Текст книги "Необходима осторожность"

Карл II смотрел на Королевское общество как на забаву, и только в девятнадцатом столетии человечество поняло, что ручной тигренок превратился в довольно опасное чудовище. Оно весьма успешно запустило когти в икры епископа Уилберфорса, когда тот по-тьюлеровски пнул его ногой. Памятная схватка «Сопи-Сэма» с дедушкой Хаксли на собрании Британской ассоциации превратила «конфликт между религией и наукой» в жгучую злобу дня. Та огромная акционерная компания, которую представляет собой англиканская церковь, – с большим успехом сбывающая, несмотря на сопротивление нонконформистов-диссидентов, ганноверскую церковно-государственную систему пестрому населению Британской империи, – забила тревогу, а конкурирующие с ней римско-католические продавцы патентованных средств и библейские начетчики-сектанты заключили с ней союз. Этот молодой тигр выгрызает целые куски из Создателя! Создатель был неотъемлемой комплектной частью их общего вооружения; они не могли допустить, чтобы его растаскивали по кускам и вообще как-нибудь портили: без него им нельзя было обойтись.

Мы вправе уподоблять Науку молодому тигру, но сравнение это необходимо ограничить. Наука может иногда оцарапать или укусить, но, по существу, она – результат многообразной безыменной силы, и если при известных обстоятельствах она и принимала грозную позу нападающего, то сама всегда избегала окончательного разгрома благодаря тому, что странным образом лишена была какой бы то ни было централизованной организации. У нее не было ни головы, которую можно было бы отрубить, ни святилища, которое можно было бы сжечь. Она не имела консолидированных фондов, на которые можно было бы наложить арест. Она была порождением непокорной от природы мировой человеческой мысли. Она была тут, она была там. Как заря. И всюду, где она ни всходила, ее появление будоражило свойственный человеку дух критики и поощряло его к неповиновению в дальнейшем.

Так что борьба против Науки является не столько попыткой вырвать с корнем и истребить нечто осязаемое и поддающееся выкорчеванию, сколько задачей огромной всемирной акционерной компании, которая омрачает нашу жизнь, и торгует с нами богом, правительством и войной, и стремится помешать проникновению в широкие массы человечества неожиданного и нежелательного просвещения.

В этом она, к сожалению, преуспела немало. Мы только что видели, как обыкновенный молодой англичанин через пятьдесят лет после Дарвина, глупо хохоча, отвергал свое родство с Tarsius'ом и обезьянами, по-прежнему считая, что он сам и все вокруг него создано, точно из глины вылеплено, человекообразным Богом, похожим на м-ра Майэма, только с более седой и более пушистой бородой, личность которого сливается отчасти с чрезвычайно приторной личностью Спасителя, который в то же время, при посредстве фосфоресцирующего голубя, является его сыном («Тайна Святой Троицы, – как эхо откликается Эдвард-Альберт. – Руки прочь от святыни! Свят. Свят. Свят. Такие речи вам не простятся, и будь Господь Бог тем, чем прежде был, вас разразило бы громом на месте»).

Вот из-за этой-то запоздалой вспышки Эдварда-Альберта я и описываю все с такой беспощадной точностью. Я изложил своими словами – непринужденно, но точно – христианское учение, каким нам преподносят его церковь и христианское искусство. Если мои выражения шокируют читателя, это свидетельствует лишь о том, что его давно пора шокировать. Я повторяю: учение о Троице – вопиющая нелепица. А между тем во всех англосаксонских странах детские умы до сих пор парализуются при помощи этой вопиющей нелепицы. Вы можете слышать, как в детских радиопередачах Би-би-си священники, зарабатывая средства к существованию заведомой ложью, сладким голосом рассказывают старые библейские истории, выдавая их за подлинную правду, – о настоящих ангелах и настоящих чудесах, о воскрешении мертвых и тому подобной чепухе.

– Вы рассуждаете, как деревенский безбожник, – возражает епископ Тьюлер, человек аристократических вкусов и социально разборчивый, как никто другой. – Мы не хуже вас понимаем, что все это – ряд освященных временем легенд, милых и прекрасных старых символов.

