остановке, я сижу, прижавшись к стенке, греюсь. Заднее сидение – самое теплое место в автобусе ЛАЗ. Народ медленно толкается, протискиваясь к передней двери. Тихо, только чуть слышно урчит двигатель. Стоим, и тут возглас тоненьким надреснутым гнусавым голоском: – «шофёр!, открой заднюю дверь!» – это одноногий мужичонка. «Я сказал – выход в переднюю дверь» – отвечает водитель. Мужичонка: – «да тут чимайданы, не могу!» Мужик с кондукторского сиденья: – «да открой ты ему, у него одна нога». Следом за ним паренек с бокового сиденья, подражая гнусавому голоску: – «да открой, открой,.. у него одна нога и два чимайдана». Автобус почти лежит от смеха. Водитель открывает заднюю дверь, мужичонка бодро вскакивает, помогая костылем, хватает два чемодана и выскакивает по ступенькам – автобус лежит пластом.

Двести трюшек
и триста двушек

Феденька Луконин учится в восьмом классе. Сверстники с ним не дружат. Он с ними тоже не дружит. Феденька дружит со мной и такими, как я, а я учусь в третьем классе. Он странный мальчик, в народе про таких говорят, что он с придурью. Высокий для своего возраста, худенький, и весь какой-то субтильный. Волосы светлые, почти соломенные, нос тонкий, ровный, несколько великоват. Зубки ровные, белые. Феденька очень красиво улыбается. Голос гнусавый, тихий, и когда он что-то рассказывает, речь его монотонная, эмоциями не окрашена. Несмотря на то, что у Феденьки, как говорят, «не все дома», учится он хорошо, гораздо лучше многих тех, у кого дома «всё».

Уже и не помню, как мы с ним незаметно сблизились. Скорее всего на почве моего увлечения в то время астрономией. Дело в том, что у Феденьки неистребимая тяга к вещам необычным, которых он не видит в окружающей жизни. Он читает приключенческую литературу, воображает себя то пиратом, то путешественником, то исследователем пещер и белых пятен на земном шаре. Еще у Феденьки золотые руки и удивительное хобби: он где-то непостижимым образом добывает тонкие листовые пластинки металла, который он авторитетно называет цинком, и мастерит из него всевозможные штампы и печати. Оттиски от этих поделок на бумаге выглядели просто удивительно настоящими. К слову сказать, он смастерил штамп, повторяющий печатную часть входного билета в клуб на сеансы кино, и мы с ним запросто проходили на сеанс, предъявляя эти подделки контролеру. Штамповали мы их на последних страничках-корочках учебных тетрадей, потому что они синенького цвета, точь-в-точь, как у настоящих билетов.

У меня есть дома телескоп, который я смастерил сам по чертежам из какой-то научно-популярной книжки по астрономии, и мы частенько сидим с ним ночами либо на крыше церкви, либо на чердаке нашего дома, и ведем наблюдения. Разговариваем в это время на разные темы, чаще всего мечтательно-приключенческого характера.

Тогда я не задумывался, почему Феденька так привязался ко мне, ведь у нас была разница в годах в пять лет, то есть весьма ощутимая для нашего школьного возраста. Не часто ведь в жизни встретишь друзей восьмиклассника и третьеклассника. Сегодня я понимаю, что Феденька скорее всего в дружбе со мной спасался от одиночества, ибо все остальные смеялись над его фантазиями, дразнили его, а я его почему-то жалел и никогда не смеялся, и не дразнил его.

