Текст книги "Я всегда был идеалистом…"

Прекратился семинар под руководством Леонтьева, хотя, повторяю, несколько докладов (порядка четырех) нам удалось сделать, и я, в частности, сделал доклад об онтологическом представлении мышления как культурно-исторического процесса. В этом докладе я использовал мысль Вильгельма Гумбольдта о том, что не человек овладевает языком, а язык овладевает человеком, и точно так же мышление: оно не порождается человеком в его голове, а «проходит» через голову человека, преобразуясь и трансформируясь в ней. И поэтому мы должны рассматривать мышление как своего рода субстанцию, которая существует сама по себе в самодвижении.

Тут Алексей Николаевич совершенно вышел из себя и повесил на меня все ярлыки, какие только смог, сказав, что это, во-первых, идеализм, во-вторых, вообще несуразность абсолютнейшая, не соответствующая никаким представлениям: ни марксистским, ни Выготского – никаким. Произошло очень резкое столкновение, потому что я утверждал, что именно таковы взгляды Выготского и в этом весь смысл культурно-исторического подхода. Семинар закончился заключительным словом Алексея Николаевича с прямыми оскорблениями: мол, все это претензия и потуги на гениальность, а он как здравомыслящий человек не может разделять подобные мысли.

Каковы же были мое удивление и даже известная растерянность, когда примерно через месяц пришла Неля Пантина и сказала, что Алексей Николаевич сделал доклад о мышлении, которое не порождается мозгом, а проходит сквозь людей, лишь преобразуясь в них. А так как он чувствовал себя, по-видимому, очень неловко, поскольку она присутствовала и на моем докладе, то написал ей записочку (она хранится у меня в архиве): «Неля, вы понимаете, почему я так ругал т. Щедровицкого? То, что он говорил, очень совпадает с моими взглядами, но только было изложено на тарабарском жаргоне».

Вот, собственно, чем закончилась попытка создать психологический семинар на факультете, и мы начали искать другого покровителя. Первый, к кому мы обратились тогда, был Борис Михайлович Теплов. Теплов сказал, что, может быть, он и возьмет семинар под свое крыло, но сначала должен посмотреть, что и как, поэтому пусть семинар пробно соберется, кто-нибудь сделает доклад о возможном направлении и программе работы – и тогда он решит.

Борис Михайлович Теплов был в то время действительным членом Академии педагогических наук СССР, заведующим отделом Института психологии, главным редактором журнала «Вопросы психологии» и фактически идеологом и лидером Института психологии – его серым кардиналом. Он был очень ядовитым, остроумным, саркастическим человеком. Из-за постоянных почечных болей у него всегда было очень недовольное выражение лица, и его все так боялись в Институте психологии, что он практически безраздельно правил там. Директором института тогда был Анатолий Александрович Смирнов.

Борис Михайлович Теплов

Это была одна из моих первых встреч с Тепловым. Раньше я его видел в 1949 году, когда переходил на философский факультет. Тогда после отстранения Сергея Леонидовича Рубинштейна он взял на себя функции заведующего кафедрой. Кстати, в биографии Леонтьева приведены неточные сведения: он не был заведующим кафедрой психологии в то время, которое указано на обороте его книжки «Деятельность, сознание, личность»[38]38
  См.: Леонтьев А. Н. Деятельность. Сознание. Личность. М.: Политиздат, 1975 (2-е изд.: 1977).


[Закрыть], – этой кафедрой заведовал тогда Борис Михайлович Теплов, а Леонтьев был профессором на этой кафедре и только потом, через полтора или два года, сменил Теплова. Теплов ушел сам – его как-то это не очень все занимало, ему было тяжело управлять (а он именно управлял, а не царствовал) даже Институтом психологии.

И вот Теплов согласился нас выслушать с тем, чтобы решить, возьмет он наш семинар или не возьмет. Мы между собой обсудили, кому делать этот доклад, и решили, что лучше всего это сделает Давыдов.

