Текст книги "Я всегда был идеалистом…"

Проходит какое-то время, недели две; суета продолжается, но вот появляется объявление, что будет продолжение заседания – но уже в Малом зале. Присутствовать могут только сотрудники института, да и то только члены партии, так как вход по партийным билетам, и ответственные работники министерства – и никаких пришлых.

Приходит опять Зинченко и сообщает, что будут искать виновных. YY более-менее оправился, но так как язык у него немножко заплетается, то продолжать доклад он не может, и поэтому, хотя доклад считается в основной своей части состоявшимся, ищут, кто бы мог выступить… Но никто не хочет, все повисло в воздухе…

Я взвесил всю эту ситуацию и решил, что надо переходить в наступление. Когда все собрались, написал записку в президиум.

– А вы к этому времени были уже членом партии?

– Да, с 1956 года.

Я написал записку, что прошу дать мне слово для разъяснений в связи с моей репликой.

Пока записка путешествовала, встает секретарь партбюро и говорит: «Товарищи, у нас на ученом заседании произошло такое нехорошее событие: кто-то позволил себе реплику – неакадемическую, ненаучную, – в результате чего у товарища YY случился гипертонический криз. И вот старый заслуженный пенсионер, имеющий персональную партийную пенсию, вынужден был десять дней пролежать в больнице, и мы сейчас…» В этот момент записка дошла до президиума, Гуревич ее раскрыл и протянул секретарю. Она говорит: «Вот мы хотели узнать – кто, а тут уже все выяснилось». Они начинают между собой совещаться: что и как. Она продолжает: «Выяснилось, что это кричал товарищ Щедровицкий». Я тогда встаю и иду по направлению к президиуму. Причем там не знают, то ли давать мне слово, то ли нет и вообще что делать, потому что в принципе не могут даже на два шага вперед просчитать ситуацию.

Я вышел и говорю:

– Хочу продолжить свою реплику. Я считаю, что партийное бюро института допустило принципиальную политическую ошибку, во-первых, доверив это выступление товарищу YY – человеку, далекому от современной науки, не работающему в институте, пенсионеру. Если партбюро института слушало тезисы доклада YY и одобрило их, то все партийное бюро несет ответственность за эту политическую ошибку. Я считаю, что мы должны спросить с них за это и подвергнуть их действия принципиальному партийному разбору. Кроме того, хочу собравшихся здесь предупредить, что напишу соответствующее заявление в райком партии, буду просить, чтобы там тщательнейшим образом разобрались со всем тем, что здесь происходит, поскольку сейчас является принципиально неверным противопоставлять крупнейшего советского психолога – создателя большой школы, имеющего много учеников, – Ленину, ленинской теории отражения. И те, кто это утверждает, явно незнакомы с работами Льва Семеновича Выготского, совершенно их себе не представляют, поскольку Выготский был проводником марксистской идеологии, марксистской методологии. Мы сейчас очень хорошо понимаем, что в 30-е годы господствовали реактология, механицизм и меньшевиствующий идеализм. Суждения тех лет были во многом неверны, партия решила эти вопросы, и поэтому сама манера доклада явно не соответствует нашему времени и является вредной. Я уже сказал в тот раз, что это клевета, и повторю еще раз: это прямая, открытая клевета. И поэтому считаю, что, во-первых, сам YY должен понести за нее наказание, а во-вторых, должны понести наказание все организаторы обсуждения, члены партбюро, которые или одобрили доклад, или не смогли его предотвратить.

Тут этот дурачок YY говорит:

– Ну как же так? Это же было! Мы сидели в Большой аудитории – в той, где в прошлый раз. Выготский делал доклад. Я его сам не стал спрашивать, а подговорил Травкина: «Травкин, спроси его, как он относится к ленинской теории отражения». Мне самому было неудобно, поскольку я противник, а Травкин вроде бы нейтральный человек. Травкин встал и спрашивает: «Как вы относитесь к ленинской теории отражения?» А Выготский отвечает: «Да отстаньте вы от меня с вашей теорией отражения, я ее не знаю и знать не хочу». Вот прямо так и ответил. Это же все правда, а вы говорите, что клевета. Я рассказываю, как было дело поистине, а вы мне кричите: «Клевета!» – Тут он начинает опять заходиться. – А вы мне кричите: «Клевета!» Так как же вообще быть, если это было все и он сказал: «Не знаю я этой теории и знать не хочу»?

И тут его взгляд падает на сидящего справа в президиуме (он на втором заседании появился) Виктора Николаевича Колбановского, который в те времена был директором Института психологии и редактором книги Выготского «Мышление и речь». Взгляд его падает на Колбановского, и он говорит:

– Виктор Николаевич, подтвердите, что все так и было. Вы же тогда сидели в президиуме, руководили собранием.

