Текст книги "Оскорбление Бога. Всеобщая история богохульства от пророка Моисея до Шарли Эбдо"

Пренебрежительное отношение Исаака к пророку соответствовало взглядам на Мухаммеда и основанную им религию, которые были широко распространены в христианской полемике той эпохи. Их также придерживались два христианских писателя, Евлогий и Альвар, чьи сочинения являются основными источниками по истории так называемых Кордовских мучеников. Евлогий считал Мухаммеда мерзким, непристойным и лжепророком, предтечей антихриста. В частности, оба автора резко нападали на пророка за его предполагаемую безнравственность: он-де соблазнил Зайнаб, жену своего приемного сына Зайда, и был прелюбодеем так же, как и его последователи-многоженцы[261]261
  Coope, The Martyrs of Córdoba, p. 47f.; Tieszen, Christian Identity, p. 56f.


[Закрыть]. Это был не первый случай, когда подобные обвинения звучали на улицах Кордовы. Еще за год до Исаака уже был казнен священник по имени Перфект. В отличие от Исаака, он не искал мученичества. Мусульмане на улице бросили ему вызов, потребовав, чтобы он высказал свое мнение о пророке. «Мухаммед, – сказал он после некоторого колебания, – учил своих последователей ложным доктринам, был обольщен демонами и вел своих последователей к гибели. Он также прелюбодействовал с Зайнаб, соблазнившись ее красотой. Он был рабом похоти, и удивительно, как он мог считаться пророком, учитывая эти проступки»[262]262
  Coope, The Martyrs of Córdoba, p. 17f.; Tieszen, Christian Identity, p. 57.


[Закрыть]. Перфект пытался, хотя и в конечном итоге тщетно, защитить себя от последствий своих заявлений, сначала навязав своим слушателям договор о дружбе. Исаак, однако, предстал перед кади по своей воле. Его пример должен был создать прецедент, поскольку угроза эмира привела к парадоксальному результату – у Исаака появилось множество последователей. В общей сложности 48 христиан были казнены в Кордове в 850-х годах[263]263
  В хронологическом порядке см.: Coope, The Martyrs of Córdoba, p. XV–XVII; по отдельности см. в: Wolf, Christian Martyrs, p. 23ff.


[Закрыть]. Многие из них были монахами и монахинями из радикальных аскетических монастырей за пределами города.

Эти действия являются выражением кризиса идентичности христиан в ходе процессов ассимиляции христиан и мусульман в Аль-Андалусе. Статистически трудно доказать, какой процент населения уже принял ислам к середине IX века. Однако великолепный двор эмира Кордовы оказал несомненное культурное влияние на христианских подданных, многие из которых смогли примириться с исламским правлением. На этом фоне самоубийственные кощунства кажутся выражением личных проблем и страхов или окончательным решением возникающих проблем идентичности. «Кордовские мученики» стремились в высшем акте покаяния оставить свое физическое существование позади и достичь небесного освобождения кратчайшим путем[264]264
  Wolf, Christian Martyrs, p. 116; ср. Coope, The Martyrs of Córdoba, p. 14; Safran, Defining Bounderies, p. 96.


[Закрыть]. Провокационный акт богохульства был направлен не в последнюю очередь против христианских компромиссов в их собственных рядах. Евлогий и Альвар сообщают о серьезной оппозиции мученикам. Их противники видели в них и их сторонниках «смутьянов, которые драматизировали трудности жизни под исламским правлением, мешали осуществлять экономические и социальные возможности христиан в Кордове и вынуждали мусульман к большим гонениям. Радикальные христиане, по их мнению, не реагировали на чрезвычайную ситуацию, а сами провоцировали ее»[265]265
  Coope, The Martyrs of Córdoba, p. 66.


[Закрыть].

Аналогичная критика была сформулирована на христианском синоде, созванном эмиром в 852 году, на котором мученики едва избежали отлучения от церкви. Аргументы их противников, кажется, были весьма популярны: этих несчастных быстро предают смерти и не подвергают терзаниям, в отличие от классических римских мучеников. Деяния этих новых мучеников не сопровождаются чудесами. И если раньше римляне активно искали христиан, то сегодня сами христиане будут привлекать внимание. Более того, мусульмане – не язычники, ибо они поклоняются не идолам, а истинному Богу[266]266
  Wolf, Christian Martyrs, p. 77ff.; Coope, The Martyrs of Córdoba, p. 43; Tieszen, Christian Identity, p. 61f.


