Текст книги "Необходима осторожность"

21. Миссис Баттер проникается жалостью

Однажды ночью м-сс Баттер проснулась и обнаружила, что находится в объятиях своего хозяина.

– Я не могу заснуть, – бормотал он. – Не могу-у заснуть. Не могу-у больше так.

Она, Сонная, села на постели. Глаза ее слипались, и она открыла их с усилием. Потом вздрогнула и вперила взгляд в неясные очертания льнущей к ней фигуры, не в силах произнести ни слова. В коридоре горел свет, но в комнате было темно. Сквозь ее тонкую ночную рубашку он чувствовал теплоту ее мягкого тела и нежную выпуклость груди. Дыхание ее было приятное, теплое. Она положила руку ему на плечо.

– Я лежу и все время думаю о вас. Я покончу с собой.

Он всхлипнул.

– Мне жизнь не мила. Я люблю вас.

Приблизив лицо к его уху, она еле слышно прошептала:

– Чего вы хотите?

– Не могу больше. Пустите меня к себе. Пустите. Я женюсь на вас, как только стану свободным. О миссис Баттер! Мэри!

– А если у нас будет ребенок?

– Ну вот еще, – воскликнул он. – Я уж теперь ученый!

– Вы можете поручиться?

– Мэри!

– Нет, пока не зовите меня Мэри. Я хочу знать наверно. Как вы сделаете?

Он стал объяснять сквозь слезы. Она не говорила ни слова, но внимательно слушала, и тело ее не отвечало на его объятия. Но это его нисколько не останавливало. Она откинула одеяло.

– Я знала, что так будет, – сказала она, все; еще отстраняя его. – Обещайте мне одно.

– Все, что хотите. Все, что хочешь, дорогая моя.

– Нет, только одно. Пусть этот мальчик будет моим, совсем моим. Вы не озлобитесь на него из-за нее. Такие вещи бывают. Вы никогда не тронете его пальцем. Будете с ним ласковы – всегда. Обещаете?

– А меня ты совсем, совсем не любишь?

– Вы такой беспомощный, мистер Тьюлер. Мне вас жалко. Такой молоденький. Вы оба для меня как сыновья.

– А называешь меня мистер Тьюлер…

– Ну да. И вы зовите меня миссис Баттер, пока мы не поженимся. Если мы станем называть друг друга по имени, прислуга заметит, начнутся толки. Эта Дженет…

Так м-сс Баттер доверила свое тело Эдварду-Альберту.

– Как хорошо! – в восторге промолвил новообращенный. – Теперь мне опять хочется жить. А тебе было приятно?

– Я не люблю таких вещей. Но мужчины, видно, не могут без этого. Так уж природа устроила. Ну, теперь ступайте к себе в постель, мистер Тьюлер, и хорошенько выспитесь, а завтра мне ни словом об этом не заикайтесь. Ни словом. Не к чему толковать о таких вещах. Думала я, что уже навсегда покончила с этим… И не забывайте, что где Дженет, там и стены имеют уши. Мне надо быть осторожной. Я бы от нее отделалась, да не решаюсь. Это покажется ей подозрительным. Ну, покойной ночи, мистер Тьюлер.

– Один поцелуй! – попросил благодарный любовник.

Она подставила ему щеку.

И, когда Эдвард-Альберт уже был у себя в комнате, м-сс Баттер подошла к юному Генри Тьюлеру, поцеловала его, тихо посидела у его кроватки и потом вдруг заплакала.

– Что же мне было делать, мой малыш? – прошептала она. – Видно, так надо.

22. Проспект утренней зари

Через месяц после того, как развод вступил в силу, Эдвард-Альберт женился на м-сс Баттер. Брак был оформлен в отделе записей; в качестве свидетелей присутствовали Пип и Милли. М-сс Баттер не пожелала венчаться в церкви.

– Этого не надо, – сказала она. – Не к лицу нам обоим. Я уже раз венчалась в церкви. С меня довольно.