Колбановский встает и, бешено вращая глазами, говорит:

– Я ничего не помню, я ничего не помню.

Зал взрывается диким хохотом.

Тогда я говорю:

– Вот, все товарищи слышали, что даже товарищ Колбановский, который был тогда директором института и руководил собранием, ничего не помнит. Какое же вы имеете право заявлять подобное? Думаю, вопрос совершенно ясен. Я человек сторонний, но, как член партии, считаю, что партийная организация должна спросить со своего партбюро и наказать виновных. В противном случае я через райком, горком, ЦК партии добьюсь, чтобы это было сделано. А сейчас, думаю, надо переходить к рассмотрению содержания подготовленного тома Выготского – ведь мы для этого и собрались – и устроить настоящее обсуждение. Я думаю, что у нас здесь найдутся люди, желающие обсудить творчество Льва Семеновича Выготского, а эту историю надо считать законченной, и разбирать ее уже следует в партийном, организационном порядке, а не в порядке академических обсуждений. Клевета есть клевета, тут все ясно.

И под аплодисменты зала пошел на место.

Секретарь пыталась что-то сделать, начала говорить:

– Как же так, тут были возмутительные выкрики…

Но из зала начали кричать (причем очень жестко):

– Хватит! Довольно! Переходим к обсуждению, переходим к обсуждению!

Все попытки устроителей тут что-то и как-то сделать ни к чему не привели. Наконец встал Запорожец и попросил слова для выступления – и ему его дали.

Но самое интересное случилось тогда, когда я пошел на место. Теплов, как всегда, сидел в левом углу у самого прохода, как бы в стороне от всего происходящего. Проходя мимо, я взглянул ему в глаза, а он поглядел на меня и тихим голосом спросил:

– Зачем вам все это понадобилось?

– Ради правды, Борис Михайлович!

Тогда он мне сказал:

– Вы эту правду еще на своей шее почувствуете.

Запорожец выступил очень темпераментно. Он, вообще-то, на редкость плохой оратор: начинает громко, а потом голос у него все стихает, стихает, под конец вообще бормочет себе под нос, да при этом еще поворачивается спиной к аудитории. Вы этого уже не увидите. Но в тот раз он был настолько возбужден – а человек он импульсивный и очень нервный, – что, несмотря на то что он очень плохо говорил, его речь все равно произвела гигантское впечатление на всех присутствующих за счет того эмоционального заряда, который он нес: он весь дрожал. Он рассказывал о значении Выготского для советской психологии, о его харьковском периоде и т. д.

Владимир Зинченко

Через два дня, уже в издательстве, идя обедать, я внизу встретил Александра Романовича Лурию. Институт дефектологии, которым он руководил, размещался в том же здании, внизу, на первом этаже. Лурия подошел ко мне, пожал мне руку и сказал:

– Я вам очень благодарен за прекрасное выступление. Вы вели себя очень мужественно. Я не пошел на это обсуждение. Знаете ли, это вообще мой принцип: собаки лают – ветер носит.

– А вы вообще понимаете, что если бы не случилось этого странного инцидента, то Выготского еще раз закрыли бы?

– Но я не нарушаю своих принципов, – сказал он, немножко помолчав, и пошел к себе в лабораторию.

А еще через несколько дней пришла Лида Журова и говорит:

– Запорожец просил передать тебе благодарность и спросить: если будет организован Институт дошкольного воспитания[70]70
  НИИ дошкольного воспитания АПН РСФСР был создан в 1960 г.


[Закрыть], ты пойдешь туда младшим научным сотрудником?

– Может быть, если работа будет интересная, – ответил я.

Правда, моему приходу в Институт дошкольного воспитания предшествовало еще одно маленькое событие. Приехал ко мне Володя Зинченко и сказал: «Запорожец готов взять тебя в Институт дошкольного воспитания, но только если ты дашь слово никогда не выступать против него, а он вполне доверяет твоему джентльменскому слову».

Я торжественно обещал не выступать против Запорожца. Оказалось, что Запорожец смотрел далеко вперед, а я тогда, по молодости, неопытности и наивности, не придал сказанному никакого значения. Запорожец же все понимал и оказался человеком дальновидным…

Вот на этом, собственно, и закончилась, насколько я понимаю, попытка еще раз закрыть Выготского и его школу. Причем, для того чтобы вы понимали смысл тогда происходившего, нужно иметь в виду, что в тот момент культурно-историческая концепция Выготского еще не была восстановлена и подмята Леонтьевым. Он тогда еще не продолжал и не развивал идей культурно-исторической концепции – это произойдет позже.

Вот каким образом, в результате какого стечения жизненных обстоятельств я не попал в Институт психологии в 1959 году в лабораторию Смирнова или Теплова, а попал в октябре 1960 года в Институт дошкольного воспитания. Так меня отблагодарили за мой выкрик и выступление на обсуждении тома работ Выготского…

– А какова была судьба дальнейших публикаций работ Выготского?