[Закрыть]. Однако в конечном счете фанатикам-радикалам суждено было преуспеть, во всяком случае, в той мере, в какой они стремились к резкому размежеванию между христианами и мусульманами. Потому что в последующий период эмиры усилили репрессии против всей христианской общины: христиан лишали доступа ко двору, вычеркивали из военных пенсионных списков и обязывали платить новые налоги. Кроме того, правители приказывали разрушать церковные здания[267]267
  Safran, Defining Boundaries, p. 98.


[Закрыть]. Разграничение между христианами и мусульманами посредством богохульства осуществилось.

Таким образом, богохульство, безусловно, было проблемой во взаимоотношениях мусульман и христиан в эпоху премодерна. Насколько можно судить, она стала значимой прежде всего там, где эти конфессии сталкивались: на Востоке, например в современном Ираке, и на Западе – на Пиренейском полуострове. Конечно, образы религиозных врагов культивировались и на расстоянии – не зря в «Аду» Данте (28 песнь) Мухаммед вместе со своим зятем Али занимает видное место среди зачинщиков религиозных распрей. Там демоны их терзают изощренными муками, расчленяя снова и снова. Однако важнейшим политическим вопросом в конфликте между христианами и мусульманами богохульство стало только в недавнем прошлом (см. главу 17)[268]268
  Rohe, Das islamische Recht, S. 262.


[Закрыть].

Впрочем, это также относится к использованию изображений и полному «запрету на изображения» в исламе[269]269
  Об этом со всей желаемой ясностью см.: Naef, Bilder und Bilderverbot.


[Закрыть].

Правда, исламское духовенство с самого начала скептически относилось к изображениям – в этом выражался страх перед рецидивом многобожия и поклонения «идолам». Изображения считались нечистыми, и угроза вечного проклятия висела над всеми создателями изображений, поскольку они святотатственно предполагали занять место Бога-Создателя.

Но уже в священных текстах и в богословских дискуссиях проводится различие: в некоторых местах изображения допускались больше, чем в других (например, в мечети), и, в отличие от изображения живых людей или животных, разрешалось изображать мертвые предметы, а также растения. Несмотря на осуждение со стороны духовенства, фигуративное искусство существовало за пределами священной сферы на протяжении всей истории ислама, преимущественно в частных помещениях.

Современность с ее множеством неподвижных и движущихся изображений бросила вызов исламским священнослужителям и заставила их адаптировать свои толкования к новым техническим возможностям. Некоторые реагировали гибкой адаптацией, например сводя фотографию к чисто механическому и потому допустимому процессу: фотография подобна зеркалу и не содержит никакого творческого акта. Фундаменталисты, с другой стороны, придерживались строгих позиций. Но даже в Иране времен аятоллы Хомейни революционная настенная живопись (в визуальной традиции европейских и латиноамериканских левых) была оправдана как «священное искусство» с четкими целями. И киноискусство также оставалось разрешенным, хотя и со строгими моральными правилами[270]270
  Ebd., S. 129f.


[Закрыть].

Средние века: эпоха грехов языка

Оскорбление Бога как грех и преступление

На протяжении веков богохульство было только неясной схемой, очертания которой лишь смутно проступали то тут, то там. Около 1200 года, однако, оно очень быстро приобрело более четкие формы. В церковных и светских правовых документах богохульство считалось наказуемым преступлением. Богословские энциклопедии («Суммы») пытались более точно определить, что на самом деле означает богохульство. И во все большем количестве проповедей и пастырских работ, написанных как практические руководства для духовных наставников, обсуждались причины богохульного поведения, а также степень его предосудительности. Вскоре после этого источники из судебной практики также стали более «словоохотливыми»: они позволяют получить представление о том, что данный тип инкриминируемого поведения означал на практике. Началась эпоха, которую можно назвать «классическим веком» богохульства[271]271
  Важнейшая работа по теме этой и следующих глав: Schwerhoff, Zungen wie Schwerter или ее несколько расширенный предварительный вариант: Gott und die Welt. Для дальнейшего чтения: Leveleux, La parole interdite; Lindorfer, Bestraftes Sprechen.


[Закрыть].

