Текст книги "Визит к Минотавру"

Глава 7
Характер человека – его судьба

Шестерка белых лошадей везла катафалк к часовне церкви святого Доминика. Сзади, тяжело печатая шаг, маршировала рота гвардейцев. Усохший, лысый, очень прямой, шел за гробом отца монсиньор Джузеппе Страдивари, и сухие синие губы его благочестиво возносили молитву, а пальцы быстро-быстро перебирали четки. И горько, сердито плачущие Франческо и Омобоно: в мастерской отца они нашли только счета за скрипки и ни одной записочки о его тайных секретах, и последние их надежды разрушила огромная куча бумажного пепла в очаге бурбарта.

И все почетные и почтенные горожане достойного тихого города Кремоны шли в траурной процессии, и вкрадчиво, неназойливо плыли над ними в полдневной тишине удары монастырского колокола: бам-м, бам-м, бам-м…

Сыновья умершего великого мастера были озабочены разделом наследства, солдаты думали о том, что сегодня, возможно, дадут много хорошего вина, горожане настороженно оглядывались – не выглядят ли они хуже других. И только сутулый головастый человечек в нищей рваной одежде, оттертый в самый хвост процессии, плакал искренне, от души, о том человеке, которого положат сейчас под мраморную плиту с надписью: «Благородный Антониус Страдивариус, скончался на 94-м году славной и благочестивой жизни».

Возгласили гремящее «амен», и солнце почернело, метнулось пойманной птицей среди облаков – дайте проститься с гением! Но все отталкивают, пихают в бока, шпыняют взашей его, грязного бродягу, сумасшедшего, пришедшего на похороны Страдивари со своей скрипкой. Пустите!.. Но каменные локти, железные спины, гранитные затылки стоят стеной, и не слабому, хрипло дышащему человеку бороться с ними.

Да и зачем? Дель-Джезу вышел на дрожащих своих ногах и долго, судорожно кашляет. Его, Дель-Джезу, давно уже нет. Растоптали, заплевали, лишили чести злым хохотом невежд:

– …Дель-Джезу, ты откуда взялся, ты же ведь сидишь в тюрьме?!

– Я никогда не делал ничего плохого, и в тюрьме я не бывал.

– Не ври, все знают, что ты за воровство сидел в тюрьме и наводнил Кремону скрипками, сделанными топором…

– Я никогда не был вором, и в Кремоне нет моих скрипок. Злые люди ставят на ужасных инструментах мой знак, чтобы лишить меня чести и на моем бесчестье разбогатеть…

– Не ври, Дель-Джезу, все говорят, что ты в тюрьме почетный гость. А если говорят, значит, знают…

– За что сидеть мне в тюрьме? Я мухи в жизни не обидел, и крошки я чужой не взял…

– Тогда зачем святая церковь всех предостерегает – знакомство или дружбу не водить с тобой?

– Они мне мстят.

– Не упорствуй, Дель-Джезу! Преклони колени перед церковью, покайся, и прощен будешь.

– Мне не в чем каяться – я делаю доброе.

– Ха-ха-ха! Все знают, что ты почти ослеп в тюрьме и от тюрьмы твоя чахотка…

– Клевещут на меня. Я потерял здоровье, создавая красоту, которая способна мир воспеть…

– Так покажи нам красоту! Ха-ха-ха-ха!..

Гварнери поднял скрипку, достал из-под полы смычок, провел им по струнам. Скрипка будто сделана в один день, в один миг, на одном вздохе, одним взглядом и прикосновением – так много в ней свежести и легкого дыхания. И вся она – сияние, будто не строгали ее, не пилили, не клеили, не красили, не лакировали. Будто Гварнери только представил ее себе на мгновение, и в ту же секунду она родилась. Будто подхватил на лету два осенних дубовых листка, сложил – и совершилось чудо.

И звук ее необычен – напряженный по силе, насыщенный, как солнечный свет, он так богат, мудр и могуч, этот необыкновенный чарующий звук, – все притихли.

И пошел Гварнери по дороге, играя на скрипке, и никто не кричал обидных слов.