– Разговоры о дальнейших публикациях шли все время, но никто не делал никаких телодвижений. Вот сейчас, как вы хорошо знаете, Коля, будут публиковаться препарированные семь томов…[71]71
  См.: Выготский Л. С. Собр. соч. в 6 т. / под ред. В. В. Давыдова. М.: Педагогика, 1982–1984. В 1987 г. был издан дополнительный том – «Психология искусства».


[Закрыть] То есть будут ли – это неизвестно, но известно, что Выготского там препарировали и переписали под теорию деятельности. Сейчас выйдет, так сказать, деятельностный вариант. Причем на самом деле это фальсификация.

Я только добавил бы к сказанному очень интересную вещь: те, кто сопротивлялся изданию работ Выготского, в такой же мере сопротивлялись и изданию работ Пиаже. Когда я вошел в 1961 году в редакционно-издательский совет с предложением перевести и издать том избранных сочинений Жана Пиаже[72]72
  См.: Пиаже Ж. Избранные психологические труды. М.: Просвещение, 1969.


[Закрыть], то мне понадобилось четыре года, чтобы разными хитрыми ходами преодолеть (я не буду сейчас обсуждать технику этого дела) сопротивление Лурии. Он делал все, чтобы собрание сочинений Пиаже не вышло. Делал скрытно, но и открыто тоже, то есть говорил на заседаниях редакционно-издательского совета, что это нам не нужно, что наши концепции более передовые, что зачем нам переводить и публиковать Жана Пиаже, когда у нас есть собственные работы, далеко ушедшие вперед, и т. д.

– Такое впечатление, что это не характеристика данных людей как таковых или какая-то особенность их психологии. Эти ситуации все время воспроизводятся…

– Да. Дело именно в групповой психологии. Я ведь очень хорошо понимаю то, что там происходило. Дело в том, что они (ученики) переписывали, использовали Выготского. Точно так же эксплуатируются работы Пиаже, его эксперименты, но не публикуют самого Пиаже…

Беседа вторая

15 ноября 1980 г.

– Я родился и вырос в семье так называемого ответственного работника. Это тот слой (иначе можно сказать – «класс») людей, который непосредственно строил и выстроил в нашей стране социализм. Когда я размышляю над тем, почему я стал таким, каким я стал, то я, конечно, очень многое отношу именно на счет характера и сложностей жизни семьи. Это первый очень важный момент. Второй, тесно связанный с первым, – наверное, тот, что семья отца принадлежала к кругу еврейской партийной интеллигенции, но была как бы на его периферии. Этот момент тоже очень важен и должен быть специально выделен.

Лео Сольц

Сам отец[73]73
  Пётр Георгиевич Щедровицкий.


[Закрыть] был родом из Смоленска. Мать его носила очень известную на западе Белоруссии фамилию Сольц[74]74
  Рася Львовна Щедровицкая (Сольц).


[Закрыть] и была двоюродной сестрой Арона Сольца, которого в 30-е годы называли совестью партии[75]75
  Арон Александрович Сольц – член РСДРП с 1898 г., участник революции 1905–1907 гг. Неоднократно находился в заключении и ссылке. Был в ссылке в Туруханске вместе с И. В. Сталиным. В 1917 г. – член Московского комитета РСДРП(б). В 1918 г. выступил противником заключения мира с Германией. С 1920 г. – член ЦКК РКП(б), в 1923–1934 гг. – член Президиума ЦКК. Курировал строительство Беломорско-Балтийского канала. С 1921 г. – член Верховного суда РСФСР и заведующий юридическим отделом Рабкрина; с 1923 г. – Верховного суда СССР. С 1935 г. – заместитель верховного прокурора, затем председатель юридической коллегии Верховного Суда. В годы Большого террора был одним из немногих, кто открыто стал уличать власти в фальсификации уголовных дел. В октябре 1937 г. в выступлении на конференции свердловского партактива потребовал создать специальную комиссию для расследования деятельности А. Я. Вышинского. В феврале 1938 г. был отстранен от работы в прокуратуре и принудительно помещен в психиатрическую клинику. Захоронен на территории Донского крематория в Москве.


[Закрыть].

Рася Львовна Щедровицкая (Сольц)

Я уже практически не помню бабку, но она всегда присутствовала в рассказах родственников и поэтому как бы реально существовала в семье. Была она очень своенравна. Достаточно сказать, что она сбежала из-под венца, в буквальном смысле слова – прямо из свадебной кареты, ушла к моему деду[76]76
  Гирш Яковлевич Щедровицкий (ум. 1919).


[Закрыть] и какое-то время скрывалась в городе от семьи и жениха.