С начала второго тысячелетия в истории христианства произошли серьезные изменения. На фоне климатического периода потепления наблюдался подъем сельского хозяйства и рост населения. Расцвели новые города, были основаны университеты. В основной части Европы христианская миссия была в целом завершена. Однако теперь за внешней христианизацией должна была последовать настоящая христианизация веры, мышления и чувств. В течение столетий раннего Средневековья разрыв между более или менее образованным духовенством и массой мирян был огромен. Небольшие монашеские общины с их религиозными знатоками контрастировали с большой массой обычных христиан, для которых центральное место занимали магия и ритуал. Для многих христиан «более глубокая интериоризация их религии, возможно, началась только в течение XIII века…»[272]272
  Peter Dinzelbacher, Handbuch der Religionsgeschichte im deutschsprachigen Raum II: Hoch– und Spätmittelalter, Paderborn 2000, S. 49; ср. для проблемно ориентированного разбора всего вопроса: John van Engen, The Christian Middle Ages as an Historiographical Problem, в: American Historical Review 91 (1986), p. 519–552, прежде всего p. 539 о периодизации; кроме того, напр.: Jacques Le Goff, Ludwig der Heilige, Stuttgart 2000, S. 36ff.


[Закрыть]. Теперь церковные усилия стали сосредоточены на духовной жизни и мышлении этих людей. Об этом свидетельствуют, например, решения IV Латеранского собора 1215 года, которые сделали ежегодную исповедь обязательной для всех верующих обоих полов и утвердили безусловную тайну исповеди. С этого момента каждый должен был сам особенно тщательно бороться со своим неправильным поведением. Однако собору также пришлось иметь дело с религиозной гетеродоксией. В течение нескольких десятилетий папской церкви бросали вызов еретические движения: прежде всего катары, которые сильно отличались от ортодоксии своими радикально-дуалистическими идеями, а также вальденсы – движение светских проповедников, ориентированное на строгий идеал бедности. Эти еретические движения также свидетельствуют об укреплении самосознания простых христиан, которые искали новые религиозные ответы. Одной из реакций папской церкви было разрешение новым монашеским орденам францисканцев и доминиканцев проповедовать правильную веру перед большими скоплениями народа в городских центрах. В то же время начиная с середины XIII века эти нищенствующие ордена должны были преследовать еретиков как специальные папские уполномоченные, или инквизиторы, что не противоречило их пастырским задачам. Это была, так сказать, оборотная репрессивная сторона религиозного наставления. Становление концепции богохульства в некотором смысле обязано атаке с двух сторон – с пастырской и с репрессивной – на веру и на поведение христиан-мирян.

Богохульство как грех языка

Античные авторы уже имели дело с языком, но прежде всего с языком говорящего. В раннем христианстве, напротив, молчание долгое время было в центре дискуссий, потому что предполагалось, что оно делает голос Бога более слышимым. Религиозные законы регулировали речь монахов и определяли, когда они должны молчать и как они должны говорить. На рубеже XII и XIII веков богословы начали более пристально изучать речь и обнаружили, что новым видом грехов являются грехи языка. «Примерно с 1190 года предпринимаются попытки внести порядок в бессистемные перечни сквернословий. Все грехи языка должны были быть зарегистрированы, описаны и иерархизированы, а их внутренние движущие силы должны были стать видимыми»[273]273
  Lindorfer, Bestraftes Sprechen, S. 53, на изложенное в этой работе я также буду опираться и в дальнейшем.


[Закрыть]. Это было первоначально сделано в больших энциклопедических сборниках XIII века, схоластических «Суммах», с их претензией на максимально полный охват всех философско-богословских областей знания. Впоследствии эта тема нашла свое отражение в широком спектре катехизаторской литературы двух последующих столетий, в циклах проповедей и сборниках примеров, в толкованиях десяти заповедей и в каталогах пороков.

После нескольких предшественников доминиканец Гильом Перальд с его великой «Суммой пороков и добродетелей» стал первооткрывателем грехов языка. Его изображение греховных деяний по существу следовало учению о семи главных пороках, которое Григорий Великий разработал уже в VI веке. Этот отец церкви считал таковыми гордыню (superbia), зависть (invidia), гнев (ira), леность (acedia), жадность (avaritia), чревоугодие (gula) и сладострастие (luxuria). Не мудрствуя лукаво, Перальд добавил к этой классической схеме восьмую категорию – грехи языка (peccata linguae). Это значительно повысило значение этих грехов. Учитывая большой авторитет, которым пользовались сочинения Перальда в последующие столетия, большинство его последователей приняли идею обсуждать языковые грехи отдельно, даже если разработали свои собственные решения в плане терминологии и систематизации. С тех пор грехи языка, или рта, едва ли отсутствовали в любом каталоге пороков, более того, были написаны самостоятельные труды «О пороках речи» или «О грехах рта»[274]274
  Johann Geuß, Tractatus de vicijs lingue, Nürnberg 1479; Johann Geiler von Kaysersberg, Das Buch der Sünden des Mundes, Straßburg 1518.