На этом правдивое повествование о половой жизни нашего героя кончается. Эдвард-Альберт Тьюлер превратился в мужчину, и больше с ним никаких существенных изменений в этой области не происходило… Мелкие подробности его половых реакций менялись и продолжают меняться до сего дня, не внося, однако, ничего нового в ритм его существования. Основные вожделения его улеглись, и если он еще любопытствовал, то делал это для удовольствия, а не ради познания. Бывали у него свои порывы, свои легкомысленные настроения; он самодовольно улыбался всякий раз, как видел что-нибудь привлекательно-женское; но отныне страсти его были в общем вполне удовлетворены. Он разрешил себе позабыть многие этапы своего развития, которые мы имели возможность проследить. С ненавистью думал он об Эванджелине, однако горечь воспоминания постепенно теряла свою остроту. Она была дурная женщина, и он от нее избавился. Наиболее горькие унижения выпали из его памяти и возвращались только по временам во сне. Он перестраивал свою интимную автобиографию до тех пор, пока не получилось почти так, будто Эванджелина была вынуждена потребовать развода. Она надоела ему, и он порвал с ней, потому что влюбился в женщину гораздо лучше ее.

Совершенно незаметно более простая и сильная индивидуальность новой м-сс Тьюлер приобрела решающее влияние на внешний уклад его жизни. Именно жена подала мысль о том, чтобы уехать из Лондона и поселиться в деревне. Очень хорошо жить в Лондоне, когда бываешь в обществе, делаешь дела и тому подобное, говорила она, но им-то зачем? Они могут поселиться в каком-нибудь красивом месте, например, на берегу моря, близ какого-нибудь города – только не в самом городе, – и жизнь будет стоить вдвое дешевле. Если выбрать место, где есть поле для игры в гольф, он мог бы выучиться этой игре. Конечно, довольно бессмысленное занятие – гонять с места на место дорогой мячик, пока не потеряешь его, а назавтра опять все сначала; но мужчинам это, очевидно, нравится, и даже есть женщины, до такой степени подлаживающиеся к ним, что играют с ними в эту игру, – сама она никогда не дошла бы до этого. Но при этом мужчина знакомится с людьми и перестает замыкаться в себе, а м-сс Тьюлер № 2 была убеждена, что Эдварду-Альберту нельзя замыкаться в себе.

Можно будет купить хорошенький автомобильчик, и он научится водить его. Почему бы нет? И потом – он должен заняться своими делами более внимательно, чем делал это до сих пор. Он получит возможность улучшить свой перенапряженный бюджет путем экономии и подыскания подходящих закладов. Сможет подружиться с директором своего банка и использовать местные возможности. Если они поселятся возле большого приморского города, можно будет туда ездить – в кино и тому подобное, а Генри сможет посещать школу. И там есть врачи.

Эти перспективы, возникавшие перед ним из разрозненных замечаний второй м-сс Тьюлер, он в большинстве случаев приписывал своему воображению, развивал их и затем предъявлял ей – для неизменно почтительного одобрения. Они стали искать дом, который удовлетворил бы намеченным ею условиям, и нашли такой неподалеку от поля для гольфа в Кезинге, в двенадцати с половиной милях от Брайтхэмптона-на-взморье. Он стоял в ряду других таких же маленьких вилл, составлявших Проспект Утренней Зари, в основном совершенно одинаковых, но отличавшихся друг от друга формой оконных сводов, готической каменной кладкой, шиферной или черепичной крышей, красным кирпичом или белой штукатуркой, так что каждая имела до некоторой степени собственную индивидуальность.

Единообразие, скрадываемое индивидуальными отличиями, – в этом заключалась руководящая идея Кезингской компании по сдаче в аренду земельных участков. Главный директор ее, стремясь как-нибудь отойти от господствующих в поселково-строительной номенклатуре аллей, авеню, стритов, скверов и террас, услышал однажды о Невском проспекте и с решительностью гения ухватился за это название. Проспект Утренней Зари смотрел фасадами на восток, и сады позади вилл днем тонули в солнечном свете. Проспект Вечерней Зари, расположенный параллельно, тыл к тылу, был от него отделен зарослями тамарисков и кривыми соснами. Далее имелся Проспект Ла-Манша с хорошим видом на море, но слишком открытый ветрам, и Проспект Империи – без особых видов; затем Брайтхэмптонский Проспект и Проспект св.Андрея – с видом на поле для гольфа. Все дома были совершенно одинаковы, как поросята одного помета, но благодаря тщательным усилиям удалось избежать точного повторения.