Деревенский безбожник – часто передовой человек в деревне, и я горжусь, когда меня ставят на одну доску с ним. Лучше шутить вместе с ним у трактирной стойки, чем обедать в епископском дворце и чувствовать, что тебя «подмазали». Разве простому народу говорят, что эти рассказы – только символы? И понимает ли он, какой в этих символах смысл?

Ясно, что, поскольку сознание всего человечества настоятельно требует перестройки, описанное положение вещей является весьма тревожным. И тут невозможно ограничиться простым повторением магического слова «Наука». Действительно ли Науку имеем мы в виду, размышляя о реорганизация и духовной перестройке всего мира? Или же мы берем научный прогресс только как пример непрерывного и свободного процесса рационализации – процесса, который с успехом может быть распространен на все человеческие дела?

Как мы теперь знаем, престиж науки растет вместе с расширением сферы ее применения: но по мере того, как увеличивается потребность в коллективном экспериментировании и быстром обмене опытом, она становится значительно менее недоступной для чуждого вмешательства и всяких извращений. Сама не пользуясь силой, она создает ее в огромных количествах. Она произвела полную революцию в военном деле, но не уничтожила войны. Лет сто назад, когда научные исследования были еще делом частным, свободным, наука могла так или иначе существовать на этих началах. Но теперь уже не может. Теперь она существует открыто, доступна всеобщему обозрению, становится все более уязвимой, все коммерсанты в мире стараются заставить ее служить себе и нажиться с ее помощью.

Так что Наука как таковая не только не вступает в сферу управления и общего творческого руководства, но скорее опять возвращается в прежнее полурабское положение. Непрерывность теперешнего научного развития ни в коем случае не может считаться обеспеченной ни извне, ни изнутри. Мы видели, каким нападениям и стремлению прибрать ее к рукам подвергается она извне. А изнутри – специалист, стоящий на одном духовном уровне с древнегреческим рабом, испытывает все большую враждебность к бесцеремонному невежде с деспотическими замашками, который раздражает его широтой своего кругозора. Он рад был бы уничтожить его. Он сопротивляется его назойливому вмешательству в исследовательскую работу. Он ищет защиты у власти. В те дни, когда в Королевском обществе задавали тон свободно мыслящие и свободно выражающие свои мнения джентльмены, двери его были широко открыты для беспокойных идей, но с ростом специализации научный работник нового типа проявляет все большую склонность присваивать и направлять к своей собственной выгоде авторитет, в свое время завоеванный его предшественниками.

Совершенно ясно, что Науку в том виде, как мы ее знаем, облеченную в форму обществ, субсидий, кафедр, почетных наград и званий, музейных коллекций и т.п., легко может подчинить себе – а то и вовсе занять ее место – пародия на науку; и едва ли приходится ожидать от нее многого в смысле свежей и сильной инициативы, которая помогла бы разгадать волнующую современное человечество загадку. Но вопрос примет совершенно другой вид, если мы учтем, что, как я уже указывал, наша так называемая Наука, со своим ворохом «ологий», является лишь первым отпрыском гораздо более обширной системы движущих сил сознания, которая еще остается многоизменчивой, неуловимой в условиях постоянного противодействия и способна вызвать разрушительный процесс в наших шатких, обветшалых учреждениях – процесс, сам собой обнажающий те широкие основания, на которых только и мыслимо произвести переустройство мира. Или, другими словами, можно надеяться, что тот же самый многоизменчивый процесс неповиновения, который освободил Науку; даст нам не дальнейшее расширение Науки и появление новых «ологий», а нечто большее, некое родственное явление – паранауку, то есть новую ступень в освобождении человека, мировом взаимопонимании и мировой революции – зарю Sapiens'а.