Гирш Яковлевич Щедровицкий

Родилось у нее десять детей, из которых пятеро выжили: три брата и две сестры. Старший брат[77]77
  Соломон Григорьевич Щедровицкий.


[Закрыть] отца был на двадцать лет старше его, средний[78]78
  Лев Григорьевич Щедровицкий (1889–?).


[Закрыть] – на десять лет. Оба учились в Германии на врачей, поскольку в тогдашней России, как правило, учиться в высших учебных заведениях люди еврейского происхождения не могли и их не принимали на государственную службу. И было всего два пути: либо стать врачом – с тем, чтобы иметь собственную практику, либо юристом, опять же – чтобы иметь собственную практику.

Сольцы в основном были раввинами в различных городах Западной Белоруссии и Украины и в этом смысле принадлежали к такому, что ли, аристократическому слою внутри еврейства, но тем не менее молодое поколение очень активно шло в революцию.

Старший брат отца, Соломон, был одним из основателей социал-демократической партии, и в семье сложилась целая серия легенд о нем, которая точно так же определяла мое воспитание и развитие[79]79
  По данным М. А. Кутузова, в 1904 г. С. Г. Щедровицкий уезжает в Воронеж, где поступает в земскую службу начальником и главным лаборантом химико-микробиологической лаборатории. Туда же приезжает и его сестра Любовь, которая тоже увлечена революционными идеями (она, скорее всего, была связным между братом и социал-демократическими организациями центра). Они снимают дом на улице Садовой, № 2. У Воронежского большевистского комитета за период его деятельности было несколько подпольных типографий. В 1907 г. С. Г. Щедровицкий переезжает в Саратов, где работает в земской больнице в должности заведующего химико-микробиологической лабораторией. Доктор медицины И. И. Линтварев, выпускник Императорской военно-медицинской академии, первый прозектор в Саратове, активно работал в ряде областей медицины, в том числе и по инфекционным заболеваниям, которые интересовали и С. Г. Щедровицкого. Осенью 1907 г. в губернии вспыхнула холерная эпидемия, возникла угроза чумной эпидемии. Для борьбы с эпидемией в Саратов прибыла группа военных врачей Военно-медицинской академии во главе с профессором микробиологии С. И. Златогоровым. В состав его рабочей группы были включены И. И. Линтварев и С. Г. Щедровицкий. Используя полученный опыт, И. И. Линтварев совместно с С. Г. Щедровицким организовал специальную научно-исследовательскую лабораторию для изготовления противодифтерийной сыворотки. С. Г. Щедровицкий первым в Саратове стал проводить реакцию Вассермана. В 1911 г. он начал обучение на медицинском факультете Императорского Московского университета. В 1917 г. вышел из РСДРП. В 1940 г. защитил докторскую диссертацию, имея к 1940 г. более десятка публикаций. Во время блокады с семьей оставался в Ленинграде.


[Закрыть]. Он с головой окунулся в революционную деятельность, имел частную лабораторию, которую в городах, где он жил, – Саратове, Воронеже – предоставлял для партийной подпольной типографии. ([Впоследствии] это обстоятельство неожиданно сыграло важную роль в моей жизни: дало мне стипендию в университете, поскольку ее получение зависело от юриста МГУ Тумаркина, который, как оказалось, мальчишкой таскал в Воронеже кипы партийных газет.)

Соломон Григорьевич Щедровицкий

Рассказывали очень романтическую историю о том, что старший брат был влюблен в женщину, тоже партийного функционера, они собирались пожениться, и вдруг он выяснил, что она является агентом охранки. Тогда он застрелил ее. Рассказывали также, что это так повлияло на него, что он вышел из партии, занялся научной деятельностью, стал профессором микробиологии в Ленинградском университете и закончил свои дни вскоре после блокады Ленинграда, которую пережил.

Второй брат, Лев, пошел по его стопам. Мальчишкой он принимал активное участие в событиях 1905 года, распространял листовки.

Лев Григорьевич Щедровицкий

Наверняка и отец пошел бы тем же самым путем, если бы не революция – она кардинальным образом поломала этот традиционный для еврейской интеллигенции путь. В каком-то смысле отец даже был ровесником революции – он родился в 1899 году, и в момент революции ему исполнилось 18 лет.

Среди его ближайших друзей еще по Смоленску были Чаплин, потом первый секретарь ЦК ВЛКСМ[80]80
  Центральный комитет Всесоюзного ленинского коммунистического союза молодежи – высший орган управления комсомола между съездами.


[Закрыть], и Бобрышев, один из секретарей ЦК ВЛКСМ, или, как тогда он назывался, ЛКСМ. Отец был выбран делегатом Смоленского Совета солдатских и рабочих депутатов, но уехал в Москву и поступил в Московское высшее техническое училище[81]81
  Московское высшее техническое училище им. Н. Э. Баумана (МВТУ).


