Текст книги "Я всегда был идеалистом…"

Николай Иванович Жинкин

– Я, – говорит, – занимался какими-то отдельными разделами психологии, а тут на меня свалилась вся психология в целом, и я не знаю, что с ней делать.

Я спросил:

– Николай Иванович, а зачем вы за это взялись?

– Как взялся? Меня просто вызвали к директору, протянули толстый том и сказали: ты теперь за него будешь отвечать. И меня никто не спрашивал, хочу я взяться или нет.

И вот представьте себе его положение, когда перед ним появился молодой человек (причем через некоторое время он выяснил, что даже не психолог по образованию), который очень свободно оперировал всеми психологическими понятиями. Надо сказать, что я находился в том возрасте, когда все кажется очень простым, ясным, четким, и готов был написать заново всю психологию – не только педсловарь, но и все учебники заодно. Это был очень наивный и смешной период – такого рационалистического подхода ко всему в жизни, когда по всем вопросам имеются определенные мнения и молодой человек считает, что они правильные.

Николай Иванович Жинкин смотрел-смотрел на меня с большим удивлением и однажды сказал:

– Знаете, вы – восьмое чудо света.

– Почему?

– Вы так все переделываете и кромсаете, что со второго раза совершенно очевидно становится, что вы никакого отношения не имеете к психологической культуре.

Надо сказать, подмечено это им было совершенно точно: я не имел никакого отношения к психологической культуре и смотрел на нее с точки зрения здравого смысла. Кстати, именно работа над педагогическим словарем еще раз укрепила меня в твердом убеждении, что очень часто точка зрения здравого смысла является правильной: она намного разумнее, чем любая научная позиция.

Примерно месяца через четыре, когда я уже вошел в курс всего этого дела, освоился, неожиданно созвали совещание при главном редакторе, а им был президент АПН РСФСР Иван Андреевич Каиров. Реально руководил, конечно, не он, а его заместитель Гончаров. Собрали совещание всех ответственных редакторов, издательских редакторов, редакторов разделов и попросили меня доложить о состоянии работы по моему разделу. Правда, я вел к тому времени уже не только раздел психологии, но и еще, по-моему, два раздела (разделы нравственности и общей педагогики) – это потом их у меня постепенно отбирали, когда дело подошло уже к концу, – так что фактически мне пришлось докладывать по трем большим разделам. Присутствовали все ведущие деятели тогдашней Академии педнаук во главе с Королёвым, который не так давно вернулся из «отсидки» и еще, по-моему, даже не был главным редактором журнала «Советская педагогика»[49]49
  «Советская педагогика» – ежемесячный научно-теоретический журнал; издавался с 1937 г., в 1944–1991 гг. – орган АПН РСФСР (СССР); в настоящее время издается под названием «Педагогика» Российской академией образования.


[Закрыть], только шел к этому; может быть, он даже еще не был и доктором. Все нынешние деятели, академики, такие как, например, Пискунов (все они тогда только-только продвигались), подрабатывали в этом педагогическом словаре, вели какие-то разделы.

Я сделал обзор: как теперь понимаю, просто сопоставил все статьи, построил сетку взаимных отсылок и начал раскладывать пасьянс из статей по отсылкам. Благодаря этой очень простой процедуре удалось обнаружить невероятное количество ошибок, несуразностей, противоречий. На совещании я вывесил заранее нарисованную сетку, показал, как и что, показал, что где говорится в статьях со ссылками друг на друга. Когда я читал первые статьи, то иногда раздавались взрывы хохота. Но, по мере того как я рассказывал и читал, становилось все тише и тише и наконец установилась гробовая тишина. Я чувствовал, что она становится тяжелее, тяжелее, тяжелее, и вот, когда я кончил, встает Королёв и говорит:

– Так вы что хотите сказать? Что у нас вместо советской педагогики один сумбур, абсолютная путаница?

– Нет, я только доложил вам, как приказано, состояние раздела.

И тут Анатолий Александрович Смирнов сказал, обращаясь к нему:

– Фёдор Филиппович, давайте не будем трогать редактора, давайте лучше будем думать, что нам делать.

Он так взял меня за плечи, посадил рядом с собой, положил мне руку на коленку и тихо-тихо, наклонившись, сказал:

– Вы только не рыпайтесь. Вы уже свое дело сделали, сидите тихо.