Можно думать, что этот новый рывок непокорного Протея будет искать и найдет свои собственные орудия и методы в процессе устранения хаотического мира Homo Тьюлера пробудившейся волей Sapiens'а. Один из первых шагов на этом пути, наметившийся уже сейчас, – это возрождение законности в мировом масштабе. В прошлом юридический аппарат, подобно врачебной практике, был развращен характерным для старого порядка протекционным профессионализмом, но закон – даже дурной, устарелый, косно применяемый – есть орудие свободы. Человек, подчиняющийся закону, огражден им от насилия и произвола. Он заранее отчетливо знает, на что имеет и на что не имеет права, и всюду в мире, где имел место прогресс свободы, этому прогрессу сопутствовало провозглашение и укрепление правопорядка. Даже наш Эдвард-Альберт и его Эванджелина стремились отстоять нечто такое, что они называли своими «правами», и есть все основания видеть обнадеживающее предвестие революции в том факте, что уже теперь создается отчетливая Декларация прав, приветствуемая все большим числом разумных и негодующих людей, но вызывающая активное или пассивное сопротивление всех правительств на свете. Ибо всюду правящие классы и клики знают, какие последствия эта Декларация будет иметь для них. Она явится основным законом объединенного и заново цивилизованного мира, где не будет места их тщеславным претензиям, и, поскольку старый порядок все более и более явственно выливается в форму возмутительного хаоса рабства и отчаяния, станет единственным средством объединения и выходом для бесчисленных взрывов протеста.

Какой может у нее быть соперник? Мошеннические подделки и фальсификации будут скорей содействовать распространению ее установок, чем служить ей помехой. Раз имеется налицо сколько-то доведенных до отчаяния людей, которым осточертела пустота и претенциозность тьюлеровского образа жизни, которых приводит в бешенство перспектива непрерывного, бесцельного и в конечном счете самоубийственного кровопролития – к тому же не сулящего лично им никаких выгод, – нет причин, почему бы они, опираясь на весь прошлый опыт человечества, не придали действительности чрезвычайно быстро новый облик. Для этого им незачем быть идеалистами, святошами или чем-нибудь подобным. Достаточно, если они будут принадлежать к школе тетки м-ра Ф. из «Дэвида Копперфильда»: «Ненавижу дураков», – говорила эта старая леди.

Эти разъярившиеся люди в своих дружных усилиях сумеют найти бесконечно более мощные способы вытеснения старых идей новыми, чем те, которыми пользовались прежние революционеры. Деяния Апостолов осуществлялись устно, пешеходно и по воле ветров, и христианство переживало долгий тревожный период отрочества, постепенно просачиваясь в римский мир и видоизменяя его; оно было здесь – одно, там – другое; несколько столетий понадобилось ему на то, чтобы проникнуть в деревню (pagani) и достичь границ империи. Даже марксистская пропаганда осуществлялась при помощи книг, журналов, прокламаций, лозунгов, кружков. А современная техника в том виде, какой она приняла за последнюю треть столетия, предоставляет все необходимое для мгновенного распространения одних и тех же основных идей и немедленного устранения разногласий во всех пунктах земного шара. Даже оппозиционное мнение распространяется с быстротой молнии, как показывает германская пропаганда, и совсем небольшая группа людей, преследуя свои цели настойчиво и согласованно, могла бы заставить весь мир подчиниться некоему единому основному закону.

Думая о перестройке человеческого сознания, мы не должны рисовать себе унылой картины плохо освещенных и непроветренных классов, где миллионы преподавателей-недоучек хлопочут у доски или перелистывают истрепанные учебники, стремясь чему-то «научить» десятки миллионов детей. В мире изобилия все будет иначе, а современная техническая аппаратура – радио, экран, граммофон и т.п. – делает возможной огромную экономию преподавательских сил. Один квалифицированный учитель или лектор может теперь преподавать одновременно во всех школах земного шара совершенно так же, как весь мир сразу может слушать симфонию Брамса под управлением Тосканини, причем эта симфония в то же время будет записываться на пластинку – для наших внуков. Такое «консервированное преподавание» даст повод м-ру Чэмблу Пьютеру проявить свое сильное чувство юмора. Но я сомневаюсь, чтобы это могло испугать тех гневных бунтарей, которые уже держат руки на рычагах и решили обеспечить детям возможность видеть, слышать, знать и надеяться, не из каких-либо нежных побуждений, а из ненависти к чванству и тщеславию бездарных правителей.