[Закрыть]. Происходившие вокруг события не давали ему возможности реально учиться, и он скорее числился, нежели учился. Большую часть времени он проводил в самом Смоленске – в своем окружении, принадлежность к которому сыграла большую роль в формировании его личности.

Тут жила, например, семья Свердловых[82]82
  Речь идет о родственниках Я. М. Свердлова (1985–1919) – будущего политического и государственного деятеля Советской России, председателя Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета. Очевидно, где-то в начале 1900-х гг. Соломон Щедровицкий познакомился с Софьей Михайловной Свердловой, сестрой Я. М. Свердлова. Их отношения были достаточно близкими, возможно, что С. М. Свердлова была первой женой С. Г. Щедровицкого. Однако продлились эти отношения недолго: уже в 1901 г. она вышла замуж за фабриканта Леонида Авербаха и родила двоих детей: Иду (будущую жену Генриха Ягоды) и Леопольда (будущего создателя и руководителя РАППа – Российской ассоциации пролетарских писателей). Судьба обоих впоследствии была трагичной. Однако дружеские отношения между Соломоном и Софьей не прекращались долгие годы (по данным М. А. Кутузова).


[Закрыть] и многие другие. И вот эта его причастность к вполне определенному кругу людей, что ли, во многом формировала его мировоззрение, его отношения – в некотором смысле они не были его собственными, а были уже предопределены.

Он участвовал в Гражданской войне – и в довольно больших чинах: к 1920–1921 годам носил уже два ромба, то есть получил звание комдива[83]83
  В 1919–1924 гг. в Советской армии существовали нарукавные воинские знаки различия: под красной звездой красные треугольники для младшего командного состава, квадраты для среднего и ромбы для старшего; два ромба соответствовали «начальнику дивизии».


[Закрыть], и даже какое-то время был заместителем Тухачевского по техническому обеспечению Западного фронта.

Был он человеком очень резким и в то же время в известном смысле достаточно наивным, поэтому у него всегда возникали какие-то трудности во взаимоотношениях с начальниками и сослуживцами. Я знаю только, что его откомандировали из армии на учебу. Это была такая интеллигентная форма избавляться от людей, ставших в каком-то плане неугодными. Он был направлен в МВТУ – оканчивать образование.

Там ему очень повезло, поскольку он получил, в общем-то, лучшую в мире инженерную подготовку, работал на кафедре Жуковского вместе с Рамзиным и другими известными инженерами. И при этом, как я понимаю, он удивительно соответствовал своей профессии, своему призванию, поскольку его всегда интересовала в основном технология – как все должно делаться. И в этом отношении он оказывал на меня очень большое влияние, причем сознательно и целенаправленно с самого раннего детства. Он далеко не всегда имел возможность видеться со мной и отдавать мне какую-то часть своего времени, но всегда обращал внимание прежде всего на то, чтобы привить мне некоторую технологичность в подходе ко всем явлениям.

Отец стал, по отзывам многих, очень хорошим специалистом. Рамзин оставлял его работать у себя, но тут вклинилась женитьба, надо было зарабатывать деньги, он ушел с последнего курса МВТУ и где только не работал. Был корреспондентом «Крестьянской газеты», работал в наркомате финансов. Причем, так как грамотных людей, имевших какое-то отношение к партийным кругам, было очень мало – или сравнительно мало – то он очень быстро везде продвигался по службе.

Пётр Георгиевич Щедровицкий

Работая журналистом, научился быстро писать – довольно складно, как мне кажется. В Народном комиссариате финансов он очень скоро стал членом [ред]коллегии[84]84
  По-видимому, имеется в виду редколлегия «Информационного бюллетеня НКФ СССР», который был создан в 1926 г.; П. Г. Щедровицкий в то время занимал должность старшего инспектора секретариата бюджетного управления.


[Закрыть], но там с ним случилась обычная и характерная для него история. Он ездил с какой-то проверкой в Грузию, обнаружил там огромные хищения, настаивал на предании суду виновных, и его снова отправили доучиваться. Был это, наверное, уже 1927 или 1928 год[85]85
  В действительности П. Г. Щедровицкий был уволен из Наркомфина СССР в конце 1929 г. в результате чистки аппарата ведомства.


[Закрыть].

Поскольку надо было зарабатывать на жизнь, он заключил контракт с мыловаренным заводом. Завод платил ему стипендию взамен обещания отработать на нем несколько лет после окончания учебы. Тогда существовала такая форма контрактации специалистов. Но партийные решения определили совсем другую дорогу, и в 1929 году в числе первой тысячи специалистов-инженеров он был направлен создавать в стране авиационную промышленность[86]86
  М. А. Кутузов этот период описывает так: «После защиты диплома в начале 1930 года инженер-механик Пётр Щедровицкий начинает работать в качестве инженера-механика городской Теплоцентрали… Но работал он на этой должности всего полгода, с марта по октябрь. С октября инженер Щедровицкий переходит на работу во Всесоюзное Авиационное объединение Наркомата военных и морских дел… начальником тепловых установок».