Дело было вечером, после работы, в коридоре Института психологии на втором этаже. Там есть такой проход у лестницы, соединяющий два коридора, – там стоял стол, и на него была поставлена доска. Теплов сидел у стола рядом с доской с болезненным и скучающим видом. Давыдов рассказывал о понятии числа и формировании этого понятия у детей. Я сидел сбоку и наблюдал за ними. Теплов слушал 30–40 минут, а потом сказал, надо отдать ему должное, четко и ясно: «Вы мне не подходите». Давыдов попробовал осторожно выяснить, а почему мы не подходим, на что Теплов ему ответил: «Вы мне просто не подходите. Зачем же объяснять почему?»

И вот тогда наши взоры обратились на Петра Алексеевича Шеварёва – и тут уже начинается история как бы совершенно другого рода.

Я познакомился с Петром Алексеевичем Шеварёвым летом 1957 года. Это был год создания нового журнала Академии педагогических наук РСФСР – «Доклады АПН РСФСР». В 1957 году (а может быть, это было еще в 1956-м, толком не помню) он начал выходить под общей редакцией Александра Романовича Лурии. Надо отдать должное Лурии: он очень много сделал по организации собственно научных изданий, и я думаю, что журнал «Доклады АПН РСФСР», который во многом определил рост и развитие советской психологической науки в 1950–1960-е годы, – один из многих памятников ему.

Александр Романович Лурия

Журнал начал выходить как ежеквартальник, то есть четыре раза в год; затем стал двухмесячным – выходил шесть раз в год и издавался до 1962 или даже 1963 года[39]39
  «Доклады Академии педагогических наук РСФСР» – печатный орган АПН РСФСР. Журнал издавался в Москве с 1957 по 1963 г.; в 1957–1958 гг. выходило 4 выпуска в год, а с 1959 г. – 6 выпусков.


[Закрыть]. Хотя журнал помещал только маленькие сжатые сообщения, тем не менее это дало возможность подняться огромному пласту молодых психологов и педагогов.

Вообще, в это время начинается подлинное развитие самой психологии. До сих пор она была даже не профессией, а родом занятий для очень небольшой, локальной группы людей, занимавшихся чисто научно-исследовательской работой. Мест для работы было мало, и все они были заполнены. Очень часто студентами психологического отделения овладевало неверие в свое будущее – они депрофессионализировались, поскольку считали, что возможностей для дальнейшего роста нет. Но как раз в конце 50-х годов уже складывалась какая-то новая ситуация, которая должна была закончиться расширением возможностей и появлением рабочих, производственных мест для психологов – в связи с расширением сферы приложения психологии. Так оно и произошло, и мы тогда хорошо понимали и знали, что необходим ряд условий и механизмов, оформляющих этот процесс, и, в частности, появление «Докладов АПН РСФСР» стало одним из таких важных механизмов.

Как раз в январе 1957 года вышла первая моя работа в журнале «Вопросы языкознания» под названием «“Языковое мышление” и его анализ»[40]40
  См.: Щедровицкий Г. П. «Языковое мышление» и его анализ // Вопросы языкознания. 1957. № 1. С. 56–68.


[Закрыть]. И вот Василий Давыдов – а он стал фактически издательским редактором «Докладов АПН РСФСР» – предложил мне написать туда статью. И когда встал вопрос, а кто же, собственно говоря, может ее представить, то Володя Зинченко сказал, что единственный человек, который способен отнестись непредвзято и вообще рассматривать по содержанию, – это Пётр Алексеевич Шеварёв.

Надо сказать, что в «Доклады…» статьи сдавались по представлению академика или члена-корреспондента Академии педагогических наук. Он должен был прочесть статью, определить ее научное достоинство, или качество, и поэтому на изданных статьях всегда стояло наверху: представлено академиком таким-то, представлено членом-корреспондентом таким-то, то есть всегда кто-то должен был взять на себя функцию представления и гарантировать качество публикуемой работы.

И вот летом или, может быть, весною 1957 года Володя Зинченко познакомил меня с Петром Алексеевичем Шеварёвым. Я принес ему статью – это была программная работа «О возможных путях исследования мышления как деятельности», написанная вместе с Никитой Глебовичем Алексеевым[41]41
  См.: Алексеев Н. Г., Щедровицкий Г. П. О возможных путях исследования мышления как деятельности // Доклады АПН РСФСР. 1957. № 3. С.41–46.