А переворот в преподавании и устранение возмутительного господства частной инициативы, локализующей и национализирующей то, что имеет значение для всего мира, может повлечь за собой создание огромного всемирного свода упорядоченных и проверенных знаний. В настоящее время все существующие в мире энциклопедии находятся в руках бессовестных торговцев, отстают от современности чуть ли не на полтора столетия и отличаются невероятной узостью кругозора. Но возможности, открываемые микрофотографией, современными видами размножения и современными методами документации, приводят к тому, что теперь за несколько дней можно предоставить в распоряжение любого человека в любом пункте земного шара все знания; накопленные на земле к настоящему моменту. Это не фантастика: это выполнимое и поддающееся практическому расчету предприятие, цель которого – раскинуть сеть живой мысли по всей нашей планете. (Тут совершенно не к месту вмешивается Эдвард-Альберт Тьюлер, хрипло крича: «Вздор! Говорю вам, вздор!») Как только новое растение пустит корни, его уже трудно будет сломить. Оно гораздо лучше удовлетворит элементарные потребности Homo Тьюлера, чем прежняя система, которая не только искажала факты и не давала реального Знания, но унижала человеческое достоинство. Оно будет точно хрен, который снова вырастает на каждом клочке земли, на котором хоть раз уже вырос.

Быть может, у нас назрела потребность в новом слове для обозначения такой системы распространения знаний, целью которой является широкая информация, полная досягаемость всех имеющихся знаний для любого индивидуума. М-р Х.Д.Дженнигс Уайт предлагает нам совсем выбросить слово «образование» как опороченное и говорить о «евтрофии», то есть о хорошем физическом и духовном питании, – а там пусть свободные люди решают. Создание евтрофического общества, не знающего священников и педагогов, которые будут исключены из него как ненужный и вредный элемент, вполне по плечу современному человечеству.

Кроме того, говоря о возможностях прорваться к свету и Sapiens'у, мы должны учитывать еще один важный фактор духовного освобождения, а именно – внутренний бунт. Чем безраздельней господство тьюлеровского духовенства, тем сильней пробуждается дух неповиновения в тех, кому предназначена главным образом роль покорных.

Католическое духовенство всегда было для обыкновенных людей нелегким бременем, и всюду, где образование обеспечивало общую элементарную грамотность, возникали восстания. Католицизм был причиной самых кровавых восстаний, какие только знает история. Всюду, где образование находилось целиком в ведении католической церкви, дело кончалось революцией, свирепой и кощунственной. Народ, взбешенный и неблагодарный, поднимался и начинал преследовать священников, осквернять и жечь церкви. М-сс Неста Уэбстер объясняет это прямым воздействием дьявола, и, может быть, она права. Возможно, что он не так усердствует в протестантских и языческих странах, потому что их можно считать уже погибшими. Но эти явления повторялись в прошлом с такой регулярностью и наблюдались в таком количестве стран, что можно, например, поручиться, что очень скоро верующие в Ирландии, выведенные из терпения слишком бесцеремонным контролем над их образом мыслей, нравственностью и хозяйственными делами, начнут стрелять в своих священников, точь-в-точь как стреляли когда-то в помещиков, и притом в силу того же самого благотворного обострения чувства собственной неполноценности.

Но есть основание полагать, что недостатком смирения отличается не только паства. Пастыри в душе, видимо, тоже не чужды искушениям дьявола. Многое тут скрыто от любопытных глаз непосвященного. Что, например, думают об энцикликах теперешнего папы его соратники-кардиналы, покрыто тайной благодаря их молчанию, но весь организм церкви снизу доверху обнаруживает, как постоянно обнаруживал и прежде, некоторую неустойчивость, которая при теперешнем состоянии духовного напряжения во всем мире, видимо, будет возрастать. Главные удары критики, колебавшие и раскачивавшие единство Великого Обмана в прошлом, наносились представителями духовенства.