Только в одном пункте воображение директора забрело слишком далеко: он нашел партию статуй, цоколей и решеток в псевдояванском стиле, предназначавшихся для некоего Восточного кафе в Брайтхэмптоне, которое так и не открылось за недостатком средств. Украшения эти продавались по бросовой цене, и он их приобрел. Этот счастливый случай возбудил его воображение до предела: он поспешил создать Небесный Проспект – название, которое многие солидные люди находили либо зловещим, либо кощунственным, – и, желая придать ему еще более восточный характер, поставил все дома на нем вкось, так что получилась не фронтальная линия, а уступчатая. В смысле населения Небесный Проспект никогда не мог сравняться со своими соседями. Он с самого начала привлекал нежелательный элемент – любителей игры на банджо, женщин в брюках, людей, зажигавших по ночам китайские фонарики и устраивавших пирушки при лунном свете, – легкомысленных, ненадежных квартирантов, которые причиняли агентам компании хлопоты в конце каждого месяца. Один из них расписал яванские цоколи самым непристойным образом. К счастью, Небесный Проспект находился в доброй полумиле от Проспекта Утренней Зари и, кроме того, Тьюлерам не нужно было ходить тем путем. До них только время от времени доносились по ночам музыкальные оргии, доставлявшие несравненно меньше беспокойства, чем крик коростелей за полем для гольфа.

У обитателей Проспекта Утренней Зари было много общих черт. Все они жили без забот. Их можно было разделить на две категории. К одной относились две молодые пары, приехавшие сюда ради солнца и воздуха, одна – потому что муж был туберкулезный, другая – потому что туберкулезом страдала жена. Обе были «со средствами». Общественное положение их оставалось неясным. Один из мужей занимался рисованием геометрических узоров для выложенных плитками полов, но мир еще не оценил по достоинству его искусство. Идея глубоко скрытой, невыясненной болезни понравилась Эдварду-Альберту, и, услыхав о своих будущих соседях, он заявил агенту, что его собственное здоровье тоже оставляет желать много лучшего. Во всяком случае, ему некоторое время нужно беречься.

– Врач не может в точности определить, что со мной, – пояснил он. – Но Лондон для меня – неподходящее место. Вот здесь у меня что-то неладно.

И он указал на верхнюю пуговицу жилета.

– Необходима осторожность.

За вычетом этих двух солнечно-воздушных случаев арендаторы были люди спокойные и уже в летах, обладавшие известным достатком. Их обслуживали более молодые жены или незамужние сестры; в каждой семье была какая-нибудь племянница и несколько человек детей. Обе категории в равной мере старались устранить из своего житья-бытья какое бы то ни было беспокойство. И все жители Проспекта, кроме одного человека с пробковой ногой да непризнанного художника, играли в гольф.

Клуб поселка располагал лишь небольшим полем, но на полпути между поселком и Брайтхэмптоном находилось поле Кезингского клуба, а дальше, у самого моря, Брайтхэмптонское городское поле. Так что местность всегда пестрела группками мужчин в мешковатых штанах и под стиль одетых женщин, важно шагающих со своими орудиями в руках в поисках скрывшегося мяча, время от времени обнаруживающих его, останавливающихся, чтобы произвести над ним очередную операцию, и возобновляющих поиски. Изо дня в день во всех концах мира мрачные, сосредоточенные игроки в гольф шагали, ударяли по мячу и шагали дальше, не спеша, без улыбки. В течение нескольких столетий игра в гольф процветала лишь в Восточной Шотландии и считалась чисто местной особенностью. Потом вдруг распространилась по всей земле, как чума. Ни один народ не избежал заразы. Вычислено, что количество миль, ежедневно проходимых игроками в эпоху Гольфа… но статистика нарушит серьезность нашего повествования.