Наступило молчание. А потом Королёв сказал:

– Он натворил – пусть и решает, что делать. Свяжем его с редакторами разделов, и пусть он с ними по своей табличке все и отрабатывает.

Так они и постановили, и на этом совещание закончилось.

Смирнов отвел меня в сторону и сказал:

– Батенька, откуда вы такой взялись?

– В каком смысле, Анатолий Александрович?

– Так же вообще костей не соберешь. Если вы так и дальше будете вести себя в нашей академии, то вам скоро каюк. Приходите ко мне, мы спокойно посидим, подумаем, что и как. Никогда не надо быть ни особенно глупее своего времени, ни особенно умнее. И знаете что? Пустите дело на самотек.

Анатолий Александрович Смирнов

Я его поблагодарил за защиту, и мы расстались.

Вот с этого момента начинаются (правда, не очень долгие – до 1964 года) контакты со Смирновым, тогдашним директором Института психологии. Пётр Алексеевич Шеварёв был его сподвижником, можно сказать, его человеком, поскольку они как ученики Челпанова вместе в знак протеста ушли в 1923 году, вместе и возвращались в Институт. Сначала Анатолий Александрович Смирнов работал заместителем при Рубинштейне, а потом, в 1948 году, когда Рубинштейна сместили в порядке «борьбы с космополитизмом»[50]50
  «Борьба с космополитизмом» – политико-идеологическая кампания в СССР в 1948–1953 гг. Была направлена против части интеллигенции (прежде всего евреев), которую обвиняли во враждебности к патриотизму, «низкопоклонстве перед Западом». Кампания сопровождалась увольнениями, арестами, «судами чести» и т. д.


[Закрыть], стал директором Института психологии и затем действительным членом академии.

Поскольку Пётр Алексеевич Шеварёв давал мне время от времени лестные характеристики, то Смирнов проникался все большим и большим доверием ко мне и даже в какой-то мере позволял себе со мной известную откровенность. Причем чем больше я с ним общался, тем свободнее чувствовал себя в разговорах с ним – так что он даже прощал мне кое-какие вольности. И вот однажды, примерно года через полтора, я довольно нахально задаю ему такой вопрос:

– Анатолий Александрович, каждую статью, которая к вам попадает, вы редактируете, убирая все интересное, все смелые мысли, и оставляете только то, что и так всем давно известно. Как же так?

– Георгий Петрович, миленький, – ответил он, – когда вы станете таким старым, как я, вы будете знать, что главный смысл всякой жизни все-таки не в развитии, а в порядке. Если не будет порядка, то не будет и никакого развития. А если будет порядок, то и развитие – маленькое, осторожное – всегда будет происходить. Вы вот все время рассуждаете очень абстрактно и говорите: вот это, это и это должно развиваться. И вы можете так рассуждать, но я, будучи руководителем советской психологии, так рассуждать не имею права. Я должен следить прежде всего за тем, чтобы в мире психологии всегда существовало равновесие. Вы небось думаете: вот какие интересные исследования идут у Даниила Борисовича Эльконина, важные для советской школы, и надо бы поэтому дать ему пять, шесть, восемь ставок. И я тоже так думаю. Но представьте себе, что я дам эти ставки под предлогом развития науки. Так вы что думаете, Даниил Борисович науку с их помощью будет развивать? Он использует эти ставки для того, чтобы давить на своих соседей и не дать им вообще работать. И если я где-то позволю неоправданный прирост какого-то подразделения, то в результате тут начнется такая склока и такая война, что никакой психологии и никакого содержания вообще уже не останется. Ну, выкинул острые мысли. Подумаешь! Дело не в мыслях. Мне ведь приходится управлять всей психологией и следить за тем, чтобы она оставалась живой и целой. И я твердо знаю свое предназначение и функции.

Он был на удивление рассудителен, улыбчив, спокоен, вежлив. Я никогда не видел его в безудержном состоянии, кроме, правда, одного случая.

Когда мы уже сделали полный макет «Педагогического словаря» (а делался сначала макет, потому что это было дело невероятно ответственное, политически значимое и т. д.), то отправили его членам главной редколлегии, в том числе президенту Академии педагогических наук Ивану Андреевичу Каирову. Через какое-то время (кажется, через месяц) макет вернулся с пометками президента, и заведующий редакцией Кантор вызвал меня к себе и сказал: «Ознакомьтесь и доложите».