[Закрыть]. От этих трудов можно отследить путь к соответствующим «языковым» трактатам раннего Нового времени[275]275
  Bogner, Die Bezähmung der Zunge, S. 117ff.


[Закрыть].

Современному читателю также может быть интересно погрузиться в многогранную вселенную этих языковых грехов[276]276
  Схему см. во второй части в: Casagrande / Vecchio, Les péchés de la langue, p. 173suiv.


[Закрыть]. Они включают в себя многословие и болтливость, а также ложное умолчание. Словесные проступки могут быть скрытыми и коварными, такими как ропот тех, кто ниже, против тех, кто выше, или клевета на отсутствующих третьих лиц, либо же могут осуществляться открыто и демонстративно, что характерно для лести, а тем более для хвастовства, вульгарной или непристойной речи. Это относится и к насмешке (derisio), которая уже содержит сильный потенциал словесного насилия. Прежде всего здесь следует упомянуть оскорбление, которое в основном называлось contumelia, но для которого существовало необычайно много других терминов, таких как convicium, vituperium или iniuria. Оскорбление наносится публично и часто вызвано другим кардинальным пороком – гневом. Проклятие (maledictum), с другой стороны, представляет собой еще одно усиление вербальной агрессии, когда произносится не самим Богом и его пророками, а направлено против его творений или даже против самого Творца. Оно тесно связано с лжесвидетельством, которое, в свою очередь, основано на лжи. Однако один словесный проступок присутствовал практически в любом соответствующем перечне пороков, а именно – богохульство (blasphemia). В связи с возрастающим значением грехов языка это преступление также впервые в истории приобрело четкие очертания и было подробно рассмотрено.

Прежде всего, было более точно определено, что подразумевается под богохульством. Центральной формулировкой здесь является определение Александра Гэльского: «Blasphemare est contumeliam… inferre in iniuriam Creatoris». Суть его заключается в оскорблении и бесчестии Бога-Создателя. Перальд, который писал немного позже, определяет это преступление аналогичным образом, а именно – как оскорбительные слова, публично произнесенные против Бога, возникшие от гнева и с намерением отомстить Творцу. С тех пор «публичное поношение Бога» должно было стать основой многих определений. Произведения на народных языках, появившиеся в XIV и XV веках, также в своих переводах следуют этим определениям. В «Книге добродетелей», составленной в начале XIV века, объясняется: «Plasphemia, то есть многое сказанное как шумная (т. е. гнусная) речь против Бога», а юридическая книга брата Бертольда (написанная после 1323 и до 1390 года) определяет это сравнительно лаконично: «Богохульство (blasphemie) – это высказывание против чести Бога»[277]277
  Все цитаты выше по: Schwerhoff, Zungen wie Schwerter, S. 28 и S. 31. Ср. далее: Leveleux, La parole interdite, p. 107suiv.


[Закрыть]. Знаменательно, что латинский термин появляется здесь в немецком тексте. Однако в немецкоязычном сборнике добродетелей и пороков, который был написан примерно в то же время, уже прямо используется термин «хулить Бога» в качестве перевода латинского слова («Von der Sünde die da heisset Gott schelten, und heisset in Latein plasphemia»)[278]278
  Цит. по: Schwerhoff, Zungen, S. 29, Anm. 76.


[Закрыть]. Только на рубеже Нового времени слово gotslesterung стало все чаще использоваться в качестве синонима латинского слова, например у Гейлера фон Кайзерсберга в 1518 году[279]279
  Geiler von Kaysersberg, Das Buch der Sünden des Mundes, S. 19v.


[Закрыть].

Новое качество этих определений заключается в небольшом, но важном сдвиге в использовании термина. Больше не нужно прямо говорить, что речь идет о «хуле на Бога», сам термин «хула» (schmähung) теперь сводится к оскорблению Бога.

С другой стороны, сравниваются посягательство на честь Божью и оскорбления людей, что делает преступление более ярким – к этому мы еще вернемся. Некоторые богословы, такие как Антонин Флорентийский, понимали богохульство не только как оскорбление, но и как проклятие в адрес Бога[280]280
  Antoninus Florentinus, Summa Theologica, t. 2, Verona 1740, p. 839.