Маленький, сгорбленный, с огромной головой, шел он по дороге и играл для себя, для всех, будто магической силой своего заколдованного инструмента вызывал из марева будущего тех людей, для кого он прожил свою тягостную и светлую жизнь. Ни на кого он не сердился, ни на что не досадовал, ибо постиг всем существом своим, что гений – это добрая мудрость сердца. Не нужно ему богатства, поскольку нет большего богатства, чем радость трудного свершения. Не нужны ему почести, поскольку сам судит себя за достойное, а постыдного не совершит. Только любовь нужна гению для счастья да немножко человеческой благодарности. Пусть хоть через век…

– Я тебя понимаю, – сказал комиссар. – Но он вор. И оттого, что истекли сроки давности по старому производству, он преступником быть не перестал.

– Я знаю.

Комиссар посмотрел на меня поверх очков:

– Тебе жалко его?

– Трудно сказать. Мы ведь выросли на соседних улицах – могли быть товарищами.

– Он бы тебя обязательно предал, кабы товарищами стали.

– А может, все сложилось бы по-другому?

Комиссар покачал головой:

– Диалектику поведения определяют наши поступки. Он ведь не демон, а обычный человек. Он нес в себе груз тяжкого преступления, в котором не раскаялся. И в каждой острой ситуации инстинкт самосохранения был бы сильнее, а совесть все тише… и сговорчивее.

Я хотел сказать, что в тюрьму уходит очень умный, одаренный человек, и это ужасно неправильно – не то, что он уходит в тюрьму, а то, что он сделал, и за это многие годы проведет в неволе – с насильниками, грабителями и убийцами. Но тут вошел дежурный и доложил:

– Арестованный доставлен…

– Давайте, – кивнул комиссар.

Дверь отворилась, и два милиционера ввели Белаша.

– Свободны, – сказал комиссар конвою. – А вы, гражданин Белаш, садитесь. Будем говорить…

– Вы в этом уверены? – с вызовом спросил Белаш.

– И не сомневаюсь даже ни на минуточку. Это вы сейчас чувствуете себя таким гордым несчастным созданием, вроде Франкенштейна, а пройдет чуть-чуть времени, и вы начнете бороться за каждый месяц скидки с полагающегося вам срока… И я считаю это правильным, – неожиданно резюмировал комиссар. – Потому что человеку место на свободе, а не в тюрьме, особенно если он все осознал и понял, как ему надо дальше жить…

Белаш опустил голову и сказал:

– В этом есть определенный резон. Что вас интересует?

– Интересует нас все. А начнем мы с того, как вы, позвонив из аэропорта профессору Преображенскому, отправились в Москву.

– Пожалуйста. – Белаш мельком взглянул на меня и начал рассказывать: – Самолет прилетел по расписанию, я сел в такси и в двадцать минут первого уже был на площади Маяковского, где меня ждали Крест и этот мужик, которого я встретил на допросе у нашего друга Тихонова…

– Кто этот человек? Что вы можете о нем сказать?

– Я его никогда до этого не видел.

– И не поинтересовались у Креста, что это за птица такая?

– Поинтересовался. Но вы Креста не знаете: более хитрого и осторожного негодяя я в жизни не встречал.

– А что?

– Судя по тому, что этот мужик меня не опознал, он тоже обо мне ничего не знает. Крест сказал: «Все организовано так, что попасться мы не можем. Но не ровен час, так тебе лучше и не знать его – человек слаб духом, вдруг захочешь мусорам покаяться – да Бог тебя побережет: захочешь, да не сможешь, сказать-то нечего… Тебе так лучше будет…»

– Понятно, – сказал комиссар. – Значит, встретились вы…

– Ко мне подошел Крест и объяснил, что все готово – в квартире никого нет, человек с ключами ждет нас. Предупредил, чтобы я ни в коем случае не вступал с ним ни в какие разговоры. Я поднял воротник, надвинул поглубже козырек кепки и пошел в подворотню… Ну, этот догнал меня в подъезде.

– Почему вы велели ему подниматься на лифте, а сами пошли пешком? – спросил я.

– В подъезде было сумрачно, а в лифте ярко горела лампа – он мог меня рассмотреть. А кроме того, я подумал, что к тому времени, когда я поднимусь, он уже откроет замок. Так и получилось…

– Вы свет в квартире зажигали? – задал вопрос комиссар.