[Закрыть]. И вот с этого момента отец попадает в слой ответственных работников, и его дальнейшая жизнь – с 1929-го и практически до 1949 года – оказывается связанной именно с этим слоем.

Как я уже сказал, отец был в числе первых специалистов, которые пришли создавать авиационную промышленность – военную по сути своей. Он был тесно связан с Барановым, тогдашним командующим всеми техническими силами РККА[87]87
  РККА – Рабоче-крестьянская Красная Армия.


[Закрыть]. Опять же, в доме существовала байка, что этот Баранов очень любил, изображая лошадь, таскать меня у себя на шее.

Жили мы тогда на углу Воздвиженки, в старом генеральском особняке[88]88
  Ул. Воздвиженка, д. 18/2, кв. 5.


[Закрыть], который был перестроен и разделен на множество квартир, – в большой коммунальной квартире, в центре которой находилась большая кухня с огромным количеством столов, на которых стояли примусы. Потом, уже сравнительно поздно, появился газ.

Но внутри этой квартиры мы занимали несколько привилегированное положение, поскольку у нас было две угловые комнаты и еще две комнаты рядом у сестры отца. Значит, мы занимали практически четыре связанные между собой комнаты, что тогда для Москвы было, в общем-то, достаточной редкостью. И объяснялось это принадлежностью отца к кругу ответственных советских работников.

В нашей квартире я с раннего детства встречал самых разных людей, занимавших очень высокое положение в партийной иерархии. И создаваемая ими жизненная атмосфера во многом определяла мое мировоззрение и мое мироощущение.

Вы знаете, наверное, этот дом: он находится рядом с бывшим морозовским особняком, ныне Домом дружбы[89]89
  Особняк Арсения Морозова расположен по адресу: ул. Воздвиженка, д. 16. С 1959 г. до конца 90-х здесь располагался Дом дружбы с народами зарубежных стран; в 1928–1945 гг. – посольство Японии; сейчас – Дом приемов Правительства РФ.


[Закрыть], но расположен ближе к Арбатской площади. Сейчас его перестраивают. Наверху, самые крайние окна справа – те, которые выходили на Воздвиженку, или улицу Коминтерна, как она тогда называлась, – вот это и были наши окна, а те, которые выходили на бывший морозовский особняк (тогда там находилось японское посольство), принадлежали моей тетке, сестре отца[90]90
  Любовь Григорьевна Щедровицкая.


[Закрыть]. И поэтому я часто наблюдал, что происходит во дворе особняка, на японской территории, как ходят «самураи» с очень странными для нас нашивками, сменяются их службы и т. д. ‹…› В этом доме прошли первые 11 или 12 лет моей жизни…

Георгий с мамой

Моя мать происходила из совсем другой семьи: ее дед выкупил себя и своих детей из крепостной зависимости, причем сделал он это перед самой отменой крепостного права.

Семья перебралась в Москву, завела собственный дом в районе Лефортово. Отец матери и его брат мечтали открыть магазин и незадолго перед революцией открыли – то ли один, то ли два магазина. Они планировали стать монополистами в области торговли овощами в Москве и наверняка бы стали, поскольку были очень целеустремленны, активны и достаточно культурны. Дом в Лефортове, семейный дом, существовал до самого последнего времени, буквально три-четыре года назад оттуда всех расселили, и он пошел на снос.

Н. Ф. Баюков

Масса моих детских впечатлений, воспоминаний связана с этим домом. Он был двухэтажный, внутри была винтовая лестница, как на корабле, и когда мы приезжали в семейное гнездо Баюковых – Борцовых, то я мальчишкой очень любил выдумывать какой-то странный фантастический мир, бегая вверх и вниз по винтовой лестнице. Эта беготня по лестнице занимала почему-то большое место в моей детской жизни, как и вообще представление о самом доме.

В этот дом отец мой попал после гражданской войны, когда его отозвали доучиваться в МВТУ, а привел его туда приятель – Сергей Митехин, который был командиром полка в отцовской дивизии. Они и женились на двух сестрах.

Собственно говоря, семья Баюковых действительно составляла другой слой, другой класс людей, которые по-своему, фактически солженицынским[91]91
  Имеется в виду Александр Исаевич Солженицын (1918–2008) – писатель, публицист; сторонник развития России на основе дореволюционных (до 1917 г.) традиций православия и государственного патриотизма.


[Закрыть] путем, строили бы дальше Россию, но революция поломала их жизненную программу, кардинально изменив их способ и образ жизни.

Капитолина Николаевна Щедровицкая (Баюкова)

Моя мать всегда занимала совершенно особое положение в семье: ее обожал дед, любивший возиться и со мной (он умер уже после моего рождения, где-то в 1935–1936 году).