Как я уже говорил, пожилые обитатели Проспекта Утренней Зари были очень похожи друг на друга. Но они все же не были членами одной семьи, а явились из самых различных точек земного шара. Не раз высказывались соображения относительно инстинктов, которыми наделены некоторые насекомые, – инстинктов, помогающих им через огромные пространства добираться до какого-нибудь особенно редкого растения или животного, нужного им, чтобы спариваться, откладывать яйца или питаться. Это чудо отбора напоминает нам видение Сведенборга, в котором праведники и грешники по собственному почину стремятся к назначенным местам: осужденные на вечные муки – в ад, удостоенные вечного блаженства – на небо. А почтенные обитатели Проспекта Утренней Зари собрались в одном месте, повинуясь иссушившему их душу воздействию понедельника.

С тринадцати– или четырнадцатилетнего возраста все они круглый год занимались делом, требовавшим их появления на месте каждый понедельник утром точно в определенный час, и обязывавшим их завтракать, обедать, вообще существовать по строго заведенному порядку. Раз в год они отдыхали примерно недели две или еще того меньше; это были радостные дни, из-за которых остальные пятьдесят понедельников казались по контрасту еще мрачнее.

Всю свою жизнь они трудились, честно служили своим нанимателям, жили с оглядкой и копили деньги с единственной целью – уйти на покой. Не жизнь на широкую ногу, не какие-нибудь открытия или изобретения были предметом их мечтаний, а только одно – покой. Возможность не выходить в понедельник на работу, не спешить по утрам в магазин или контору стала для них идеалом Высшего Блаженства. Верующие толкуют о необходимости чтить день субботний, но эти добрые люди, составлявшие становой хребет того упорядоченного делового мира, который неудержимо рушится в наше время, чтили только дни отдыха как высшее счастье своей жизни.

В эти дни – в одиннадцать часов утра, в три пополудни – они попирали свои сброшенные оковы, испытывая при этом несказанное блаженство.

И вот во всем обреченном мире землевладельцы и строительные компании, словно охотники на мотыльков, приманивающие свои жертвы патокой, стали создавать Проспекты Утренней Зари, куда слетались эти уходящие на покой, располагаясь там в зависимости от своих средств и размеров семьи; и среди них оказались супруги Тьюлер.

Они жили сельской жизнью на Проспекте Утренней Зари до тех пор, пока несчастный случай не положил ей конец в 1941 году, и жили довольно счастливо. Речь Эдварда-Альберта, никогда не отличавшаяся изяществом оборотов, теперь стала еще вульгарнее, он забыл также все, что усвоил из элементарного курса французского языка, кроме произносимой иногда в шутку фразы: Parles-vous francay[45]45
  Вы говорите по-французски? (фраза передана с указанием на неправильное произношение говорящего)


[Закрыть]. У него был хорошенький садик, слишком маленький и песчаный для настоящего садовода, но в котором было приятно возиться. Он подправлял изгородь по фасаду, косил крошечную лужайку миниатюрной косилкой. Читал он все меньше и меньше. Даже детективные романы были для него утомительны. Он пробовал выдумать себе какое-нибудь любимое занятие, но это оказалось не так легко. Сперва он решил заняться плотничьим делом, купил себе стандартный набор инструментов «Дачный № З». Он окрестил свою мастерскую «Приютом славы» и стал удаляться туда для совершения таинственных действий. Выпиливание ему понравилось, и он сделал тройную висячую книжную полку, которую портили лишь некоторая кособокость да отсутствие в доме книг, так что ее нечем было заполнить. Ее повесили у него в спальне. Ему нравилось смотреть на нее. Но он должен был признать, что ручной труд – не его призвание.

Оба они с женой любили кошек. Перевезенный с Торрингтон-сквер черный кот жил у них одиннадцать лет. Потом на его месте появился другой холощеный кот, а за этим – целый ряд других.