Как-то утром он пришел ко мне. Мы собрались в тот день пойти на речку, на песчаные отмели, искать «чертовы пальцы». Честно говоря, уже не помню, зачем они понадобились тогда Феденьке. До отмелей было где-то около километра и по дороге мне Феденька поведал «страшную тайну». Оказывается, он решил стать пиратом и для этого копил деньги, чтобы зарыть их в клад, ибо что это за пират, если у него нет клада? Для этого он сначала копил деньги, а копил он их из тех медяков, что давали ему родители на билет в кино. Поскольку в кино мы благополучно проникали обманным путем, денежки мой друг аккуратно складывал в банку. Как он сказал, у него скопилось «двести трюшек и триста двушек», то есть, двенадцать сталинских рублей. Этих денег, по мнению Феденьки, вполне хватало для настоящего пиратского клада. Вот мне мой друг и поведал под большим секретом, что сегодня утром он вышел за околицу, и закопал этот клад в укромном месте, положив в маленький деревянный сундучок, который сам же и смастерил. Таким образом, можно было уже считать, что Феденька – без пяти минут настоящий пират: клад имеется, осталось сделать черную повязку на глаз и найти меч, а там – побег и… дальние страны, моря, штормы и абордажи.

«Чертовых пальцев» мы тогда нашли штук семь, и расстались где-то в обед. Вечером прибегает Феденька, весь бледный и трясущийся. Я его таким никогда не видел. Он рассказал мне, что решил проверить, как лежит его клад. Пошел к тому месту, а там все разрыто, и клада нет. Хрустальная мечта стать пиратом вдребезги разбилась – какой же пират без клада? Самое примечательное, что Феденька не жалел денег, его потряс сам факт исчезновения клада. Как мог, я его успокоил, пообещал, что мы сделаем новый клад, я помогу ему скопить деньги, и уж тогда мы зароем его так надежно, что никто не найдет ничего.

Дня через два шел я домой от своего друга Вовки Чиркова и, проходя мимо церкви, увидел, что там собрались пацаны. В центре сидел Ванька Чугурнов и взахлеб, вдохновенно и со смехом рассказывал, как он выследил Феденьку, закапывающего свой клад, как потом его выкопал и купил себе сигарет в сельпо. Этот Ванька Чугурнов был чуток старше меня, в школе учился с двойки на двойку, хулиганил, как мог, учителя склоняли и спрягали его фамилию по всем существующим и не существующим склонениям и спряжениям. Рожа у него была, как мне казалось, самая воровская: замызганная кепка, торчащие из-под нее вечно грязные волосы, огромные конопушки на носу, и дымящаяся цыбарка, приклеенная к уголкам губ. И вот этот Ванька сейчас издевательски смеялся над Феденькой, называя его полудурком и хвастался тем, что объегорил дурачка. Я вспомнил, как мой незадачливый друг расстроился из-за исчезновения клада и крушения светлой пиратской мечты, и такая меня взяла досада на этого Ваньку, что я заступился за Феденьку, а Ваньку назвал дураком и скотиной. Ванька, конечно, взъерепенился, и мы с ним жестоко подрались. До сих пор вспоминаю с каким-то удивительным самому себе удовольствием, что трепку я ему задал знатную: расквасил не только нос, но и губы до кровянки. Тогда было у нас незыблемое правило: лежачего не бить, и драка до первой крови. У кого кровь потекла, тот и проиграл драку. С тех пор стали мы с Чугурновым заклятыми врагами, и он всячески старался мне навредить: врал пацанам, что накостылял мне у церкви. Пришлось вызвать его «на любака», как у нас говорили, прямо на большой перемене в школе. И второй раз я его принародно изрядно отлупил, и опять разбил ему сопатку, но тут мы оба с ним попались учителям; потащили нас в учительскую и стали ругать и выпытывать, что да почему, но ни я, ни Ванька ничего не сказали, и этот факт удивительным образом примирил нас с ним. Когда мы вышли из учительской, он сказал мне, что считал меня ябедой и подлизой, потому что я был отличником, а папка мой был директором школы. Факт, что я не выдал ничего в учительской, так возвысил меня в его глазах, что он сменил гнев на милость, и больше мы с ним не враждовали.