Даже в эпоху, предшествующую Константину Великому, при котором назрела необходимость в определенном Символе веры, оформляющем сделку между церковью и государством, споры между христианами имели по большей части характер внутренний. Учителя философии в александрийских школах и афинском университете не делали никаких вылазок против нового учения, несмотря на провокационные выпады таких представителей христианства, как Тертуллиан. Они считали, что в христианстве нет ничего, требующего опровержения. И в течение веков основным источником смут был рядовой служитель церкви, который читал Священное писание и возмущался высокомерием и деспотизмом начальства. Он бунтовал, потому что жаждал бунта. А в наши дни, больше чем когда-либо, за страшным фасадом католичества скрывается возможность катастрофы. Церковь, быть может, почувствует дрожь неуверенности за свое будущее и станет твердить о своей преданности идеалам либерализма и демократии, а это побудит многих тайно недовольных в ее рядах сурово потребовать от своего церковного начальства, чтобы слова отвечали делу.

Еще одно обстоятельство может повести к ослаблению этого заносчивого противника Sapiens'а: именно великая общественная и финансовая буря, которая сметет ее материальное основание. Священники, находясь не у дел, удивительно быстро забывают свое священное призвание и власть. В большинстве своем это люди, неспособные к физическому труду, склонные к сидячему образу жизни; возможно, многие среди них, более молодые, заинтересуются педагогической работой и переквалифицируются в этом направлении. Действие коренного переворота на все общественное здание проявляется не только в форме открытой и беспощадной борьбы, но также в разных формах освобождения и перестройки.

Мы говорили здесь о ряде таких факторов, сила и относительное значение которых на деле не поддаются учету. Они могут привести – а могут и не привести – к возникновению всемирной федерации, единого основного закона, единого мирового хозяйства, организованной и соответствующим образом оснащенной мировой системы образования. Но пока Homo Тьюлер не добился подобного согласования своих неосмысленных порывов и себялюбивых стремлений и не научился контролировать их, было бы преждевременно и нелепо называть его Homo sapiens'ом. Поступать так – значило бы пагубным образом льстить этому неприятному и самоубийственно отсталому животному.

2. Философско-теологическая глава

А теперь – небольшое философско-теологическое отступление. Во введении мы как будто дали обещание не касаться «идей». И – если не по букве, то по духу – сдержали его. Я всячески старался не выходить за пределы простого, непосредственного рассказа, но одно неотделимо от другого: в процессе повествования представлялось все менее и менее возможным игнорировать фон событий, поскольку без этого фона нельзя было понять их смысл. И даже сейчас остается еще несколько вопросов, которые были затронуты без всякой задней мысли, но требуют своего выяснения, ибо иначе наш отчет не мог бы претендовать на полноту.

Подчеркиваю, однако, что метод, которому я следовал, целиком повествовательный. Я не пытался навязать читателю ни одной собственной «идеи». Я не старался обмануть его. Я только наблюдал. И сообщал результаты своих наблюдений. Больше ничего.

В предыдущей главе, например, органически связанный с повествованием вывод о том, что в цивилизованном мире возможна только одна философия и одна религия, напрашивается с необходимостью, сам собой. Может быть, найдутся читатели, склонные усмотреть в этом личное мнение, а не констатацию факта? Они станут бормотать такие имена, как Гегель, Шопенгауэр, Ницше, Уильям Джеймс, Бергсон, Маритэн, Сантаяна, Кроче, Павлов, Рассел, упомянут бихевиористов и так далее и тому подобное. Они сошлются на обширную литературу всевозможных комментариев, уточнений, лжетолкований и прочего. Но если они захотят отойти, стать немного в стороне и взглянуть на дело совершенно беспристрастным, но внимательным взглядом, им мало-помалу станет ясно, сколько во всей этой мозговой деятельности лишнего, ненужного, как те шапочки, тоги, титулы, церемонии и позы, с которыми она связана. Давайте по возможности сдуем эту чуть не все собой заполнившую пену и посмотрим, есть ли на дне что-нибудь, кроме единственной философской реальности, пригодной и достижимой для Homo sapiens'а.