[Закрыть], – и оттиск из журнала «Вопросы языкознания». Он взялся их прочитать.

Я уже сказал, что Пётр Алексеевич Шеварёв был одним из тех немногих повстречавшихся мне в жизни людей, кто был действительно искренне и до конца предан науке и жил наукой. Впоследствии, если я правильно понимаю, он очень симпатизировал мне; я часто бывал у него дома. Каждую сданную ему статью он прочитывал детальнейшим образом и ставил невероятное количество вопросов. В печать ни одна моя работа не проходила через него сразу: мне приходилось делать четыре-пять вариантов, прежде чем он ее подписывал. При этом он заставлял меня все время развертывать содержание.

Дело в том, что серии моих публикаций (такие, например, как «О строении атрибутивного знания»[42]42
  См.: Щедровицкий Г. П. О строении атрибутивного знания. Сообщения I–VI // Доклады АПН РСФСР. 1958. № 1, 4; 1959. № 1, 2, 4; 1960. № 6 (то же: Щедровицкий Г. П. Избранные труды. М.: Школа культурной политики, 1995. С. 115–142).


[Закрыть] или «Принцип параллелизма…»[43]43
  См.: Алексеев Н. Г., Костеловский В. А., Щедровицкий Г. П. Принцип «параллелизма формы и содержания мышления» и его значение для традиционных логических и психологических исследований. Сообщения I–IV // Доклады АПН РСФСР. 1960. № 2, 4; 1961. № 4, 5 (то же: Щедровицкий Г. П. Избранные труды. М.: Школа культурной политики, 1995. С. 1–33).


[Закрыть]) первоначально представляли собой одно-единственное сообщение, каждое из которых [впоследствии] расслаивалось и расширялось в процессе ответов на вопросы Петра Алексеевича. Я тогда питал обычную для молодежи иллюзию, что надо сразу по возможности больше сказать в одной статье, и поэтому так уплотнял каждый текст, что понять его в принципе было невозможно. Так вот, Шеварёв заставлял меня развертывать содержание моих текстов, пользуясь для этого каждым возможным случаем.

Я приходил к нему домой – он жил на Чистых прудах, почти напротив нынешнего здания театра «Современник», а тогда там помещался кинотеатр[44]44
  Кинотеатр «Колизей».


[Закрыть]. Мы с ним долго сидели, обсуждая разные вопросы истории психологии, логики. Он рассказывал о психологах, жизни в психологии, о Георгии Ивановиче Челпанове и о челпановцах. Все, что я знаю об этом, я знаю от него. Он передавал мне свое отношение к миру психологии.

Георгий Иванович Челпанов

Пётр Алексеевич Шеварёв принадлежал к первому поколению учеников Георгия Ивановича Челпанова. После окончания провинциальной гимназии, очень известной качеством своего обучения, он поступил на историко-филологический факультет Московского университета, на классическое отделение, и где-то курсе на третьем пришел к Челпанову и попросил разрешения войти в его семинар.

– Когда я обратился с этой просьбой к профессору, – рассказывал Шеварёв, – он секундочку подумал, потом сказал: «Ну что же» – и тотчас спросил меня, какой язык я изучал в гимназии. Я ему ответил, что французский и немецкий. Он сказал: «Прекрасно» – и дальше завел разговор о том, что меня интересует, чем я хочу заниматься, как я себе мыслю профессию, специальность, или призвание (как, наверное, тогда говорили), психолога. И когда беседа закончилась, предупредил, что условием вступления в семинар является реферативный или какой-то другой доклад, и добавил, что лучше всего сделать доклад по Титченеру. Затем подошел к своему книжному шкафу, вынул оттуда какую-то книжку, вручил ее мне (а дело было в апреле) и сказал: «В сентябре вы будете делать доклад. Милости просим». Попрощался со мной, и я вышел. Вышел, там же, на лестничной клетке, развернул книгу – и увидел, что книга на английском языке. «Тьфу, – подумал я, – вот тебе на, до чего дырявая память у профессора!» – и уже было повернулся назад к двери, но тут задумался. Мне показалось удивительно стыдным прийти и сказать, что я не знаю английского языка и что он ошибся. Я постоял несколько минут, потом повернулся и пошел домой. И пока я шел, я уже начал понимать, что у меня только два выхода: либо забыть про свои мечты заниматься психологией, либо выучить английский язык, читая и переводя Титченера.