Дожди

На улице дождь. Я сижу на лавке у окошка и смотрю на улицу. Там идет дождь. Мелкий, косой, идет с самой ночи. Значит, на улице осень. Я уже знаю, что такое осень. Осень – это когда становится холодно, желтеют и опадают листья, помидоры с огорода заносят в дом, и рассыпают на пол под кровати и лавки, чтобы они доспели. Осень – это когда земля раскисает от дождя, и превращается в непролазную грязь, это когда меня не пускают на улицу, чтобы я не портил еще вполне хорошие ботинки, как говорит мама. Поэтому я сижу дома, и смотрю в окно. Это довольно скучное занятие, но время от времени смотреть в окно осенью становится очень интересно. Через село по моей улице проходит автомобильная дорога, раза два-три в неделю по ней едут новые автомобили из Горького в Саранск. Так говорит папа. Я уже знаю, что Горький и Саранск – это такие большие города, даже больше нашего села. Там есть заводы, где делают эти машины. Автомобили новые, без кузовов. На каждом автомобиле сзади полупогружен еще один автомобиль. Я спрашиваю папу, почему этот автомобиль не едет сам. Папа говорит, это чтобы надо было меньше шоферов. У шоферов интересная работа, они далеко ездят. Вырасту, стану шофером, и буду ездить, думаю я. Интересно смотреть из окна именно осенью во время дождей, глина на дороге раскисает, становится скользкой, и машины буксуют. Совсем не могут быстро ехать, часто застревают. Особенно здорово, когда машину стащит в кювет, до краев наполненный водой. Тогда шофера выходят из машин, о чем-то говорят, достают веревки, лопаты, прицепляются машинами друг к другу, газуют, никак не могут выбраться, снова что-то говорят. Опять буксуют. За всей этой картиной спокойно и с интересом через окошко я и наблюдаю.

В доме тепло, а на улице противный холодный, косой и нудный дождик. Дождики бывают летние и осенние, зимних дождиков я пока не видел, зимой бывает метель и вьюга. Я знаю, чем они отличаются. Когда вьюга – ветер завывает во вьюшке у печки, а в метель он там не воет, летает где-то в другом месте. Во время вьюги, особенно ночью, так уютно спится на лежанке русской печки. С вечера, еще не уснув, можно слушать песни ветра. Круглую чугунную штуку, которой закрывают дымоход трубы печки, называют вьюшкой, я думаю это потому, что когда она закрыта, слышна песня вьюги. Вьюга – вьюшка.

А летние дождики совсем не такие. Они из крупных капель, струи дождя не косые, а падают прямо, создают лужи с пузырями. Осенью на лужах пузырей нет. Летний дождик начинается долго. Сначала светит солнышко, но видно, что на краю неба вылезает что-то черное или темно-синее. Потом оно растет, закрывает все больше неба, скрывает солнце. Становится душно, но тут откуда-то налетает ветер, кружит мусор и пыль. Потом на секунду все стихает, сверкает молния, раздается оглушительный гром, стремительно нарастает шум дождя, и вот уже капли весело барабанят по крышам, окнам, тропинке. Дождь все усиливается, молнии сверкают, гром раскатами носится между туч, деревья шумят. В такое время так здорово носиться под дождем по лужам, и совсем не страшно, что весь вымок, и совсем не страшно, что молнии и гром, даже наоборот, весело и азартно, и мама потом не ругает, журит только маленечко. Еще чуть-чуть, дождь стихает, туча куда-то улетает, солнышко заглядывает в каждую каплю, воздух свежий, и пахнет по особому. Папа говорит, что это какой-то озон. Вот и получается, что летний дождь – это вам совсем не противный косой мелкий осенний дождь. Я летний дождик люблю, он веселый, струи прямые и сочные, короткий, и можно бегать по лужам, а осенний мне не нравится, во-первых, он идет и день и ночь, а во-вторых – гулять не пускают.

Дрова воруют

Зимы у нас лихие, снежные, с буранами и метелями. Дома есть две печки, русская и голландка. Русскую можно топить только раз в день, так требуют пожарные начальники, голландку топим два раза. Дров нужно много. Каждую осень мы с братьями пилим дрова, колем их и укладываем в аккуратную поленницу вдоль забора. К весне от поленницы мало, что остается. Дрова убывают очень быстро.