Люди, подобно Эдварду-Альберту выросшие в атмосфере безоговорочного, фанатического монотеизма, для которых Бог, так сказать, представляет собой все, порождает все, поддерживает существование всего и служит объяснением всему, не подозревают о полнейшей абсурдности такого представления. Оно не подкрепляется даже и самим Священным писанием. Там ясно говорится, что весь религиозный процесс имел своим исходным пунктом дуалистическую систему, подобную Зороастровой, с ее борьбой между Ормуздом и его близнецом и неистребимым противником Ариманом. В самом начале еврейско-христианского повествования Богу противостоит дьявол: он завладевает человеком, рай потерян, и благость божия терпит поражение. Бог выходит из себя и вовсе лишает человека этой благости. Перечитайте библию. Только постепенно драматизм конфликта ослабевает, сменяясь идеей изначально предопределенного порабощения человека непобедимым божеством. Ислам, иудейство, христианство – все это, так сказать, ренегаты дуализма, взявшие сторону одного из двух начал и открыто высказавшиеся в пользу единого Высшего Существа, а в основе большей части философских неурядиц, имевших место за последние двести лет, лежал хаотический возврат сперва к исходному неискоренимому дуализму, а затем и к политеистическому представлению о мире, чем был положен предел долгому господству единого безграничного божества.

Но с того момента, как был сформулирован так называемый апостольский Символ веры, часть верующих стала проявлять признаки беспокойства насчет осмысленности этого утверждения о всемогуществе, начала сомневаться: не слишком ли много берут они на себя?

Однако всякий раз, как беспристрастный ученый-теолог пытается очистить представление о Боге от фантастических нелепостей, привнесенных в него ханжами, становится совершенно ясно, что от идеи его всеведения, вездесущности и всемогущества надо отказаться. Эти понятия совершенно несовместимы с идеей личного Бога, с которым кто-либо и что-либо может иметь связь во времени и пространстве. Бог, которому известно все, должен отличаться полной умственной неподвижностью. Как может он мыслить, если любой предмет уже наличествует в его уме? И если он наполняет собой все пространство, то, значит, вечно неподвижен. Как может он двигаться? Он не может мыслить, так как уже все продумал. Не может двигаться, так как он – всюду. А раз он неспособен ни к какому умственному и физическому изменению, значит, он не только не всемогущ, но, напротив, беспомощен, неподвижно скован вечной смирительной рубашкой. Теология может стать наукой о Божестве только в том случае, если откажется от этих ни с чем не сообразных абсолютов.

Но, отказавшись от этих абсолютов, непредубежденный теолог может прийти к очень любопытным выводам. Согласно любому последовательному богословскому толкованию. Бог каким-то-совершенно таинственным и непонятным способом вступил в ограниченное пространством и временем бытие – и возникло наше мироздание. Это невозможно понять. Он покинул непостижимую бесконечность, чтобы вступить в определенные отношения с существами, находящимися вне его. Он открыл действия словами: «Да будет свет». Но, облекшись светом, в то же мгновение, видимо, отбросил тень, с ним соприкасающуюся и ему подобную – противо-Бога, Дьявола, своего Зороастрова двойника. Еще до того, как он начал месить глину, чтобы Вылепить из нее Адама, противник его был уже тут, готовый испортить его работу. Как же иначе это могло быть?

За эту идею ухватился Ницше и подарил миру современный вариант Зороастровой идеи. Он считал, что получится более колоритно и выразительно, если назвать ее «по-древнеперсидски» – «Заратустровой». Много он понимал в древнеперсидском! Изощренность литературной формы, эрудиция, претензии на отличное знание классической древности и ненависть к евреям сообщили его писаниям своеобразный характер. Он некритически усвоил дуализм персов и принял сторону Дьявола, так как это был наиболее эффектный способ отвергнуть все господствовавшие вокруг него ортодоксальные верования и вульгарные взгляды. Он действовал по контрасту. Бог хотел держать человека на положении почтительного голого раба в райском саду, в убийственно скучном обществе плотоядных и тому подобных приниженных существ. Дьявол хотел, чтобы он съел плод от древа познания и вышел в широкий мир. Рай – это значило «безопасность прежде всего». Дьявол нашептывал: «Живи, рискуя». Это был один из видов бунта. И не особенно оригинальный. Он отвечал господствовавшей в тот период тенденции. Среди многолетних бредней у Ницше была всего какая-нибудь неделя строгого и ясного мышления, не больше. После этого он только и делал, что пускал мыльные пузыри.