Это был мужик с удивительным чувством ответственности за происходившее в стране. Я помню, что он меня, еще совсем маленького мальчишку, брал с собой и таскал по стройкам Москвы. Он научился читать и писать, когда ему было, наверное, уже за семьдесят, но делал это очень здорово. У меня сложилось такое впечатление, – в основном, конечно, по семейным рассказам, – что это был удивительно интеллигентный русский крестьянин, который вырастил себя от самоощущения и представлений крепостного до ощущения себя хозяином страны, отвечающим за все, что в ней происходит. Про него всегда говорили, что все, за что бы он ни брался, выходило отлично – в силу какого-то очень большого внутреннего чувства ответственности.

Мать была его любимицей, и хотя в доме было принято обязательно работать – полоть, скажем, грядки и вообще все время быть чем-то занятым, – ей он разрешал прятаться за шкаф и читать там книги. Однажды (было это уже где-то в 20-е годы) дед удивил даже ее: он тайно провел за шкаф – а тот стоял углом, и за ним была такая каморка – электричество и повесил маленькую лампочку.

Рася Львовна Щедровицкая (Сольц)

Мать с большим трудом входила в семью Щедровицких. Мне потом казалось, что это все происходило потому, что она не имела достаточного образования и очень боялась бабы Розы[92]92
  По-видимому, здесь автор использует русифицированное имя Раси Львовны Щедровицкой (Сольц).


[Закрыть]. Тем не менее именно она всегда была действительным стержнем семьи, определяла морально-этическую атмосферу в доме. Она, в общем-то, была главным человеком в семье, и нравственные устои нашего дома определялись именно ею. Уже родив меня и моего младшего брата, она окончила медицинский институт и потом всю жизнь проработала микробиологом, став в конце концов руководителем микробиологической лаборатории очень большой поликлиники. Бывая там, я всегда удивлялся той любви, которой она пользовалась среди своих подчиненных, и другого такого случая в жизни своей больше не встречал. И даже после того, как она ушла на пенсию, сотрудницы этой лаборатории, когда что-нибудь случалось, приходили к ней советоваться и решать все свои вопросы. Я уже не говорю о том, что они все эти годы приезжали к ней просто так, без какого-либо повода, – вдруг собирались и ехали к ней всей лабораторией, хотя она уже лет десять как не работала.

Однажды, уже после переезда на Сокол[93]93
  Район в Москве.


[Закрыть], один из моих приятелей сказал мне: «Ты думаешь, мы к тебе ходим? Нет, мы к твоей матери ходим».

Я научился читать года в четыре, и примерно с четырех с половиной или пяти лет чтение стало моим основным занятием. Я читал с утра до вечера и с вечера до утра. Сначала у матери была какая-то своя программа выдачи мне книг, но уже через полгода от нее не осталось и следа. Я читал без разбора: детские книги, взрослые книги, открытые книги, закрытые книги – все, что попадалось под руку. Отец, в общем-то, потворствовал такому чтению: когда он имел свободное время по воскресеньям (а это было очень редко), он брал меня, а потом меня вместе с братом, и мы шли в книжный магазин. Для нас это был праздник, и мы выбирали по книге. Они торжественно покупались и приносились домой. И вот книги и были самым главным, что определяло для меня быт и дух всего дома. С ними могли конкурировать, может быть, только солдатики, в которые я с диким увлечением играл. В тогдашнем моем детском представлении (лет до двенадцати) выше танкиста не было никого.

Георгий Щедровицкий в детстве

По Воздвиженке проходили танковые колонны, идущие на парад. Они начинали идти где-то с ночи, проходили по всей Воздвиженке, по Манежной, выходя на подступы к Красной площади, а какие-то танки стояли еще на самой Воздвиженке. Это были варианты, как я теперь знаю, колесно-гусеничных танков Кристи[94]94
  Точнее, БТ-2, выпускавшийся в 1931–1933 гг. на базе американского танка конструктора Дж. У. Кристи.


[Закрыть]. Так было в дни праздников. А ведь были еще и тренировки – по два-три раза перед каждым праздником.

Мать примирилась с неизбежным, она крепко забивала окна, выходившие на Воздвиженку, клала там какие-то одеяла, подушки. Но как только раздавался первый грохот, я влезал на окно и проводил там всю ночь. Я мог глядеть на движение этих танков бесконечно. Вообще, более возвышенного образа, чем образ танкиста – в кожаной куртке, с очками на фуражке (тогда еще не было шлемов), вылезающего из люка или влезающего туда, – у меня не было, и когда меня спрашивали, кем я собираюсь быть, то я отвечал: танкистом, и только танкистом.

– «Броня крепка, и танки наши быстры…»?