Пётр Алексеевич выучил английский и с успехом сделал свой доклад в сентябре. Потом, как он рассказывал, когда они стали большими приятелями с Георгием Ивановичем, уже через много лет, он его спросил:

– Георгий Иванович, а когда вы мне Титченера дали, вы что, запамятовали, что я английского не знал, или специально?

– Конечно, специально, – ответил Челпанов. – Я, во-первых, хотел вас проверить, а во-вторых, хотел, чтобы вы выучили английский язык.

Пётр Алексеевич Шеварёв очень любил и уважал Челпанова. Он считал, что Челпанов обладал удивительным даром говорить просто на самые сложные темы. Он мне рассказывал, как читались публичные лекции в Физиологической (как она тогда называлась) лаборатории, то есть в нынешнем Институте психологии[45]45
  Психологический институт им. Л. Г. Щукиной был создан в 1912 г. и открыт в 1914 г. Название института несколько раз менялось: Московский государственный институт экспериментальной психологии Российской ассоциации научно-исследовательских институтов общественных наук (1924–1930), Государственный институт психологии, педологии и психотехники Российской ассоциации научных институтов марксистской педагогики (1930–1934), Научно-исследовательский институт психологии АПН РСФСР (1945–1970), Научно-исследовательский институт общей и педагогической психологии АПН СССР (1970–1992). В 1992 г. ему было возвращено историческое название – ныне это Психологический институт им. Л. Г. Щукиной Российской академии образования.


[Закрыть], где вы сейчас работаете, Коля. В то время, когда она была создана, в ней было всего два штатных работника: электротехник и плотник, которые одновременно выполняли и функции гардеробщиков в дни публичных лекций. Тогда открывалась парадная, основная дверь для прохода в Большую психологическую аудиторию, и гардеробщики вставали на свои места, а в обычные дни эта дверь была закрыта, а вход был через маленькую дверь, находящуюся в торце Психологического института, – сейчас ее открывают, когда чинят основной проход.

Главным в работе этой лаборатории, или института, были, во-первых, семинар, который вел Челпанов и который собирался раз в две недели по хорошей вундтовской традиции, во-вторых, библиотека, которая работала без библиотекаря и в которую все время поступали новые зарубежные издания, и, в-третьих, экспериментальные комнаты, которыми психологи, участники семинара, могли пользоваться по своему усмотрению. После того как человек делал доклад и входил в семинар, Георгий Иванович Челпанов вручал ему (ей) ключ от двери как символ того, что он (она) становится полноправным психологом. И теперь новичок мог приходить в любое время дня и ночи и работать там, пользоваться библиотекой. Был только один закон: брать книги домой нельзя. И, как рассказывал Пётр Алексеевич, за все время дореволюционного существования института там не пропало ни одной книги.

В дни публичных лекций Челпанов приходил в Большую аудиторию, где собирались представители интеллигенции Москвы, и рассказывал им об успехах психологии. Он был не только прекрасный лектор, но и фокусник. Например, когда он рассказывал о зоопсихологии, то приходил на лекцию, как тогда было принято, в черном сюртуке или фраке (я не очень хорошо их различаю) и, скажем, первые 20–30 минут свободно ходил перед досками, которые тогда вращались (я, кстати, застал их еще вращающимися), и вдруг неожиданно, раскрыв свой пиджак, выпускал на большой стол четырех или трех белых [морских] свинок. Оказывается, он их носил под мышкой первую часть лекции, и они у него там тихонечко сидели. Он демонстрировал какие-то опыты с этими свинками, а потом, когда все заканчивалось, подходил к ним, приоткрывал свой сюртук, и они исчезали там у него под сюртуком.

И все это происходило на глазах у изумленной публики. Пока он читал оставшуюся часть лекции, слушатели размышляли, где и как они все умещались.