В одну из зим отец приметил, что дрова убывают как-то особенно быстро. Пару вечеров специально примечали, как лежат поленья… Утром конфигурация изменялась. Ясно, дрова воруют. Решили караулить. Это почетное дело было возложено на старших братьев. Установили порядок несения караула, но две ночи ничего не принесли: никакого шума, а дрова опять убыли, выяснилось, что и тот и другой бессовестно проспали. Собрали семейный совет. Старший брат Эрик предложил установить нечто вроде датчика на вора. Датчик – это громко сказано. Электричества в селе нет, что делать?

В школе была автомашина полуторка. Сняли с нее аккумулятор, возле поленницы положили друг на друга две доски с оголенными проводами, но так, чтобы провода не касались друг друга, протянули провода к аккумулятору и электрическому звонку, который взяли у учителя физики в школе. Доски уложили у поленницы, припорошили их снегом, провода скрыли. Первая ночь прошла спокойно, дрова остались целыми. На вторую ночь около пяти утра, в самую зимнюю темень и глухое время, в доме раздался звонок, отец и старшие браться мгновенно выбежали и тут же поймали вора. Им оказался один мужик совсем не с нашей улицы. Он увозил дрова на салазках. Когда его завели домой, он показался мне страшно испуганным и умолял отца пожалеть его, дескать, у него трое детей и только нужда крайняя толкнула его на это. Мне его было жалко, очень жалко. Когда все делалось для того, чтобы вора поймать, я прямо горел от желания наказать жулика, а теперь – теперь он был жалок, стоял, как пришибленный и мял в руках свою старую шапку. Радость от того, что мы перехитрили вора и изловили его куда-то делась..

Я хоть и был мал, но уже знал, что по тем временам ему грозил приличный срок. Отец завел его к себе, они о чем-то долго говорили, потом мужик ушел. Наутро он пришел к отцу, но уже с женой. Опять долго говорили. В итоге, отец его простил. А я? – я с восхищением смотрел на братьев, которые так ловко все придумали, и сам очень хотел так же хорошо учить физику, как они. Впоследствии я так и сделал и судьба даже сложилась так, что мне довелось преподавать физику в школе в течение шести лет.

Жизнь ушла

Отец мой был заядлый охотник и великий любитель и знаток охотничьих собак. В разные годы у нас жило пять-шесть, а иногда и более этих красивых и умнющих животных. Водил он только две породы: русская псовая гончая и русская псовая борзая. Надо сказать, что и мать была в этом плане ему соратница. Некоторые собаки, жившие у нас, считались лучшими экземплярами породы в СССР. За щенками к нам ехали из Сибири, Казахстана, Эстонии. Когда-нибудь я попробую их описать в отдельном рассказе. Сейчас же речь пойдет обо мне, и моем отношении к охоте.

Отец не только сам был страстным охотником, но и нас, сыновей, приучал к этому делу, причем с самых ранних лет. Мне было всего шесть лет, а я уже умел лихо снаряжать патроны, катать дробь, чистить ружья. Старшие братья всегда с ним охотились. Я рос помаленьку, пришла и моя очередь приобщиться к этому таинству. Сначала просто ходил с отцом, наблюдал за работой собак, когда собака гнала зверя по следу, одновременно отец рассказывал мне о тонкостях собачьего лая. К 9 годам, ко дню рождения, папа где-то мне спроворил ружьецо. Небольшое, 32 калибра, но тем не менее, это было настоящее ружье и стреляло оно настоящими патронами. Было оно не новое, но еще в очень хорошем состоянии. Теперь это был не только предмет моей заботы, но и предмет гордости перед соседскими пацанами, которые не отрывали завистливых глаз от моего ружья, и просили дать им подержать его в руках.