В макет был заложен целый ряд листочков с президентскими замечаниями. Я начал смотреть закладки. Первая закладка была на статье «Брока центр»[51]51
  Центр Брока – участок коры головного мозга, названный по имени французского антрополога и хирурга П. Брока; обеспечивает моторную организацию речи.


[Закрыть], вторая – на статье «Вернике центр»[52]52
  Центр Вернике – участок коры головного мозга, названный по имени немецкого невропатолога и психиатра К. Вернике; обеспечивает звуковой анализ устной речи.


[Закрыть]. На полях статьи «Вернике центр» было написано: «См. “Брока центр”: центр должен быть один, когда где-то возникает много центров, то от этого бывает только беспорядок. Необходимо все это поправить». Следующая закладка была на статье «Временная связь»[53]53
  Временная связь – функциональная связь структур нервной системы, существующая в течение некоторого времени (термин И. П. Павлова).


[Закрыть]. На полях было написано: «Конечно, и в нашем социалистическом обществе встречаются иногда временные связи, но это дело преходящее, наследие буржуазного общества. Поэтому думаю, что давать специальное слово на эту тему не нужно». И еще десяток аналогичных замечаний, после чего президент не выдержал и дальше уже читать не стал.

Я позвонил Смирнову и сказал: «Анатолий Александрович, пришли замечания президента, разрешите, я вам зачитаю по телефону». Начал читать. Когда прочел про «временные связи», то услышал из телефонной трубки семиэтажный мат. Но это был единственный подобный случай. Он повесил трубку, а я пошел на свое место. Минут через десять меня зовут к телефону. Анатолий Александрович говорит:

– Георгий Петрович, извините, ради бога, я не выдержал. Давайте думать, что нам со всем этим делать.

– Давайте, Анатолий Александрович.

– Вы знаете, мне в голову пришла идея. По-моему, там, на «временная связь», надо написать в скобках «…в психологии»: «временные связи (в психологии)». Как вы на это смотрите?

– Смешно, Анатолий Александрович, но, может быть, это и разумно.

– Давайте так сделаем.

Когда вы придете домой, откройте «Педагогический словарь», посмотрите, пожалуйста, остались эти слова или нет. Вот такой у нас был президент. Надо, однако, сказать, к его чести, что, когда началась борьба против космополитов (первая волна, за ней вторая), он хоть и выходил каждый раз и произносил очередную разгромную речь на всю академию, где клеймил космополитов, говорил, что «страна и партия не потерпят» и т. д., но, как мне рассказывали, когда начальник отдела кадров после его первой речи принес ему длинный список евреев, которых надо было уволить, он взял этот список и сказал: «Я просил вас мне этот списочек готовить? Нет? Так чего же вы самодеятельностью занимаетесь? С такой самодеятельностью можно ведь и без работы в два счета остаться». На том все и закончилось.

Я слушал несколько раз его выступления – это всегда был верх артистизма. Например, выступление по поводу одной из речей Никиты Сергеевича Хрущева на общем партийном собрании сотрудников Академии педагогических наук. Начал он так: «Прочел я выступление Никиты Сергеевича и подумал: как же так, что он за специалист? Горняк дает указания животноводам и колхозникам, как им коров выращивать и кукурузу растить? Вот что думал я, читая выступление нашего уважаемого вождя. Но вдумался, пошел узнавать, что считают специалисты, и выяснил к своему, товарищи, нужно сказать, удивлению, что все это базируется на самых последних достижениях агронауки и животноводства…»

Вот такого рода были ходы. Когда он начал говорить, то собрание постепенно затихло. У меня было такое ощущение, что все спрашивали друг друга: а что, Хрущева уже сняли?

А один раз я беседовал с ним непосредственно. Когда стали готовить такую красную толстенную книгу «Система народного образования в СССР за 40 лет» (или что-то в этом роде[54]54
  Возможно, имеется в виду издание: Народное образование в СССР / под ред. И. А. Каирова и др. М., 1957.


[Закрыть]), то вызвали меня, поскольку в то время я уже числился очень хорошим и деловым редактором, умеющим вылезать из очень трудных ситуаций, и попросили привести ее в порядок. Начиналась она речью президента на заседании Верховного Совета СССР. Я выпросил себе два месяца пребывания на даче (дело было летом) и подрядился этот том (листов, наверное, на пятьдесят) сделать.