В семинаре у него работали очень интересные люди. Постоянными участниками семинара в течение нескольких лет были, например, Пастернак и целый ряд людей, снискавших себе известность потом на различных поприщах. Как вы понимаете, тогда психологического образования не существовало. Это были в основном студенты историко-филологического факультета, разных его отделений, и точно так же, как Ланге в Новороссийском университете, Челпанов постепенно подбирал контингент людей и создавал русскую психологическую школу – русскую психологическую экспериментальную школу.

Здесь требуется одна очень существенная оговорка. Дело в том, что наряду с Челпановым работал Лопатин, и существовала метафизическая психология в школе Лопатина, и эту линию (я о ней практически ничего не знаю) надо восстанавливать особо, устанавливать, кто и как там работал. Но такие люди, как, скажем, Анатолий Александрович Смирнов, Николай Фёдорович Добрынин, Пётр Алексеевич Шеварёв, Михаил Васильевич Соколов и многие, многие другие, – это студенты историко-филологического или медицинского факультетов, которые были собраны Челпановым и составили костяк русских экспериментальных психологов. Сам Челпанов, как вы знаете, учился у Вундта, и Институт психологии есть копия вундтовского лейпцигского института: когда благодаря купцу Щукину и другим жертвователям были собраны деньги для открытия института, он попросил скопировать лейпцигский институт и сделать там все – вплоть до дверных ручек и замков – так, как было у Вундта. Так оно и есть по сию пору.

Челпанов был человеком науки и не очень здорово разбирался в политике и в том, что произошло в России в 1917 году. Поэтому когда Константин Николаевич Корнилов – человек, которого он внутренне достаточно уважал, – начал борьбу за материализм и марксизм в психологии и обвинил Челпанова в том, что он идеалист, то Челпанов, как маленький ребенок, сказал: «Ой как здорово! Теперь у нас – в нашей русской, советской психологии – будет два больших направления: материалистическое, которое будете возглавлять вы, и идеалистическое, в котором буду работать я, и мы будем, обогащая друг друга, двигаться вперед. Это же новый, очень важный шаг в развитии нашей российской психологии!»

Челпанов совершенно не понимал, какого рода организационные выводы за этим последуют, и, когда ему объяснили, он очень был растерян, и его, насколько я понимаю, попросили или вынудили его ученики выступить со статьей, что он совсем не идеалист. Это было в 1923 году.

Борьба за материализм в психологии шла с большим успехом, и хотя Корнилов оставил Челпанова в институте, его лишили права преподавать в университете и отстранили от руководства институтом (он тогда назывался Психологический институт или как-то вроде этого). И тогда в знак протеста целый ряд его учеников, в частности Николай Фёдорович Добрынин, Анатолий Александрович Смирнов, Пётр Алексеевич Шеварёв, подали в отставку из университета и из института.

Пётр Алексеевич рассказывал мне такую историю: когда все это обсуждалось в узком кругу учеников и сотрудников Челпанова, прибежал весьма возбужденный студент NNN[46]46
  В своей лекции «Жизненный и творческий путь А. Н. Леонтьева» А. А. Леонтьев подтвердил, что речь в этом эпизоде идет о его отце – А. Н. Леонтьеве.


[Закрыть] и сказал: «Георгий Иванович, я тоже подаю из университета». На это ему Челпанов ответил: «Дорогой мой, из университета люди подают по убеждениям, а у вас их нет и, по-видимому, никогда не будет». И так как это было сказано в довольно широком кругу и получило огласку, то с этого момента, насколько я понимаю, тогдашний студент NNN смертельно ненавидел Челпанова. Эта ненависть стала основной чертой его жизненной позиции.

Я спросил у Петра Алексеевича, почему, собственно, Георгий Иванович был таким жестким. Он мне ответил, что Челпанов никогда не был добреньким, он был человеком очень прямым, всегда предельно определенным и никогда не пытался создавать у людей ложных впечатлений. Он сказал, что Челпанов учил его, что всякий научный тезис и всякое положение всегда направлены против чего-то. Поэтому первое, что он привык спрашивать у начинающего ученого: против чего вы? что вы хотите разрушить? что вы хотите преодолеть? «И я, – сказал Пётр Алексеевич Шеварёв, – постоянно это спрашиваю у своих аспирантов. И когда мне отвечают в манере, которая принята в наши дни, что он-де не против чего-то, что он всегда только за, я перестаю контактировать и общаться с таким человеком, потому что я уже знаю, что в науке ему нет места. Поэтому, – продолжал он, – то, что Георгий Иванович так ответил студенту NNN, было выражением его очень четкой, продуманной и определенной нравственной, человеческой позиции». Вот так Пётр Алексеевич Шеварёв это оценивал.