За много лет до него Гегель занимался разработкой философской системы, тесно связанной с той же неизбежной сопряженностью света и тени. По обычаю всех философов, он преувеличил и обобщил свое блестящее открытие до того, что в конце концов стал рассматривать всю вселенную как систему спаренных противоположностей. Если существует данный предмет, рассуждал он, существует и его противоположность, которая борется с ним, стремясь занять его место, и в результате конфликта получается синтез. Жизнь его, подобно жизни Ога, короля башанского, прошла в усиленных хлопотах, имевших целью подогнать все под его универсальную формулу.

Шопенгауэр, движимый тем же духом усердного протеста против установленных ценностей, которые сделались для него невыносимы, утверждал, что единственная сущность, движущаяся под покровом явлений, – это Воля: Воля к жизни и Воля к Нирване. Из этой идейной нити он выткал внушительных размеров ткань, которая сохранилась в Силе жизни Шоу, Elan vital Бергсона и бесстрастии Томаса Гарди. Но больше, пожалуй, нигде.

Протест современного сознания против идеи заведомо благожелательного божественного самодержца, которая порождает только бесконечную путаницу, принял теперь гораздо более резкие формы. Уильям Джеймс выдвинул гипотезу о многобожии, а Павлов и бихевиористы привели великолепные доказательства в пользу того, что мы должны видеть в человеке не более, чем до сих пор еще очень неполный набор условных рефлексов.

Среди этого множества мыслителей и их приверженцев никто не пытался по-настоящему сопоставить существо своих взглядов со взглядами остальных. Сделать это – значило бы обнаружить между ними значительное сходство и тем самым утратить свою отличительность. Каждый на свой лад упорно гудел, очень мало думая о гудении остальных. Нам невозможно относиться к их безудержной, беспокойной и нередко очень лукавой многоречивости иначе, как с крайним пренебрежением. Прислушиваясь к ней, мы замечаем, что в конечном счете ее приливная волна стремится вытеснить из нашего представления о мире всякое понятие добра и зла. Философское синтезирование состоит главным образом в отметании и устранении. Чистым итогом философско-теологических усилий человеческой мысли до настоящего времени было почти исключительно разрушение. Это была чистка, а не накапливание: из обихода было выброшено огромное количество представлений и побуждений, и нам осталось пустое место, с которым мы вольны поступить как вздумается.

Эта свобода и есть та единственная всемирная философия, к которой совершенно очевидно приходит человечество. Как я отмечал в предыдущей главе, все растущее число людей, повинуясь самым различным побуждениям, устремляется к мировой революции и переустройству мира на новых началах, которое спасет Homo Тьюлера от самоубийства и приведет его к Homo sapiens'у. Но они действуют своевольно и догматически. И нет такого категорического императива, который запретил бы кому бы то ни было ненавидеть их, брать на себя относительно них роль дьявола и становиться к ним в открытую оппозицию или прибегать к тайному предательству. Нетрудно убедить себя в том, что вы предпочитаете разрушение и смерть жизни. Теперь многие поступают так. При мысли о более счастливых поколениях вами овладевает злобная зависть. Вам может доставить удовольствие сделать все от вас зависящее, чтобы уничтожить не только человеческую надежду, но и самое человечество. Ваша жажда власти может найти удовлетворение в мысли об этом.

Но тут воля пойдет против воли. Может быть, вы добьетесь своего. Но если вас постигнет неудача и мировая революция одержит верх, ничто не помешает ей совершенно категорически объявить вас безумцем и преступником. Она, быть может, попытается перевоспитать вас, если это возможно. Быть может, ей придется вас убить. Если будет слишком много непримиримых, некоторое количество убийств окажется абсолютно необходимым. В мире, организованном на разумных началах, не станут превращать здоровых и добрых людей в сторожей и больничных служителей для непримиримых. Или же вы перейдете на нашу сторону, потому что революционерами будут такие же, как вы, Тьюлеры, и их порывы и стремления окажутся очень сходны с вашими. Они нисколько не выше вас: им только посчастливилось увидеть свет и выработать новую, единую, всеобъемлющую и заразительную систему взглядов раньше, чем вам.