Эдвард-Альберт всерьез занялся гольфом. Тут был впервые замечен его астигматизм. Один из партнеров дал ему полезный совет – обратиться к глазнику. Эдвард-Альберт послушался и получил, пару очков, что весьма благотворно отразилось на его игре. Сильные драйвы ему не удавались, так как он всегда инстинктивно боялся, как бы не послать слишком далеко, но паттинги были медленны, осторожны и довольно точны… Как большинство соседей, он был искренним, но не слишком ревностным христианином – иными словами, верил безоговорочно, но от посещения церкви по возможности уклонялся. М-сс Тьюлер в церковь вовсе не ходила и никогда не выражала ни благочестивых, ни нечестивых взглядов. Вера принесла ей слишком глубокое разочарование, чтобы его можно было выразить словами. Церковь в Кезинге, единственная, куда можно было съездить за один день, считалась слишком «высокой», что не вполне соответствовало вкусам обитателей Проспекта Утренней Зари; кроме того, не внушал доверия ее приходский священник, постоянно топтавшийся на церковном дворе и у себя дома в берете и сутане, когда всякий благоразумный человек оделся бы в костюм из тонкой фланели. По временам Эдвард-Альберт вспоминал, что где-то, далеко за пределами Проспекта Утренней Зари, жужжат и гудят «идеи», но достаточно ему было шепнуть: «Вздор!» – и тревоги его рассеивались. Разумеется, с годами у него округлилась талия и все тело увеличилось в объеме.

Зима, весна, лето и осень сменяли друг друга непрерывной чередой. Из года в год великий зверолов Орион торжественно проходил по небосводу со своим Псом, следующим за ним по пятам, и знаки Зодиака чередовались на страже, охраняя, надо думать, благополучие человечества. Жизнь на Проспекте Утренней Зари была подобна неподвижной вершине огромной вращающейся системы или центру гигантского часового циферблата, и если бы вы сказали кому-нибудь из его обитателей, молодому или старому, что это блаженное царство дремоты находится не в центре хронометра, а скорее в центре района, которому угрожает бомба замедленного действия, вас сочли бы самым нелепым и несносным из жужжащих и потребовали, чтобы вы перестали молоть «вздор»!

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
Общественная жизнь Эдварда-Альберта Тьюлера

1. Общественные животные?

Предыдущая книга нашего повествования о жизни Эдварда-Альберта Тьюлера оказалась длинной. Теперь, для передышки, читатель получит очень короткую. При этом она будет лишена привкуса нескромности, к сожалению, неизбежного при правдивом описании половой жизни человека.

Наша монография была бы неполной, если бы мы не рассмотрели одного утверждения Аристотеля, что, в свою очередь, влечет за собой необходимость отдать должное этой замечательной личности, сыгравшей такую роль в деле запутывания человеческой мысли. Имя его ярко светит в истории нашего духовного развития, так что миллионы, ничего о нем не слыхавшие, кроме имени, полны почти суеверного преклонения перед последним. Он выдумал логику, игнорирующую универсальное единство явлений, прочно установил виды, которые тем не менее продолжают вечно изменяться, и поставил догматическую абстракцию на место многообразной истины. Впоследствии он отступил от этого в сторону систематического собирания и описания фактов, но силлогистика раннего Аристотеля надолго осталась препятствием для человеческой мысли, и ученые книжники в монастырских кельях, не имея ни способности, ни желания выйти оттуда, чтобы продолжить наблюдения и опыты, стали пользоваться торопливыми заключениями старика Аристотеля в качестве мерила действительности, вместо того чтобы заинтересоваться созданной им системой знания.

Приступив после обращения Константина к разработке своих взглядов, христианское вероучение присвоило себе умственный авторитет Аристотеля, и пока Роджер Бэкон не выступил со своим резким и страстным протестом, Церковь держала сознание человека вдали от окружающей вечно изменчивой действительности. И вот в течение всего раннего средневековья род Homo блуждал в потемках, и ни опыт, ни страдания почти ничему не научили его. Ибо, как представитель своего поколения, Эдвард-Альберт является наследником всего этого. Без его ведома оно участвовало в его становлении и предопределило его ограниченность. Точно так же обстоит дело и со всеми нами. Никто из нас не был бы тем, что он есть, если бы некогда не существовал Аристотель, который совершил и закрепил основную ошибку, вызывавшую блуждания человеческой мысли.