Он мне рассказал также, что Челпанов до самой своей смерти сохранял дружеские отношения с Корниловым, фактически изгнавшим его из института и лишившим его дела всей жизни. И больше того, они встречались практически каждую неделю и обсуждали состояние и перспективы развития психологии. И когда Шеварёв спрашивал у Челпанова, почему же он так себя странно ведет, то Челпанов отвечал: «Ведь Корнилов борется со мной из идейных побуждений, и он борется со мной искренне. Поэтому то, что он победил в общественном мнении, изгнал меня из института, не имеет никакого отношения к его личности, его личным качествам и нашим взаимоотношениям». Надо сказать, что Корнилов платил ему той же монетой, и когда Челпанова стали выгонять на пенсию, то он, по словам Петра Алексеевича, приложил много сил для того, чтобы выхлопотать ему персональную пенсию. Вот такими были отношения между этими людьми, и такими были их позиции…

Я должен к этому добавить, что в самом Институте психологии Петра Алексеевича Шеварёва всегда считали добрым, честным и принципиальным человеком; его иногда даже называли за глаза воробышком, подчеркивая тем самым, что он вообще никого никогда не обидит. Я хочу, чтобы вы понимали, как звучало и что означало в устах такого человека то, что он мне рассказывал о жесткости собственной позиции, о позиции его учителя Челпанова, о судьбах этих ушедших людей.

Володя Зинченко как-то, смеясь, сказал мне: «Ну, Шеварёв никогда ничего не создаст и не может создать. Он всякую мелочь обсасывает, читая по-французски, немецки, английски, латински, гречески и еще как-то, до тех пор пока не выяснит все и вся по поводу этой ерунды. И пока он этого не сделает, он не считает себя вправе ничего публиковать. Поэтому-то он никогда ничего не сделает в жизни».

Это была уже совершенно другая культура, совершенно другая философия.

Я по своему положению, ориентации, по групповой принадлежности был в другой группе – в группе учеников Выготского, о чем Шеварёв прекрасно знал. Но это никогда не мешало ему обсуждать все проблемы по существу, у него вообще отсутствовало при обсуждении научной проблематики групповое отношение, отношение человека другой клаки[47]47
  Клака – группа подставных зрителей (клакеров), нанимаемых для создания искусственного успеха или провала артиста, спектакля.


[Закрыть], хотя принципы клак он знал прекрасно. Например, он мне говорил:

– Я не люблю учеников Выготского.

– Почему, Пётр Алексеевич?

– Они – как одесские фарцовщики. Это группа, для которой нет истин, для них есть только «наш» или «не наш» – свой, принадлежащий группе, или чужой.

В те годы мне это казалось очень странным, и я всегда высказывал сомнение. Он мне говорил: «Георгий Петрович, поживете – разберетесь».

Надо сказать, старик был абсолютно прав, и я многократно убеждался в правильности его суждений, то есть в том, что группа учеников Выготского живет и всегда жила прежде всего по принципу «свой» или «чужой», и этим определялись их отношения. Проблема содержания, истины отходила всегда на задний план. Она не уходила вообще – она присутствовала, но она была всегда вторичной. Сохранение дружеских отношений внутри группы и борьба против других – вот это все вошло в их плоть и кровь. Они так воспитывались, это было всегда определяющим элементом их групповой культуры. И больше того, они никогда не считали подобную групповщину безнравственной.