– Боже упаси! – с каким-то испугом сказал Белаш. – Да мне и не надо было – я бывал там много раз и ориентировался совершенно свободно. Я сразу прошел в кабинет и ломиком, который мне дал Крест, легко открыл секретер…

– Как получилось, что вы забыли «фомку»? – спросил я.

– Мне надо было вынуть скрипку из футляра и переложить в заранее принесенный под пальто мешок. Поэтому я положил ломик на кресло и не заметил в темноте, как он скатился за сиденье. А зажигать свет Крест напрочь запретил. Ну… медлить и искать его я опасался. Я просто притворил дверцу шкафа и вышел из квартиры…

– Сколько времени заняла вся эта процедура? – поинтересовался комиссар.

– В квартире я находился две-три минуты, не больше. Вышел на улицу, сел в машину. Крест отпустил этого человека, и мы поехали на Курский вокзал. До прихода ереванского поезда еще оставалось несколько минут. На площади перед вокзалом я отдал Кресту мешок со скрипкой, и он спросил меня еще: «Инструмент не перепутал?» Я ничего не ответил, вылез из машины, Крест протянул мне билет и пачку завернутых в газету денег. Сказал, что разыщет меня, дал газ и уехал. А я отправился в Ленинград. Вот и все…

– Вот и все… – повторил комиссар и спросил: – Вам рассказал Крест об участи Хрюни-Лопакова?

– Он сказал, что Хрюня должен скоро выйти и послал его пока сбить кое-какую копейку для жизни на свободе. Мол, пришла пора расплатиться за старый долг.

– Н-да, – покачал головой комиссар. – Обманул вас компаньон…

– То есть как обманул? – поднял голову Белаш.

– Хрюня умер около четырех лет назад.

– Умер? – повторил побелевшими губами Белаш. – Умер? Значит, меня преследовал призрак?

– Выходит, что так, – сказал я. – Но и здесь ошибка, Григорий Петрович. Не призрак Хрюни – вас преследовал призрак убитой старухи Семыниной.

Белаш посмотрел на меня, перевел взгляд на комиссара и растерянно пробормотал:

– И все эти страдания… все это… движение без цели, как… петух с отрубленной головой!

– Да, именно так, – сказал комиссар и почесал в затылке. – Вот и получилось у вас с Иконниковым, как в молитве: изъязвлен он был за грехи ваши и мучим за беззакония ваши.

Белаш еще мгновение смотрел на нас невидящими белыми глазами, потом сказал медленно, и слова раздельно падали, как камни на пол:

– Будьте вы все прокляты!..

Комиссар криво усмехнулся и сказал:

– Нас-то вы зря проклинаете. Такая уж работа у нас – раздавать всем должное: кесарю – кесарево, слесарю – слесарево. А субъект вы интересный – эгоизм у вас прямо какой-то болезненный. Все у вас виноваты: и Хрюня, и Крест, и Тихонов, и я. А сами-то вы как себя чувствуете? Никак агнцем безвинным? Так это неправильно…

– А что правильно? – с яростью спросил Белаш.

– Человеком надо быть порядочным. Вот это правильно, – тихо сказал комиссар. – И это иногда труднее, чем семнадцать лет от закона прятаться. Кресту идею насчет скрипки вы, наверное, подали?

Белаш кивнул.

– Вот Тихонов думает, что он вас насквозь изучил. А я полагаю, что он заблуждается.

Мы с Белашом одновременно подняли взгляд на комиссара. Он усмехнулся:

– Видите, Белаш, он не меньше вашего изумлен. Но у него это оттого, что никак он не может еще перейти через барьер хорошего отношения к вам. А мне вы очень не нравитесь, поскольку я понял вашу человеческую сущность….

– Что же вы поняли? – спросил с мучительной гримасой Белаш.

– А то, что вы завистник. Не обычный какой-нибудь ничтожный завида, а завистник-титан, Завистник с большой буквы. И правоту мою подтверждает самый характер преступления.

– Сейчас вы вправе говорить что угодно, – пожал плечами Белаш.

– Только не стройте из себя казанскую сироту, это стыдно, – сказал комиссар, закурил сигарету, взмахом руки отогнал от лица дым. – Вы подошли к самому страшному рубежу своей жизни. Так что наберитесь мужества и постарайтесь пройти через это как человек, а не как тварь.