Георгий Петрович Щедровицкий

Начал я редактировать тексты и вижу, что речь президента ни в какие ворота не лезет, там даже не согласованы падежи и прочее. Я понял, что это стенограмма: как записали стенографистки, так она и опубликована. Поинтересовался – где? Выяснилось, что в «Известиях Верховного Совета СССР». Я начал как-то сводить концы с концами и мысли с мыслями – получалась очень мощная правка. Пришел к директору издательства и говорю: так-то и так-то, вот такая вещь.

– Георгий Петрович, не за свое дело вы взялись – это же президент, и все официально издано.

– Ну, как хотите, как прикажете. Если со всеми этими несуразностями издавать, то на что вы мне вообще два месяца даете? Надо все просто сброшюровать и издать, тем более что там – в основном опубликованные материалы. Если же вы хотите что-то делать, то надо делать. Иначе смеяться будут.

– Я на себя это не возьму. Если хотите, идите к президенту.

Я попросил аудиенции и был принят президентом. Начал ему показывать. Он сидит, я рядом с ним. Читаю то, се. Он сидит и молчит. Я ему опять читаю – одно место, другое, третье. Спрашиваю каждый раз:

– Как быть?

Он молчит. Потом так это на меня поглядел и спрашивает:

– А чего вы добиваетесь?

– Что значит «добиваюсь»? Я спрашиваю: что же тут делать?

– А вы кем работаете? Старшим научным редактором? Не по компетенции – зря вас на это место посадили. Мне сам Никита Сергеевич руку жал за этот доклад, а вы тут приходите и демонстрируете мне, что я малограмотный. Как же быть нам? Кто прав – вы или Никита Сергеевич?

– Конечно, Никита Сергеевич! Какие могут быть разговоры. Значит, я вас так понимаю, что оставить надо как есть?

– Нет, вы меня неправильно понимаете. Надо все, что вы нашли, поправить.

– А как же сделать?

– Как вы сочтете нужным.

– А если я вам припишу что-нибудь не то?

– А какая разница? Все равно ни один человек в мире читать не будет.

– Простите, я понял. Вы у меня с души камень сняли.

– А сами вы что? Не могли снять его с себя?

– Так я могу сказать, что получил ваши санкции на все необходимые исправления?

– Конечно. Но это вы будете отвечать за то, что там будет, а не я. Я отвечал за свою речь на Верховном Совете. Я справился. А за все то, что будут писать англичане, американцы, будете отвечать вы. Вам за это деньги платят. И если там будет что-нибудь не так, с вас голову снимут.

– Спасибо, – сказал я и ушел, очень довольный президентом.

Оказывается, успехи мои на издательском поприще были столь велики, что неожиданно для себя, примерно через год работы, я вдруг получил приглашение работать на полставки редактором журнала «Вопросы психологии». И, чтобы меня проверить, мне дали три статьи, которые считались выше всяческого разумения. Это были, если память мне не изменяет, статья Ляпунова и Шестопал по поводу алгоритмов[55]55
  Эта статья не была опубликована в журнале «Вопросы психологии».


[Закрыть], статья Бобневой по поводу понятия информации в психологии[56]56
  См.: Бобнева М. И. Применение теории информации при решении некоторых вопросов авиационной психологии // Вопросы психологии. 1959. № 4. С. 175–181.


[Закрыть] и статья Леонтьева и Кринчик[57]57
  Возможно, имеется в виду статья: Леонтьев А. Н., Кринчик Е. П. О некоторых особенностях процесса переработки информации человеком // Вопросы психологии. 1962. № 6. С. 14–25.


[Закрыть]. Когда мне их принесли, то сказали, что их никто редактировать не может и что, собственно, меня взяли в редакцию общей и теоретической психологии для редактирования именно таких статей.

Я был счастлив. Как раз только что родился Петя, жил он в Горьком[58]58
  Горький – в 1932–1990 гг. – название Нижнего Новгорода.


[Закрыть], и к моим 180 рублям, которые я получал как старший научный редактор, еще 70 рублей полставки были очень кстати. Я вообще думал в то время, что богаче меня и счастливее человека нет. Жил я на Малом Могильцевском[59]59
  Переулок в центре Москвы.


[Закрыть], и образ жизни у меня тогда был замечательный. Утром, встав, я шел в Смоленский гастроном[60]60
  Гастроном «Смоленский» располагался на первом этаже д. 2/54 на Смоленской площади.