Я очень уважал XX, который мне казался очень симпатичным, резким, прямым, открытым, и мое представление рухнуло, было разрушено, растоптано, когда в 1965 году он пришел на ученый совет Института дошкольного воспитания, где обсуждалась докторская Нели Непомнящей, – утверждать или не утверждать. Он выступал против докторской диссертации, ругал ее на совете, а потом отвел меня в угол и сказал: «Юра, вы меня простите, ради бога. Конечно, все, что я говорил, – это ерунда, у нее очень хорошая работа. Но XY попросил меня не пропускать ее, и я не мог ему отказать, потому что в тяжелый 1948 год, когда я пять или шесть месяцев ходил, мыкался, не мог найти работу, он меня взял с большим трудом в свою лабораторию, и для меня его просьба – закон».

Я не рискнул бы сейчас как-то осуждать этих людей и не хочу, чтобы все то, что я говорю, воспринималось как личная негативная оценка, – я далек от этого. Больше того, я даже не знаю, могу и вправе ли я здесь вообще давать оценки. Это очень тонкое дело. Я просто фиксирую этот момент как факт образа жизни и культуры людей, усвоенных ими в тех, по-видимому, очень непростых, может быть, тяжелых, часто смертельных ситуациях, в которые они попадали. Но на этом примере хочется показать разницу между людьми того, предшествующего поколения, которые воспитывались в совершенно другой культуре, на совершенно других принципах, – и людьми нового поколения, воспитывавшимися уже в 20–30-е годы. У них другая нравственность, другая логика; а может быть, правильнее сказать, что это уже люди безнравственные, люди, для которых политическая конъюнктура, политические соотношения, оценки «свой – чужой» стали в принципе превалирующими и определяющими их поведение. Может быть, все дело в том, что их долго били, и в том, что они вынуждены были жить как узкая группа, защищаясь от ударов со всех сторон, и поэтому когда они приобрели некоторую власть, то использовали ее в том духе, в котором были воспитаны. Я лишь подчеркиваю сейчас различие культур двух поколений, сменивших друг друга, – вот что должно быть известно, должно быть понятно. Я далек от позиции осуждения, но я вместе с тем думаю, что вот такая [их] позиция – и это то, что я извлек из опыта общения со всеми этими людьми, часто совместной работы с ними, столкновений, – сделала для них в принципе невозможным занятие наукой. Нельзя быть ученым, мыслителем с такими ценностями, с такой культурой. Вот что, на мой взгляд, важно.

Итак, я вам сказал, что весной или летом 1957 года Владимир Зинченко познакомил меня с Петром Алексеевичем Шеварёвым. Шеварёв начал представлять мои статьи в «Доклады АПН РСФСР», и когда Борис Михайлович Теплов отказался вести наш семинар, а наши контакты с Петром Алексеевичем к этому времени уже сложились, окрепли как-то, то, естественно, мы пришли к нему и попросили возглавить наш семинар.

Он подумал и сказал, что с радостью принимает предложение и что только надо придумать семинару название. И где-то в феврале или в первых числах марта 1958 года мы сотворили это название – «Комиссия по психологии мышления и логике», и с марта 1958 года комиссия начала свою работу. Комиссия объединяла целый ряд – ныне ведущих и известных – психологов, логиков, методологов. Она собиралась обычно в Малой аудитории, или в Малом практикуме (как это тогда называлось), на втором этаже.

Пётр Алексеевич всегда сидел не за большим столом на возвышении, а за столом внизу. Он не пропускал ни одного заседания комиссии в начальный период ее работы, пока был здоров, – где-то до 1964 года, то есть первые шесть лет. Считал это своей первейшей обязанностью. Несколько раз он приходил на заседания комиссии в плохом самочувствии, причем однажды, когда я его спросил, зачем он это делает, сказал, что боится пропустить заседание, поскольку может «вывалиться» из контекста и тогда хуже будет понимать, что здесь происходит. Часто он говорил, что чувствует себя молодым и ему кажется, что он оплачивает свой долг перед Георгием Ивановичем Челпановым. И однажды, я помню, он так разволновался, что подошел ко мне, пожал руку и сказал: «Вы знаете, вы говорите почти как Георгий Иванович». И я понял, что старик сказал нечто самое сокровенное… И отношу его слова не к своей манере речи, а привожу их как пример его отношения к его молодости, к прошлому, к Челпанову, к комиссии и ко всему тому, что происходило на ней в те годы.