– А что ждет меня? – спросил Белаш.

Комиссар пожал плечами:

– Я не суд, наказаний не назначаю. Но думаю, что вас ждет много лет тюрьмы или колонии, и от вас зависит, сможете ли вы вернуться еще к нормальной жизни или ваша жизнь закончилась вчера во время ареста.

– Но почему вы решили, что я завистник?

– А вы разве этого не знаете? – удивился комиссар. – Кстати говоря, Крест это сразу понял, как только глубже разговорился с вами. Ведь это вы ему рассказали о «Страдивари»?

– Ну, предположим…

– Тут и предполагать нечего. Я уверен, что вы рассказали ему о скрипке, еще и в мыслях не имея украсть ее…

При слове «украсть» Белаша всего передернуло, но комиссар спокойно продолжал:

– Да, да, украсть. Вы ему просто жаловались: живут же люди – талант, удача, а один инструмент чего стоит! А уж потом он взял вас за горло именно со скрипкой. Да и сопротивлялись вы не сильно – грела идея сильно насолить Полякову, который, с вашей точки зрения, был в жизни чересчур удачлив. Вы решили взять на себя роль судьбы и хоть в какой-то мере уравнять шансы Полякова, Иконникова и свои собственные. Правильно я рассуждаю?

– Это неправда! – сказал с придыханием Белаш. – Это людоедство!

– Верно, – согласился комиссар. – Но в игре с Иконниковым вы перешли от людоедства морального к физическому. Кто из вас сообразил играть на Иконникова? А-а?

Белаш сглотнул ком в горле, перехватило дыхание, хотел что-то сказать, потом опустил глаза и чуть слышно произнес:

– Крест.

– Значит, Крест был бомбардир, а вы корректировщик? Так я понял?

Белаш кивнул: так.

– Красиво, – пробормотал комиссар.

Белаш поднял голову, и в глазах у него стояли слезы.

– Я этого не хотел. Я этого так не хотел! Я не верил, что так страшно может кончиться, – прошептал он.

– Это хорошо, что вы не хотели, – сказал комиссар. – Но все-таки делали?

Белаш помолчал. Потом хрипло сказал:

– То, что вы сейчас со мной делаете… это бесчеловечно.

Комиссар надел очки и внимательно посмотрел на него.

– Н-да, вопросы мы задаем вам неприятные. – Он задумчиво постучал пальцами по столу. – Довольно трудно вслух сказать о том, что ты обворовал, предал, опозорил и убил учителя. Труднее, оказывается, чем все это сделать. Ладно, оставим. Скажите-ка, как нам найти Креста?

– Не знаю, – сказал Белаш, и вдруг будто прорвало его, он заговорил быстро, запинаясь, горячо, боясь, что мы не поверим ему: – Я, честное слово, не знаю. Я вообще о нем ничего не знаю. Когда я был ему нужен, он всегда звонил мне по телефону или приходил. А где он живет, я не знаю…

– Что он собирался сделать со скрипкой? Он ничего не говорил на этот счет?

– Нет, но мне кажется… я думаю… он хотел ее сбыть по своим каким-то хитрым каналам…

– А когда вы с ним виделись в последний раз?

– Позавчера.

Комиссар искоса посмотрел на меня и спросил:

– Где?

– У меня дома.

– Железные у вас нервы, – рассмеялся комиссар. – Я бы на вашем месте в два счета от страха свихнулся, а вы – ничего… И зачем он приходил?

– Интересовался, о чем Тихонов на допросе расспрашивал.

– Уважает он, значит, Тихонова? – усмехнулся комиссар. – Считается с его интересами?

Белаш промолчал, а мне вдруг в голову пришла мысль, но я не успел спросить, потому что комиссар и на этот раз подумал быстрее. Он наклонился к Белашу через стол и спросил негромко, как-то даже задушевно:

– Ну а что, Григорий Петрович, вы Тихонова Кресту показывали?

Белаш испуганно отшатнулся от комиссара, будто тот ударил его в лицо, совсем он стал серого цвета, быстро пробормотал:

– В каком смысле? То есть как?