Эту дань признательности великому деятелю классической древности мы платим здесь мимоходом и лишь предварительно, поскольку без нее невозможно исправить одно его неоправданно категорическое утверждение. «Человек, – заявляет он без всяких оговорок, – животное общественное».

Но это, не являясь совершенно неверным, в то же время верно не вполне. Это неверно, поскольку Homo Тьюлер ведет себя не так, как должно было бы вести себя общественное животное, принимающее полное участие в жизни своего коллектива. Но это верно в том смысле, что жизнь его неотделима от жизни коллектива, и он не в состоянии из нее вырваться, какие бы усилия к этому ни прилагал. Даже какой-нибудь отшельник-мизантроп продолжает участвовать в ней своим открытым или безмолвным осуждением того образа жизни, который ведут остальные. Так что утверждение Аристотеля можно принять, уточнив его в том смысле, что человек – животное не в полной мере общественное.

Аристотелев полис[46]46
  Город-государство в Древней Греции; у Аристотеля человек назван «зоон политикон», то есть животное политическое (в смысле принадлежности его к коллективу полиса, города-государства).


[Закрыть] был городом-государством, но в настоящее время человеческое общество, постепенно усложняясь в своих функциях, развилось до Космополиса, охватывающего весь человеческий род. Человек входит теперь в целую сотню перекрывающих друг друга систем связи; сотня разных инстанций предъявляет на него свои права. Но всех их охватывает, становясь все более и более властным, человечество в целом. Никто не в состоянии уклониться от участи, предначертанной всему нашему виду, но до сих пор мало кто из нас отдает себе в этом отчет, и еще меньше таких, кто сумел возвыситься до попыток изменить эту участь. Мы находимся на корабле человеческой судьбы, но очень слабо им управляем. Каждому из нас своя каюта еще представляется отдельным кораблем. Мое сравнение не совсем удачно, но мысль ясна. Мы принадлежим полису, но не умеем полисом руководить.

Представление Аристотеля об обществе никогда не шло дальше города-государства или союза городов-государств, так как в его время нельзя было представить себе того прогресса, который приведет к уничтожению расстояний. Но выраженная в его формуле «общественное животное» чисто греческая идея, толкование терминов «город» и «граждане» как взаимно эквивалентных, противопоставление культурных видов экспансии варварским, понимая под первыми рост городов, а под вторыми – завоевание, требование дани, «сотрудничества», вассальной верности, – все это в течение веков и вплоть до нашего времени являлось действующим противоречием. Рим не сразу стал империей. Первоначально Римская республика строилась не на идее завоевания, а на идее ассимиляции; на воем пространстве – от Шотландии до Самарканда – каждый мог стать гражданином города Рима. Века изобретений и открытий расширили Аристотелев полис до Космополиса; варвар в наши дни – это обыкновенный гангстер, дикарь в городских условиях, всякая война преступна и является, по существу, междоусобицей, и все мы теперь живем – или гибнем – благодаря полису-миру , с его помощью и внутри него.

Отсюда ясно, что Эдвард-Альберт Тьюлер и его соседи по Проспекту Утренней Зари, живя в самом центре района, которому угрожает космическая бомба замедленного действия, должны были, как должны теперь все в мире, оправдать утверждение, что человек – животное общественное, хотя, быть может, и не отдающее себе отчета о действительных размерах своего общества или полиса.