[Закрыть] и там, в кафетерии, выпивал чашку кофе, съедал три бутерброда, возвращался домой (это была одновременно прогулка) и садился работать. Потом шел в этот же кафетерий обедать, а вечером ужинал дома, с мясом. Я покупал в «Диетическом» в Плотниковом переулке[61]61
  Скорее всего, речь идет об отделах гастронома «Диета», которые располагались в д. 43–45/24 на углу Арбата и Плотникова переулка. По слухам того времени, в них можно было купить нераспроданные в «спецраспределителях» продукты.


[Закрыть] ростбиф… шикарный такой ростбиф! Вы, наверное, никогда такого ростбифа не видели и уже не увидите. Или покупал шикарные отбивные или ромштексы и жарил их на кухне. Вот так жил.

Итак, первой была статья Бобневой, с которой я помучился, придавая ей какую-то осмысленность. Но, в общем-то, работа была очень удачной, и я потом начал с удивлением замечать, что люди в Институте психологии, которые раньше меня не знали, не замечали, стали со мной здороваться. Это было удивительно: я их не знаю, а они со мной здороваются. А потом узнал, что меня в это время очень полюбил Борис Михайлович Теплов. Он там у себя на лаборатории рассказывал, как я замечательно редактирую статьи и понимаю самые непонятные вещи – вот Леонтьева отредактировал так, что тому очень понравилось, Ляпунова отредактировал и даже с Бобневой справился…

Теплов даже обсуждал вопрос, не пригласить ли меня к себе в лабораторию сотрудником. Я потом с большим удивлением узнал, что единственным человеком, который твердо сказал «нет», был мой приятель – Небылицын. Он сказал, что либо он, либо я – одно из двух, и поэтому вопрос отпал. Но Теплов сохранил очень хорошее и теплое, немножко отеческое отношение ко мне и очень любил, приходя к нам в редакцию, разговаривать со мной на разные темы. Тогда мне часто приходилось беседовать одновременно с Анатолием Александровичем Смирновым и Борисом Михайловичем Тепловым.

Итак, вроде бы дело шло к тому, чтобы меня взяли в Институт психологии – не в одно, так в другое место. Тогда ответственным секретарем журнала «Вопросы психологии» был Михаил Васильевич Соколов. Он занимался историей психологии и заведовал сектором истории психологии (после смерти Соколова сектор ликвидировали). Соколов вел со мной переговоры: может быть, мне перейти к нему и заняться историей психологии – как я на это бы посмотрел?

И наверное, меня бы взяли, если бы не моя собственная дурость. Дурость есть дурость – она и проявляется одинаково. Все неприятности начались с одной статьи, которую я непосредственно получил от Бориса Михайловича Теплова. Он сказал: «К вам, Георгий Петрович, просьба: вот вам трудная статья, но я надеюсь, что вы с ней справитесь и все будет в порядке, хотя и понимаю трудности, которые у вас возникнут. Но это надо сделать». Как я потом выяснил, статья принадлежала одной из аспиранток Бориса Герасимовича Ананьева – главы ленинградской школы психологии, как вы теперь знаете. Жаль, что я тогда не придал этому значения и не запомнил ее фамилию, – может быть, сейчас она один из ведущих докторов Ленинградского университета.

Когда я прочел статью, у меня глаза на лоб полезли, то есть такой несуразицы я еще в жизни своей не встречал. Я пришел к Теплову и сказал:

– Борис Михайлович, абсолютно нечего редактировать, это все абсолютная бессмыслица, и статью надо отправить назад.

– Георгий Петрович, миленький, нельзя отправить назад. Вы возьмите «дело» и познакомьтесь с ним, прочитайте.

Я взял «дело» и увидел, что там лежит записочка: «Глубокоуважаемый Борис Михайлович! Очень прошу Вас возможно быстрее опубликовать статью моей аспирантки. Ей скоро защищаться, и статья должна успеть ко времени. С уважением, Ананьев».

Я говорю:

– Борис Михайлович, ну и что?! Что здесь публиковать?! Ведь нас на английский переводить начали (а тогда шел первый год, как начали переводить журнал «Вопросы психологии» в Англии, но надо сказать, что они недолго переводили, года полтора, а потом прекратили). Англичане будут читать весь этот бред?! Ведь что бы я там ни делал, бред останется бредом. Поэтому я думаю, что нам не надо позориться, а лучше отошлем статью назад, и дело с концом. А я с удовольствием напишу на нее соответствующую рецензию, позволяющую ее отправить.