Комиссар легонько, коротко, зло хлопнул ладонью по столу и так же негромко и от этого особенно страшно сказал:

– Вы мне тут дурочку не валяйте! В прямом смысле! Крест знает Тихонова в лицо?

Белаш, загипнотизированно глядя в лицо комиссару, кивнул:

– Знает.

– Где вы показывали Тихонова Кресту?

– В кафе «Арарат». Он сидел за два столика от нас.

– У Креста оружие есть?

– Пистолет у него…

Комиссар покачал головой:

– Ох, Белаш, рисковый вы человек. Да только не по зубам вы игру с нами затеяли. Ну хорошо, обыск у вас будем делать…

В однокомнатной квартире Белаша было намусорено, пыльно, на всем лежала печать равнодушия и запустения, и невольно казалось, будто хозяин не ушел отсюда сутки назад, а бросил это жилье давным-давно.

Обыск производила Лаврова, и когда Белаш смотрел на нее, лицо у него было нехорошее, темное. Я сказал ему:

– После обыска вы можете переодеться, взять теплые вещи и курево.

– Спасибо.

И вновь в комнате наступила тишина, нарушаемая только шумом шагов Лавровой и взволнованным сопением понятых.

Белаш долго рассматривал грязный паркет под ногами, потом сказал мне:

– Моя беда в том, что я вроде тех футболистов, которые если и дают кому пас, то стараются догнать мяч сами и получить свою же передачу…

Я неопределенно пожал плечами. Белаш придвинулся ко мне:

– Вы не верите? Ведь я, честное слово, не мог представить, что все это развернется в такие драматические коллизии. Во всем виноват Крест.

Я посмотрел на него в упор, подумав с тоской, что страх убивает человека хуже пули.

Белаш искренне, горячо объяснял:

– Вы никогда не видели «ведьмино кольцо»? Это такая лысая круглая поляна, вокруг которой растут целые заросли грибов. Своими корнями они душат, убивают все кругом…

Он уговаривал сам себя, и смотреть на него мне было невыносимо.

– Это вы с кем здесь пировали? – спросила Лаврова, показывая на грязный, заваленный объедками, пустыми бутылками, консервными банками стол.

– С Крестом, – сказал Белаш.

Я спросил:

– Значит, у вас канала связи с Крестом нет?

– Нет. Он всегда появлялся неожиданно.

– Он не говорил, когда будет у вас в следующий раз?

– Он этого никогда не говорил.

– Вы можете установить какую-то периодичность его визитов?

Белаш покачал головой.

– Как вы думаете, Крест живет в Москве?

– Скорее всего нет. Вообще разговора об этом не было, но однажды он сказал: «Ты через полчаса в постели, а мне еще пять часов до дома топать».

– Номер его машины вы не рассмотрели?

– Нет. Но если бы я даже знал его назубок, вам бы это все равно не принесло пользы.

– Почему?

– Вы плохо знаете Креста. Он продумывает все – до мельчайших деталей. И скорее всего на его машине стоит чужой номер. Во всяком случае, когда он приезжает в Москву.

– Каких-нибудь особенностей, необычных вещей на его машине вы не заметили?

Белаш подумал, развел руками:

– Обыкновенный «газик». Разве что никелированные колпаки на колесах – обычно ведь на таких машинах нет колпаков…

– Внешняя манера поведения Креста?

– Сволочь, – сказал Белаш. – Этакий развеселый дядя, бабник типа «скот в сапогах»…

– Это что-то новое, – отозвался я. Сообщение меня заинтересовало, потому что на таких субчиков иной раз можно выйти через шлейф покинутых и потом долго неутешных дам.

– Ничего нового, – презрительно сказал Белаш. – Бабник-мародер, что ли. Он мне как-то сказал, что ездит отдыхать в Анапу: «Там мамочки с больными детьми, расстроенные они, обиженные судьбой, очень нуждаются в сочувствии».

– Н-да, хорошего компаньона вы себе подобрали.

– Я его не выбирал. Как и вас…

– Что правда, то правда. Мы вас действительно сами нашли. Только с разных сторон. Одно жаль, что Кресту вы оказали гораздо меньшее сопротивление, чем мне…

Белаш пожал плечами и засмеялся, зло, с повизгиванием:

– А что в этом удивительного? Крест отнял у меня только совесть, вы хотели забрать все. Да и забрали…

– Да, – сказал я устало. – Но вы забыли, что я пришел, когда совести уже не было.