В качестве общественных животных обитатели Проспекта Утренней Зари обнаруживали то же сдержанное отвращение к грубой действительности, каким отличались их религиозные и философские воззрения. Их гражданская солидарность сводилась к общности интересов, объединяющей пайщиков одного предприятия. Они не проявляли в этих вопросах ни малейшей горячности или задора и не осложнили материал нашего исследования оригинальными передовыми идеями или попыткой каким-либо образом изменить мир. Благодаря этому наша задача значительно упрощается. Один-единственный убежденный фашист, или коммунист, или свидетель Иеговы, или сторонник единого налога, или, скажем, последователь Дугласа сильно осложнил бы своим появлением нашу задачу, заставив все население Проспекта реагировать на его систему взглядов и организоваться для борьбы за или против нее. Такой человек сосредоточил бы на себе общее внимание, словно оса, залетевшая в комнату, полную мирных людей. Но подобные нарушители спокойствия были далеко, от них доносилось только легкое жужжание, и словечко «вздор» не хуже ангела с пламенным мечом охраняло это место отдохновения и покоя.

Все обитатели Проспекта Утренней Зари были в мирных отношениях с богом и полагали, что если богу не докучать, то можно рассчитывать, что и он не будет докучать нам. Легкий привкус Рима, вызываемый видом уже упоминавшихся берета и сутаны, освобождал от необходимости усиленного посещения церкви. Впрочем, последнее при любых обстоятельствах не имело бы места. Всегда нашелся бы какой-нибудь легкий привкус в оправдание. Правда, некоторые дамы «причащались» на пасху и помогали украшать храм для молебна по поводу снятия урожая. Если бы пробрался сюда какой-нибудь «жужжало» и начал шепотом распространять неверие, обитатели Проспекта Утренней Зари не стали бы дискутировать: они просто и решительно поднялись бы на защиту бога. Но зато, если бы сам Искупитель рода человеческого, чей подлинный портрет украшал не одну спальню на Проспекте, появился, точь-в-точь такой же, каким его изображают – в сиянии и белых одеждах, – обитатели Проспекта Утренней Зари поспешили бы укрыться в своих домах, заперли бы двери и в щелку ставен исподтишка следили бы за этим пожаловавшим к ним анахронизмом, опасливо ожидая какого-нибудь чуда. Некоторые из них, еще не совсем позабывшие уроки, полученные в воскресной школе, с беспокойством подумали бы о смоковнице м-сс Рутер в конце улицы, поскольку Он, как известно, очень сурово относился к смоковницам, а ее смоковница, как известно, бесплодна.

Это все, что можно сказать о религиозных чувствах обитателей Проспекта Утренней Зари. К природе они относились тоже безразлично. Они утратили всякий интерес к ней, какой у них когда-либо был. Они решили, что природа тоже не представляет ничего опасного, если только особенно не возиться с ней. Существуют тайны, но ни одному приличному человеку не придет в голову совлекать с них покровы. Существуют чудеса природы, но нет никакой надобности в них соваться. Достаточно констатировать, что природа чудесна. В тихую ночь выйти наружу и поглядеть на звездное небо. Постоять неподвижно. Глубокомысленно произнести: «Это заставляет задуматься». И больше не думать об этом.

Но от политики отделаться было не так легко. Надо было платить местные налоги, а они имели склонность повышаться. И налоги общие, которые все время росли. Происходили выборы в муниципальные органы и в парламент. Кто-то опускал афишки в дверные почтовые ящики, а сборщики голосов обходили дома и предлагали жителям Проспекта Утренней Зари вопросы, на которые те загадочно качали головой. Они не любили дискуссий в передней. По мере приближения всеобщих выборов волнение в обществе росло, и жители Проспекта Утренней Зари уже не могли оставаться в стороне. Языки у них развязывались. На поле для гольфа и у садовых изгородей начинался обмен мнениями, передавались газеты с карандашными пометками. И Обсуждались фигуры видных политических деятелей. Даже до этого доходило… Личные наблюдения, до тех пор скрывавшиеся, вытаскивались из-под спуда.