– Да, вы можете написать на нее рецензию, но писать такую рецензию не нужно, а нужно опубликовать статью. А так как вы совершенно справедливо говорите, что это абсолютнейшая чепуха и ерунда, то я вас прошу сделать так, чтобы этого не было видно, во всяком случае – на первый взгляд.

– Борис Михайлович, зачем же это делать?

– Как зачем? Вы же читали «дело» – ведь Борис Герасимович просит меня ее скорее опубликовать.

– А как же наука?

– Вы, Георгий Петрович, как маленький. Наука, наука! Что наука? Ну, давайте про науку, ладно. Ведь представьте себе: если я не опубликую этой статьи, то Борис Герасимович на меня обидится. А если Борис Герасимович на меня обидится, то в советской психологии такое начнется, что уже ни о какой науке речи не может быть. Он будет заворачивать все мои статьи, всех моих аспирантов, всех учеников. Я вынужден буду ему отвечать. Он будет писать фельетоны. Я буду отвечать контрфельетонами. Где же нам будет наукой-то заниматься?!

Тогда я был не в том возрасте, чтобы понимать глубокий социально-политический смысл всех этих слов. Я был ригорист, все мне казалось черно-белым. И поэтому я весьма грубо ответил Борису Михайловичу:

– Вы можете, конечно, строить свои отношения с Борисом Герасимовичем таким образом, в том числе и за счет журнала «Вопросы психологии», но меня от этого, пожалуйста, увольте. Я эту статью редактировать не буду.

Чем, собственно, лишил себя любви Бориса Михайловича Теплова, 70 рублей добавки к основной зарплате и возможности поступить в Институт психологии – о чем и по сегодняшний день сожалею. Существующее положение еще больше, с одной стороны, усугубилось, а с другой – облегчилось благодаря вскоре последовавшим событиям. Но тут я должен немного вернуться назад.

Издательство тогда находилось на Погодинке[62]62
  Погодинская улица в Москве.


[Закрыть], в школьном здании, и занимало верхний, четвертый этаж, где раньше располагался актовый зал школы, и сотрудники редакционных отделов в основном – или, во всяком случае, значительная их часть – сидели в одном большом актовом зале. Четыре длинных ряда столов, где и сидели все редакторы. Вообще, это было очень красивое зрелище, в особенности когда возвращались с обеда и, положив голову на стол, устраивали «мертвый час». Вход был в самом углу, там же на возвышении стоял рояль, как это обычно бывает в школе. С приходящими авторами мы беседовали на этом возвышении за роялем.

Давыдов (он был заведующим редакцией «Докладов АПН РСФСР») сидел в маленькой комнатке, рядом с туалетом (тут же сидели Пономарёв, Матюшкин). При нем младшим редактором состояла Тамара Меклер, она же Волкова, и они вместе и вершили все дела, всю науку в издании «Докладов АПН РСФСР». И вот поскольку все и вся здесь было на виду, то вскоре, к своему большому удивлению, я понял, что не только враги Выготского, но и в первую очередь его ближайшие ученики делают все от них зависящее, чтобы его труды не вышли.

Первоначально мне это казалось странным и удивительным. И первые полгода я, по-видимому, очень веселил власть имущих ученых своей наивностью. Я ходил и говорил:

– Александр Романович[63]63
  А. Р. Лурия.


[Закрыть], у вас такие лаборатории, у вас столько людей – вы же можете посадить одного человека на подготовку рукописей Выготского. Вы председатель редакционно-издательского совета. Вы проводите столько ваших книг через это издательство. Не проходит года, чтобы что-то не вышло. Вы же точно так же можете опубликовать том сочинений Выготского. Если вы этого не можете, давайте я его поставлю в редакционно-издательский план. Я пойду к директору издательства, и мы включим его в план, как я это делал с другими работами. Это же так просто, это ничего не стоит.

На что следовал ответ:

– Нет ставок. Существующие ставки – это для живой, настоящей исследовательской работы. Мы не можем себе позволить выделять какую-нибудь ставку для человека, который будет разбирать архивы.

– Ну ладно, вы не можете. Давайте я это сделаю в свободное от работы время, просто так.

– Нет, Георгий Петрович, это невозможно, поскольку мы не можем допустить, чтобы ваш труд не оплачивался.