Пропало у меня почему-то сочувствие к нему – и в последнем, самом тяжелом испытании Белаш оказался совсем дрянным человеком. И то, что мне удалось остановить поток его жизни и, как киноленту, пустить его вспять, тоже не радовало, это принесло мне только человеческое разочарование, да и профессионального удовлетворения не было – скрипки, из-за которой мне пришлось предпринять поход в чужие судьбы, в события, отзвучавшие семнадцать лет назад, пройти сквозь вероломство, подлость, обман, – скрипки не было. Она по-прежнему находилась в цепких, жилистых руках человека, который продумывал свои негодяйские дела до мельчайших деталей и твердо гарантировал своим сообщникам, что они никогда не попадутся.

Я даже приблизительно не представлял себе, где и как мы можем искать Никодимова. Устроить засаду в квартире Белаша? Но когда снова явится Никодимов, неясно, а Белаша все время придется держать дома, чтобы он ответил на предварительный звонок Креста. Это очень сложно – может и месяц пройти, пока он явится вновь. Попробовать съездить в Анапу, навести там справки? Дело громоздкое и неверное. Что же делать? И сколько времени он намерен держать у себя скрипку? А вдруг он ее уже сплавил? От этой мысли меня даже замутило: неужели все, что произошло за эти два месяца, – все это зря? Ведь если я даже поймаю Никодимова – сейчас, когда у меня лежала его фотография, это было вполне реально, – а скрипки уже не будет, то наступит только возмездие, а мне нужна скрипка…

Лаврова спросила у Белаша:

– Продукты и выпивка – из ваших запасов или Крест принес?

– Крест принес, – медленно сказал Белаш. – А что?

И я тоже не понял, почему она спрашивает об этом.

– Ничего, – сказала Лаврова и повернулась ко мне: – Такую банку, помнится, я видела на кухне у Мельника…

«Маслята маринованные любительские» – обычные консервы, мало ли. Мне и в голову не пришло, что обычные маринованные грибы, которые и годятся только на то, чтобы водку закусывать, могут определить судьбу старинной скрипки и поставить точку во всей этой истории, указав логово Минотавра. Минотавра, который предусматривал все до мельчайших деталей, а такой глупости, как пустая банка из-под маринованных грибов, не предусмотрел…

Я позвонил своему приятелю Гусеву – следователю из отдела автотранспортных происшествий.

– Сережа, есть занятная задачка по твоей части. Не интересует?

– Нет, – любознательно ответил Гусев. – У меня своих задачек полон сейф.

– Так те ты обязан решать, это скучно, как на уроке. А моя будет вроде субботнего кроссворда – ради удовольствия…

– Не морочь голову, дорогой товарищ. Говори, чего надо, – и салют!

– Серега, посчитать надо, как далеко могла уехать за пять часов машина.

– Какая машина?

– «ГАЗ-69». Выехала из центра Москвы около полуночи двенадцатого октября, по метеосводке – моросящий дождь, в Московской области туман, езды около пяти часов. Двенадцатого октября, учти, будний день, понедельник… Приехала машина в Москву, скорее всего проделав этот же маршрут, и колесила целый день по городу – так что не исключено, что по дороге заправлялась бензином…

– Подожди, – сказал Гусев. – Я посчитаю…

Он, видимо, сверялся с картой, что-то недовольно бурчал себе под нос, потом сказал:

– Думаю, что в радиусе Калининской, Владимирской, Рязанской, Тульской, Калужской, Смоленской областей. Плечо перегона не более двухсот пятидесяти километров.

– Что же это получается – всего пятьдесят километров в час?

– Максимум. Ты ночью сядь в «газон» да в дождь, да при встречном грузовом движении – попробуй больше проехать.

– Обязательно…

– Вы себе консервную банку представляете? – строго спросила меня Лаврова.

– А что, похоже, что я уже и этого не соображаю? – осведомился я.

– Нет, кое-какая надежда сохраняется, поэтому спрашиваю. А вы отвечайте.

– Хорошо, – покорно кивнул я. – Представляю. Металлический или стеклянный, полый внутри цилиндр, герметически закупоренный, с пищевой начинкой.