Отныне и я, уже наравне со старшими братьями, стал ходить с отцом как заправский охотник, чувствуя себя с ними почти на равных. Довольно быстро освоился, и у меня неплохо получалось стрелять уток. Так шло до зимы. Однажды я пошел с отцом, как обычно, в лес, но охотиться в этот раз мы должны были на зайца и лису. Через какое-то время подала голос наша Динка, гончая, выдающегося ума собака – предмет зависти и восхищения всех охотников не только района, но и области, не побоюсь преувеличения. По характеру гона было понятно, что взяла она след зайца. Мы распределились по позициям шагах в тридцати друг от друга. Стоим, слушаем. Как ни пытается заяц крутить след и делать скидки, по нарастанию слышимости голоса собаки было понятно, что она уверенно выгоняет его на нас. Буквально через десяток минут я увидел, как заяц выскочил из кустов и остановился всего в нескольких шагах от меня, в очень удобной позиции для выстрела. Не теряя времени, я вскинул ружьё и выстрелил, заяц подпрыгнул на месте, упал на бок, начал брыкаться, в азарте я кинулся к нему и… вдруг увидел его глаза. Они были очень большие, налиты слезами, которые скатывались на снег и оставляли в нем дырочки. Затем глаза начали тускнеть, тускнеть, и из них стала уходить жизнь. Еще чуток, и это были абсолютно мертвые стеклянные глаза. Я молча смотрел на эту картину, и мной овладевало чувство острой вины и сострадания к этому несчастному зверьку, который лежал теперь бездыханный у моих ног. В это время ко мне подскочил возбужденный отец, горячо начал меня поздравлять с первых добытым настоящим зверем, но я в ответ молча протянул ему свою одностволку и сказал: вот, возьми и девай ее, куда хочешь, больше я никогда не буду стрелять по живому существу. Потом повернулся, и пошел в направлении села. Было мне в ту пору ровно десять лет. Больше я никогда не ходил на охоту, и ни разу не взял в руки ружья для стрельбы по живой цели. До сегодняшнего дня.

Как я разочаровался в Сталине

Случилось это то ли в 51, то ли в 52 году, точно уже не помню, а уточнить не у кого, все уже ушли. В начале ноября поехали мы со старшим братом Эриком в Москву, к папиной маме, то бишь бабушке. Из поездки помнится только полумрак вагона, большое количество дяденек и тетенек с узлами и баулами. Сам приезд в Москву не помню, помню только, что это была почему-то не Москва, а какие-то Люберцы. Рядом с бабушкиным домом за очень высоким забором был военный аэродром. Оттуда постоянно с ревом взлетали самолеты, тетя Нина, папина сестра, называла их Дугласами. Что это такое, я не знал, но в этом слове мне слышалось что-то типа тяжелых мыльных пузырей, которые солидно лопаются.

Каждый день мы садились на электричку и ездили, как все говорили, в Москву. В Москве было шумно, кругом толпились люди и по улицам гоняли машины. Пахло невкусно, чем-то едучим, не то, что у нас. На третий день тетя Нина подняла меня очень рано, и мы поехали на демонстрацию, на Красную площадь. Я уже знал, что такое мавзолей, Красная площадь. Знал, кто такой Сталин. В моем представлении это был огромный силач, который запросто мог всех победить одной левой. Я так думал потому, что все о нем говорили очень уважительно, а у нас в селе уважительно говорили только о кузнеце Солуянове, мужике очень сильном и огромного роста, и о моем папе. Папа тоже был высокий и очень сильный, запросто подкидывал меня высоко в воздух А Сталин был самый сильный, его все боялись. Помнится, что мы куда-то приехали, очень долго стояли в какой-то толпе. Наконец, пошли. Через некоторое время подошли к Красной площади, тетя Нина мне сказала: Гера, смотри, вон Сталин, и показала на мавзолей. Там стояли какие-то люди. Потрет Сталина я уже видел, поэтому узнал его не только по лицу, но и по фуражке. Он был самым маленьким среди стоявших людей. Это меня просто сразило наповал, и я, не сдержав эмоций, громко сказал тете с оттенком недоумения, недоверия и даже какого-то возмущения: это Сталин?!! Это не Сталин, это не Сталин! Тетка зажала мне зачем-то ладошкой рот и, дернув за руку, увлекла в толпу, в которой мы шли. До самого возвращения домой к бабушке я все переживал своё разочарование: могучий силач Сталин на самом деле оказался совсем не силачом. Было очень непонятно, почему все боялись такого маленького дяденьку.