Так, например, некий м-р Пилдингтон много лет прослужил на ответственном посту в одном универмаге в Джохоре. Чувствовалось, что его краткие суждения по любому вопросу, связанному с Индией и вообще с Востоком, неоспоримы. А м-р Стэнниш из Тинтерна хорошо знал губительную роль тред-юнионизма и неумеренные аппетиты рабочих по своей прежней службе в конторе одной горнопромышленной компании в Южном Уэльсе. Не было такого довода против лейбористской партии, который был бы ему неизвестен. М-р Коппер из Кэкстона работал ранее в крупном издательстве, выпускавшем целую серию торговых еженедельников; он очень энергично выступал в пользу более расширенного толкования закона о клевете в печати, настаивая на том, чтобы нельзя было печатать никакой критики, кроме безусловно хвалебной и за полной подписью автора. Его фирма оплошала, выпустив книжку журнала «Научная истина», в которой содержались нападки на одного джентльмена, утверждавшего, будто ему удалось открыть средство от рака, причем джентльмен этот разоблачался как злостный обманщик. За это фирма была вынуждена заплатить ему крупную сумму в возмещение убытков и оказалась банкротом. Истец никакого средства от рака не открыл, и панацея его оказалась смертоносной, но суд нашел, что это не относится к делу.

М-р Коппер был отчасти ответствен за выпуск этой книжки журнала, и, как он выражался, опыт не прошел для него даром.

– Дело в том, что критики, – говорил м-р Коппер, чей ум был достаточно узок, чтобы обладать остротой, – не считаются с капиталом, который человек затрачивает на создание себе репутации. Им до этого дела нет. Они считают себя вправе порочить эту репутацию как им вздумается. Где же тут выдержать? В данном случае предприятие было рискованным, но наш автор в своих нападках зашел слишком далеко. Просто здравый смысл требует, чтобы этому был положен предел. Для такой критики нет ничего святого ни на земле, ни на небе. Ее необходимо посадить на цепь. И я всякий раз во время выборов спрашиваю каждого кандидата, согласен ли он поддержать мой законопроект об ограничении критики. Я его подробно разработал и отпечатал – все честь честью. Вы не знали? Обе стороны всегда мне обещают, но его до сих пор не удалось протолкнуть. Ничего, говорю я себе. Главное – упорство. Без лишних разговоров… Это теперь моя страсть, так сказать. Хотите, я дам вам экземпляр? Вы можете не читать…

Весь Проспект Утренней Зари сходился на том, что налоги увеличились, продолжают увеличиваться и должны быть уменьшены. Право голоса дано свободному гражданину прежде всего для того, чтобы он мог защищаться от этих угроз его душевному спокойствию. Так что с приближением выборов Проспект Утренней Зари действительно старался разобраться в стремящихся завоевать его голоса и конкурирующих между собой кандидатах – именно с этой точки зрения. Будут ли они добиваться снижения налогов? Все кандидаты охотно давали обещание, и этим дело кончалось. Брайтхэмптон был сложным по социальному составу избирательным округом: в него входили трущобы, где ютилось множество квалифицированных и неквалифицированных рабочих. Проспект Утренней Зари считал, что это население окраин занято главным образом тем, чтобы с невероятной быстротой размножаться, и разделял открытое негодование декана Инджа на то, что порядочных людей заставляют заботиться о здоровье и обучении этой безудержно плодящейся черни, которая, подобно Оливеру Твисту, постоянно просит добавки, подстрекаемая в своих нелепых претензиях агитаторами, которые в представлении Проспекта Утренней Зари были сплошь иностранцы и невероятные злодеи. Так что в Брайтхэмптонском избирательном округе появилась третья партия, известная среди жителей Проспекта Утренней Зари под названием «расхитителей», – рабочая партия, руководимая каким-то агентом России, не то Биллом Смитом, не то Мак-Эндрью, не то Томом Джонсоном, и боровшаяся против таких достойных кандидатов английской партии, как сэр Адриан фон Стальгейм и сэр Хэмберт Компостелла, людей выдающихся, которые не только не транжирили общественных средств, но привезли свои собственные и тратили их на месте. Оба они купили себе недвижимость в пределах стратегической деятельности округа и, всякий раз как приближались какие-нибудь выборы, с возрастающим увлечением поощряли местные артистические таланты и благотворительные учреждения.