– Ну, пусть это сделает семья – вот Гита Львовна… Она готова заняться архивом.

То же самое я говорил Алексею Николаевичу Леонтьеву:

– Алексей Николаевич, у вас отделение, там масса людей. Посадите одного младшего научного сотрудника.

Алексей Николаевич отвечал мне более витиевато:

– Все нужно ко времени, Георгий Петрович. А кто может поручиться, что это время уже наступило?

Это было между 1956 и 1959 годами. Вы знаете, что в конце 1956 года вышел первый том, сделанный трудами семьи Выготского[64]64
  См.: Выготский Л. С. Избранные психологические исследования. М.: Изд-во АПН РСФСР, 1956.


[Закрыть]. И это было сделано вопреки желанию его учеников! Надо, правда, отдать должное Запорожцу, который во многом помог.

Я хочу отметить, что Александр Владимирович Запорожец, насколько я понимаю, был единственным, кто пытался что-то сделать. Но он был повязан совершенно намертво своими групповыми связями и поэтому не мог предпринять никаких реальных шагов – и если помогал, то только скрытно.

Александр Владимирович Запорожец

Когда же, опять-таки усилиями семьи и благодаря самодеятельности Матюшкина, в 1959 году был подготовлен второй том[65]65
  См.: Выготский Л. С. Развитие высших психических функций. М.: Изд-во АПН РСФСР, 1960.


[Закрыть], то это совпало с попыткой снова «закрыть» Выготского и одновременно нанести удар выготскианцам, или леонтьевцам, которые к тому времени становились все сильнее и сильнее.

Вопрос о том, почему, собственно, ученики Выготского тормозили издание его трудов, следует обсуждать особо.

Вот я сейчас, глядя на всю эту 25-летнюю историю, утверждаю, что издать его пятитомник или семитомник в то время, в 50–60-е годы, было очень легко. Никаких трудностей в реальной подготовке, никаких трудностей в издании не было. Это, конечно, потребовало бы определенной борьбы. Может быть, я чего-то здесь не понимаю, но история, которую я вам расскажу дальше, показывает, что борьба-то была фактически пустяковой и усилия для победы требовались очень маленькие.

Итак, был подготовлен второй том. Интересным и значительным событием было то, что предисловие к нему написали два человека – Леонтьев и Теплов. Я не знаю, почему Леонтьеву в тот период понадобилось привлечь Теплова. Ходили слухи, что у Теплова была тогда очень сильная рука в ЦК, что он был туда вхож и что в основном его там и слушали. Может быть, действительно боялись ЦК, поскольку реакция не всегда была предсказуема, и поэтому боялись издавать Выготского, но насколько это все были призраки и мифы, которыми все кормили друг друга, показывает дальнейшая история.

Я узнал, что в Институте психологии на расширенном заседании редколлегии журнала «Вопросы психологии» (редактором которого был Теплов) будет обсуждаться второй том сочинений Выготского. Меня тогда вывели из редакторов «Вопросов психологии», и я работал (как упоминал) в издательстве «Педагогика»[66]66
  Имеется в виду «Издательство АПН РСФСР»; с 1969 г. – издательство «Педагогика» АПН СССР.


[Закрыть] – только в то время уже не в «Педагогическом словаре», а в книжной редакции – над томом сочинений Блонского[67]67
  См.: Блонский П. П. Избранные педагогические произведения. М.: АПН РСФСР, 1961.


[Закрыть].

Первое заседание проходило в Большой психологической аудитории, и вся она была набита сверху донизу. Заседанию предшествовали длительные обсуждения в партийном бюро (как я выяснил уже потом): ходили постоянно какие-то слухи, партийная организация к чему-то готовилась… А секретарем [парторганизации] тогда была страшная женщина из 30-х годов. Вообще, как я уже говорил, это было время, когда хозяином, управляющим психологией был Анатолий Александрович Смирнов, а хозяином Института психологии – Борис Михайлович Теплов, поэтому все остальные фактически были подставными фигурами, куклами, которых дергали за ниточки. Позиции Леонтьева, Запорожца, Лурии, Эльконина были в то время в институте достаточно слабыми.