– А что в цилиндре? Что есть обязательно на этом металлическом или стеклянном цилиндре?

– Этикетка, – сердито сказал я. – Вы не можете предложить мне вопросы позанимательнее?

– Для более занимательных вы еще не готовы, – спокойно ответила Лаврова. – А кроме этикетки?

– Еще часто бывает грязь, противокоррозийная смазка, пальцевые отпечатки, ценник и надпись: «В северных районах на 5 копеек дороже». Все, больше ничего не бывает. Это нас в данный момент не касается…

– Ошибаетесь, – сказала Лаврова. – На каждой консервной банке, на крышке или на донышке, всегда бывают еще цифры и буквы…

– Цифры? – удивленно переспросил я и вспомнил, что действительно на банках всегда выдавлены рельефные буковки и цифры.

– Да, цифры. И я, так же как и вы, никогда не обращала на них внимания. Но ведь они что-то обозначают, раз их ставят… А сегодня я решила поинтересоваться этим всерьез.

Я понял, куда гнет Лена, но осторожно сказал:

– Я думаю, что в каждой партии сотни тысяч банок…

– И это возможно, – спокойно сказала Лаврова. – Но у нас другого пути нет. Смотрите, что я узнала…

Она развернула лист бумаги, на котором было крупно написано: «К2630/211И349».

– «Ка две тысячи шестьсот тридцать дробь двести одиннадцать И триста сорок девять», – вслух прочитал я. – Тьфу, чертовщина какая! Ничего не понимаю.

– Неудивительно, – усмехнулась Лаврова. – Это шифр с крышки консервной банки из-под маслят маринованных, которыми закусывали Крест с Белашом. По словам Белаша, банку принес Никодимов.

– А как его можно расшифровать – шифр этот?

– Я как раз этим и занималась сегодня в Министерстве пищевой промышленности.

– Поделитесь, – с интересом попросил я.

– Пожалуйста. Буква «К» обозначает группу заводов, к которой относится изготовитель этой банки. Всего, оказывается, таких знаков три – «К», «М» и «Р». «Р» – это рыбокомбинаты, «М» – мясо-молочные заводы, а «К» – все прочие консервные предприятия, в том числе и овощные.

– Между прочим, я бы и сам мог догадаться, что маринованные грибы делают не на рыбокомбинате, – сказал я сварливо. Из ехидства, конечно, и из зависти сказал, потому что понимал, что Лаврову осенила богатая идея.

Лаврова махнула на меня рукой и продолжала:

– Отбрасываем последнюю цифру – это год изготовления.

– Ноль – это год изготовления?

– Не ноль, а семьдесят, – терпеливо объяснила Лаврова. – В семидесятом году, сиречь нынешнем, изготовили эти грибы. Семерка опускается, и штампуется только ноль.

– А может быть, в шестидесятом? Тоже ноль.

– Овощные консервы не подлежат таким срокам хранения. Остается цифра «263» – это индекс завода. Что такое консервный завод № 263? Оказывается, это межколхозный овощной консервный заводик во Владимирской области, Сасовский район, село Котельники. Продукция почти полностью поступает в областную торговую сеть для реализации в основном через магазины облпотребкооперации. Вас эти сведения согревают?

– Владимирской области?.. – пробормотал я. – Гм, вполне подходит. Просто здорово, Леночка, можно, я вас поцелую?

– Можно! – поспешно сказала Лаврова и тут же засмеялась: – А вас не смущает, что это… в служебном кабинете?

Я покачал головой и чмокнул Лаврову в щеку. Она подняла на меня глаза и спросила с искренним интересом:

– Слушайте, Тихонов, а почему вы решили, что ваш поцелуй может быть для меня формой благодарности?

– Ну, вы же мне давно сказали, что я злой и сентиментальный человек, – обрадовался я возможности отыграться. – А они, злые, сентиментальные человеки, всегда так думают. Но при всех обстоятельствах вы сократили объем работы раз в двадцать.

– Или в сорок, не будем мелочными, – снисходительно кивнула Лаврова. – Тут ведь остались еще цифры и буква. Обозначают они вот что: первая цифра – номер смены, которая изготовила эту банку. Две следующие – одиннадцатое число, буква «И» – август месяц, а последние цифры – индекс самих консервов. Правда, это нас не интересует – и так видим.