– Да, я воспитывался именно в этом духе. Но не самолеты, не пушки, не корабли, а именно танки завладели моим воображением. Мы жили в атмосфере постоянных разговоров о войне, и я себя воображал танкистом или даже командующим огромными массами танков. Как я теперь понимаю, мыслил я точно так же, как Гудериан, войну представлял себе как столкновение многих тысяч танков и имитировал их прорывы и охваты в детских играх.

Мы жили с братом Левкой[95]95
  Лев Петрович Щедровицкий.


[Закрыть] и бабушкой в одной комнате, а отец и мать в другой… Это был огромный мир. У меня была своя оловянная армия и десятки разнодвижущихся танков: одни просто тарахтели после завода, другие не только тарахтели, но и стреляли на ходу, третьи надо было просто передвигать руками.

Лев и Георгий

Зная мое увлечение, все родственники на дни рождения дарили мне оловянных солдатиков в разном обмундировании. Под кроватью строились казармы, в которых они жили, и я вел настоящую войну со всеми теми, кто убирал комнату и должен был вытирать пыль.

Вот так и сосуществовали рядом два мира: мир книг и мир войны. Где-то в 1937 или 1938 году, приехав из Ленинграда, дядя Соломон, старший брат отца, подарил мне восемь томов «Истории XIX века» Лависса и Рамбо[96]96
  Речь идет о книгах: История XIX века в 8 т. / под ред. Э. Лависса и А. Н. Рамбо; первое издание вышло в 1906 г., второе – в 1938 г.


[Закрыть]. Они стали моими настольными книгами. С тех пор я увлекся историей и все детство и юность непрерывно не то чтобы изучал историю, а жил ею. Ну уж а Лависса и Рамбо я проработал досконально и, мысленно продолжая ее, писал историю XX века, историю своего времени. Тогда мне, конечно, и в голову не приходило, что историю можно писать только много десятилетий спустя…

Отец благодаря природным способностям, организованности, известному педантизму, настырности (можно так сказать), общей технологической ориентации стал довольно хорошим, а по отзывам многих – просто блестящим, инженером, автором смелых инженерных решений.

По своим семейным связям, как я уже говорил, он принадлежал к кругу партийной интеллигенции и потому пользовался доверием властей – и в то же время был далек от какой-либо политической жизни. Как и все его поколение, он с утра и до вечера строил этот самый социализм – и строил его технически. Практически именно он до 1945 года руководил проектированием всех советских авиационных заводов. И не было такого завода в то время, в создании которого он бы не принимал непосредственного или, как правило, руководящего участия.

Это, наверное, и сохранило ему жизнь, хотя над ним всегда висела угроза ареста. Она была фоном жизни семьи, и, как рассказывает мать, в 30-е годы они практически не спали, каждую ночь ожидая ареста. Но угроза так и осталась угрозой, если не считать нескольких, в общем-то, незначительных эпизодов, когда отца увозили и мы некоторое время не знали, где он и что с ним, а потом он все-таки возвращался.

В общем, его жизнь прошла благополучно, поскольку он был в известном смысле незаменимым специалистом. То, что он совершенно не интересовался партийной политикой и не принимал в ней участия, тоже стало своего рода гарантией выживания. Он и в партию вступил очень поздно – в 1942 году, и, может быть, это обстоятельство, собственно, его и спасло. Если бы он сделал это раньше – а он был все время близок к тому, – то наверняка попал бы в один из тех слоев, которые были уничтожены. А не вступал он не потому, что не хотел, а потому, что всюду, как я уже сказал, попадал в какую-нибудь конфликтную ситуацию.

На своем месте он оказался только после 1929 года и отдался порученному делу целиком и полностью. Я думаю, что он, занятый своей работой с утра до вечера, никогда не задумывался над тем, что творится вокруг. Происходившие вокруг него аресты, исчезновения товарищей ему, как и многим людям его круга, были понятны: у него вряд ли были какие-то иллюзии. Но удивительная особенность человеческого сознания, жизни такова, что все это существовало как бы вне его. Вот он работал, держался за свою работу, а всего остального не видел и не хотел видеть. Люди его круга строили социализм, именно строили – это выражалось в создании заводов, сложных машин, самолетов, танков, станков, поточных линий, новой техники, дорог, электростанций. Они строили и совершенно не задумывались над тем, что, собственно, происходит вокруг них. И в этом смысле социализм строился совершенно естественно – это был естественно-исторический процесс, в котором они вроде бы, с одной стороны, и принимали участие своими действиями, своей работой, а с другой – фактически не принимали никакого сознательного участия. Хотя, я еще раз повторяю, с моей точки зрения, это и был тот слой, или тот класс, людей, которые строили и построили социализм в нашей стране. Именно эта особенность их сознания и их психики всегда была для меня загадкой, хотя распространена она повсеместно.