Конечно, он никогда не выходил за пределы тех представлений, которые сформировались у него в период его работы с Челпановым, то есть он по-прежнему жил в представлениях, что, скажем, психологическое отличается от логического тем, что оно фиксирует причинные связи и зависимости в течении мысли, в то время как логика этого не фиксирует. Но, в отличие от других видных психологов, он всегда понимал то, что происходило на обсуждениях, его суждения всегда были очень точными и схватывали существо дела.

На всем протяжении первого периода работы Комиссии он сохранял способность, возможность, умение держать в своем сознании довольно сложную проблематику и ходы дискуссии. И даже когда дискуссии приобретали несколько сумбурный и очень острый характер, когда происходили очень резкие столкновения мнений и мне иногда начинало казаться, что очень трудно ухватить существо этих расхождений и что он потерял ориентацию в развертывании мысли, – потом всегда оказывалось, что я не прав и что он по-прежнему удерживает это понимание. Он был одним из немногих психологов института, которые и в очень преклонном возрасте продолжали жить развертывающимся содержанием мысли и обсуждать подлинно научные проблемы. Его исключительная доброжелательность к самым разным чужим точкам зрения, его постоянное сочувствие новым идеям, его широта были теми качествами, которые во многом определили успешную работу комиссии в те годы.

Чуть-чуть позже начала работы комиссии в моей собственной жизни тоже произошла большая перемена. В апреле 1958 года я ушел из школы, где проработал уже семь лет, и поступил редактором в издательство Академии педагогических наук РСФСР, в редакцию «Педагогического словаря»[48]48
  См.: Педагогический словарь. В 2 т. М.: АПН РСФСР, 1960.


[Закрыть] – вести раздел психологии.

Я уже упоминал, что там начал работать в качестве издательского редактора «Докладов АПН РСФСР» Василий Давыдов, потом он перетащил туда из экскурсоводов Якова Пономарёва, потом Матюшкина, а затем и меня. Яков Пономарёв месяц или два просидел в редакции «Педагогического словаря» и ушел в книжную редакцию. Готовились к изданию многие работы – Леонтьева, Рубинштейна и других, – и, собственно, Давыдов, Матюшкин, Пономарёв и были теми, кто приводил в порядок и издавал в то время эти работы, а иногда и приписывал именитым авторам некоторые из своих мыслей.

Я начал работу в качестве редактора «Педагогического словаря» по разделу психологии. И когда Яков Александрович вводил меня в новое хозяйство, он сказал: «Вот тебе огромное количество статей, они на 90 % совершенно бессмысленны, редактировать их бесполезно – там нечего редактировать. И поэтому если ты перепишешь их все по-новому, то таким образом освоишь психологию».

Надо сказать, что это были пророческие слова.

– Это синий двухтомник?

– Да. Надо сказать, что я там никак не фигурирую, поскольку заведующий редакцией Кантор потом, когда я ушел сначала в книжную редакцию, а затем в Институт дошкольного воспитания, в знак своего плохого отношения ко мне «вырубил» мою фамилию. Хотя примерно с десяток статей просто написаны мною (и мне за это заплатили), а все остальные статьи раздела «Психология» практически были переписаны мною.

– Вы можете вспомнить некоторые из ваших статей?

– Да, могу. Например, статья «Лев Семенович Выготский»…

Когда меня брали на работу, то предупредили: «Работа над словарем длится пять лет, состояние ужасающее, все деньги, выделенные на написание статей, истрачены, поэтому заказывать новые статьи взамен написанных уже нельзя. Все, чем вы владеете, – это редакторские деньги. Поэтому рассчитывайте в основном на себя. Срок – четыре месяца».

Я занимался словарем немножко больше года. Столкнулся с огромным количеством людей, числящихся авторами статей, – галерея их прошла передо мной. Расскажу только о некоторых смешных эпизодах.

Первое столкновение у меня было с Николаем Ивановичем Жинкиным. История и судьба Жинкина, одного из создателей психолингвистики в нашей стране, принадлежавшего к старшему поколению психологов, очень интересны. Он несколько лет уже занимался психологическим разделом словаря. При первой нашей встрече он мне пожаловался, что никак не может удержать в голове всю эту массу статей.