– А почему «И» – это август?

– Вы бы мне придумали вопрос полегче. Откуда я знаю – почему? Может быть, по порядку. «А» – январь, «Б» – февраль и так далее.

– Может быть. Впрочем, это уже не важно.

– Вы со мной поедете в Котельники?

Лаврова долго, пристально смотрела на меня, и мне показалось, что она хочет сказать что-то очень важное, но она молчала, и мне вдруг показалось необходимым понять, о чем она сейчас думает, – да по ее лицу разве что-нибудь прочтешь? Так я и не понял, о чем думала Лаврова, а она, посмотрев на меня еще немного, сказала:

– Вызывайте машину.

– Одиннадцатым августа интересуетесь? – спросил начальник цеха. – Сейчас по журналу производства проверим…

Он придвинул к себе пухлую засаленную конторскую книгу и стал искать нужную нам запись. Очки при этом он сдвинул на лоб, а книгу поднес к самым глазам, и со стороны казалось, что он вынюхивает нужный ему сорт консервов. От внимания и напряжения серо-седые вислые усы двигались в такт строчкам.

– А вот и одиннадцатое, – сказал он. – Так, в этот день мы начали изготовление маслят. В ночь на пятнадцатое варочный котел остановили на промывку, а с утра пятнадцатого пошли грузди. Всего изготовлено в серии 1674 банки консервов…

– А движение продукции? – спросил я.

– Сейчас глянем журнал регистрации сбыта. – Он взял со стола другую книгу, и ритуал вынюхивания нужной строчки повторился. – Ага, вот запись за шестнадцатое – колотовскому гормагу отпущено: маслята – 1674 банки, грузди – 965 банок…

– Мы только маслята любим, – сказала Лаврова. – А Колотово – это где?

Начальник цеха с такой силой уцепился за свой ус, что я испугался, как бы он не оторвал его.

– Охота пуще неволи. Из-за грибов – в такую даль, – сказал он удивленно. – А Колотово – это городок, шестнадцать километров отсюда.

– Я даже и не слышал про такой, – сказал я. – А много жителей в нем?

– Откуда! – отпустив ус, махнул рукой начальник цеха. – Тысячи полторы-две от силы…

– Про нас можно сказать так: что потопает наш заготовитель, то полопает наш потребитель, извиняюсь, конечно, за слово «полопает». Но факт – из песни слова не выкидают.

Директор колотовского гормага объяснял нам свои принципы обслуживания покупателей. Вначале он несколько взволновался, приняв нас за работников ОБХСС, но, разобравшись, успокоился, стал много веселее, общительнее и даже остроумнее.

– Нынешний крестьянин… – он делал ударение только на последнем слоге, – это не прежний сирый земледелец. Это передовой колхозник, требующий от нас заботливого и вдумчивого отношения к его столу питания. И мы стараемся с честью ответить ему на его растущие культурные и материальные потребности. Мы ведь предприятие потребительской кооперации, и то, что мы приобретем от производителя, приходит на стол к труженику села. Поэтому мы стараемся, чтобы этот стол был обильнее и разнообразнее…

Я не выдержал и перебил его выступление:

– Вы шестнадцатого августа получали консервы с завода в Котельникове. Покажите мне документы.

Директор вновь дал легкую рябь волнения:

– Пожалуйста, вот смотрите. Я ведь, можно сказать, здесь ветеран. Почти два десятка лет работаю. Каждая собака, извините за слово, меня здесь знает, и я у всех на виду. У нас не скроешься – все друг друга видят…

– Сколько у вас осталось еще маринованных маслят?

– Я сейчас посмотрю на полках – должно быть, самая малость. Очень большим спросом пользуется этот товар. – Он выскочил из конторки.

Я подошел к Лавровой, курившей у открытой форточки:

– Он действительно должен знать здесь всех. Если нет ошибки в принципе, то он нас выведет на Креста.

– Не должно быть ошибки, – сказала Лена. Лицо у нее было осунувшееся, утомленное, синие круги обвели глаза. – К вечеру областная ГАИ даст сведения о «газиках» с никелированными колпаками.