Был тут Константин Маркович Гуревич, член бюро, сейчас доживающий свои дни заведующим одной из лабораторий в институте. Состоял на партучете пенсионер, сотрудник института в 30-е годы, некто YY[68]68
  В. П. Зинченко указывает на П. И. Размыслова (см.: Зинченко В. П. Комментарий психолога к трудам и дням Г. П. Щедровицкого // Познающее мышление и социальное действие (наследие Г. П. Щедровицкого в контексте отечественной и мировой философской мысли). М.: Ф. А. С.-медиа, 2004. С. 342) и отзывается о нем как о прославившемся «еще в 30-е гг. зоологической ненавистью к Л. С. Выготскому».


[Закрыть]. Тот самый, который прославился как участник травли Выготского в 30-е годы: он написал какую-то жалкую, клеветническую статью про него[69]69
  См.: Размыслов П. И. О культурно-исторической теории психологии Выготского и Лурия // Книга и пролетарская революция. 1934. № 4. С. 78–86.


[Закрыть].

И вот партийное бюро поручает доклад о творчестве Выготского и о втором томе именно ему. Причем опять же, как я теперь понимаю, это был специально подготовленный спектакль, поскольку весь институт, вся психологическая общественность знали, что и как будет происходить.

На это заседание мы пришли втроем – Зинченко, Давыдов и я. Надо сказать, что и совместная работа в издательстве, и вообще весь наш тогдашний быт очень тесно нас связывали. Мы тогда очень дружно жили.

Владимир Зинченко, Василий Давыдов, Георгий Щедровицкий

Естественно, что и на этом совещании мы сели вместе – точно посередине, где-то над и чуть правее проекторной ниши. Это было наше излюбленное место, там мы и уселись все трое, стиснутые с разных сторон.

За большим столом на возвышении разместился президиум. Теплов сидел на своем любимом месте – в первом ряду слева, справа от него через одного – Смирнов. Это было расширенное партийное заседание. Так это обсуждение и называлось: «Расширенное партийное собрание редколлегии журнала “Вопросы психологии” и Института психологии».

И вот YY делает свой доклад: вот был Выготский, вот была культурно-историческая концепция… Он говорит о том, как уже потом, в 30–40-е годы, критиковалась культурно-историческая концепция, как она была объявлена немарксистской, затем переходит к педологии и педологическим работам Выготского, рассказывает о постановлении партии и правительства; потом возвращается к книге «Мышление и речь» и говорит, что эта книжка вызывала постоянную критику, ибо она была по сути своей антимарксистской, так как Выготский отрицал ленинскую теорию отражения.

В общем, весь его доклад был в духе и по рецепту 30-х годов: одна параллель, другая параллель, одно постановление, другое постановление… Атмосфера сгущается и наступает, как это принято говорить в плохой журналистике, гробовая тишина.

А YY завелся, он уже синего цвета. И в качестве кульминации, с пафосом, очень громко бросает в зал, как бомбу:

– Поскольку Выготский отрицал ленинскую теорию отражения…

Вижу я, что дело идет черт знает куда… И вот, когда он это сказал, я заорал на весь зал:

– Клевета!

Причем так же резко и с таким же пафосом.

Наступила тишина. YY еще больше посинел и повторил:

– Поскольку Выготский отрицал ленинскую теорию отражения…

Затем еще немножко посинел и снова повторил:

– Поскольку Выготский отрицал ленинскую теорию…

И начал заваливаться назад… Медленно… К нему подскочили. А он все синеет, глаза у него закрываются, и он падает назад и теряет сознание. Переполох в президиуме, переполох в зале: все вокруг орут, шумят – крики, то да се… Кто-то побежал за скорой помощью. Народ встает – надо выносить человека.

Я сижу и думаю: снова «убил» человека… Вот же мало мне Трахтенберга – тут еще и про этого будут говорить… Фу ты, черт! До чего противно! Народ снует туда-сюда. Наконец его выносят. Я занят своими мыслями. А надо было бы, конечно, понаблюдать, что там делают Теплов со Смирновым, как они все суетятся… Тут секретарь партийной организации объявляет, что в связи со случившимся заседание откладывается и переносится на неопределенный срок. Народ выходит, и на этом первый акт пьесы закончен.

Прибегает дня через три Зинченко и говорит, что заседает партбюро, ведут следствие – кто кричал? Знают, что кричал кто-то из нас троих, но кто конкретно – толком не знают. Одни говорят, что это Щедровицкий кричал, другие говорят, что Зинченко, а третьи – что Давыдов крикнул. Мнения разошлись, а спросить в лоб они не могут, вот и будут выяснять, как и что…