[Закрыть].

В век систематизации богословской мысли богохульство также требовало еще более точного определения. Поэтому Александр Гэльский разделил богохульства на три вида, и это разделение должно было приобрести почти каноническое значение для следующих поколений[281]281
  По этому вопросу см.: Schwerhoff, Zungen wie Schwerter, S. 32ff.


[Закрыть]. Хулит Бога тот, кто, во‐первых, приписывает Богу то, что Ему не принадлежит, или, во‐вторых, отрицает то, что принадлежит Богу, и, в‐третьих, кто приписывает себе то, что принадлежит только Богу. Во всех трех вариантах речь идет в конечном счете о нападках на специфически божественные атрибуты, такие как всемогущество и всеведение, бесконечность и неосязаемость, короче говоря, на совершенство Бога. Авторы, которые впоследствии рассуждали о богохульстве на основе этой несколько абстрактной схемы, приводили совсем другие примеры. Часто они приходили из мира Библии или из полузабытого мира позднеантичных ересей – здесь уже прослеживалась связь между богохульством и ересью. Обычно она становится более конкретной, когда в качестве примера приводятся антропоморфные концепции Бога. Говорят, что Бога хулят те, кто наделяет его частями тела, такими как руки или ноги, глаза или уши, или кто свидетельствует о его человеческих слабостях и страстях. Несомненно, здесь мы уже имеем намек на наиболее частый вариант богохульства, который фактически характеризовал повседневную жизнь того времени, а именно – на клятвы частями тела, уже упомянутые Юстинианом (см. главу 8). Не менее интересны, кстати говоря, и слепые пятна в этом рассуждении: очевидно, никому из богословов того времени не пришло в голову осудить мысль о том, что честь Бога может быть затронута богохульствами или что он может разгневаться на эти богохульства как на посягательство на свое совершенство – что само по себе богохульно.

В катехизаторской литературе позднего Средневековья богохульство систематически обсуждалось в контексте толкования Декалога, когда речь шла о второй (или, по другому счету, третьей) заповеди о неправильном употреблении имени Божия. С другой стороны, трактаты о кардинальных пороках были предпочтительным местом для предостережений против богохульства: уже Григорий Великий понимал оскорбления как плоды гнева, а Альберт Великий в своей традиции характеризовал богохульство как дочь гнева[282]282
  Schwerhoff, Zungen wie Schwerter, S. 37.


[Закрыть]. Таким образом, был найден мотив для объяснения того, что на самом деле было необъяснимо, а именно – почему люди выступают против Бога-Творца. Согласно анонимному «Зеркалу пороков», бывают такие случаи, когда гнев так сильно сжимает сердце человека, что он поносит Бога и его святых из-за болезни, потери друга или несчастного случая.

Оценки и примеры повествований

Для других авторов, однако, моральное осуждение богохульства казалось более важным, чем объяснение. Так, в своей «Сумме» Гильом Перальд приводил довод за доводом, чтобы охарактеризовать богохульство как вершину человеческой испорченности[283]283
  Ebd., S. 40.


[Закрыть]. За ним последовали многие другие авторы. Возьмем в качестве примера проповедь известного францисканского проповедника Бернардина Сиенского, произнесенную на Великий пост в первой половине XV века. Все более повышая градус своей риторики, автор подчеркивает ни с чем не сравнимую предосудительность богохульства[284]284
  Bernardinus Senensis, De orrendo peccato blasphemiae et de impietatibus eius,в: Opera Omnia, t. 2, Ad Claras Aquas (Quaracchi) 1950, Sermo XLI, p. 5–19.


[Закрыть]. Согласно повторяющемуся лейтмотиву проповедника, нет греха более ужасного, чем оскорбление Бога. Ибо никакое другое оскорбление не связано с прямым нападением на Творца. Только богохульник намеренно хочет отомстить Богу, который не виноват. По Бернардину, грех тем тяжелее, чем меньше проистекает из внешнего мотива. Такой внешней причиной мотивируются все грехи, кроме богохульства: «In blasphemia autem nullum est motivum». Таким образом, богохульник святотатствует из чистого желания согрешить. В другом месте говорится, что чем более прямым является осуждение Бога, тем более тяжким является грех. Далее следует возрастающая цепь нападений сначала на себе подобных (убийства, кражи), затем на мучеников, на апостолов и на святых, и в конце концов – нападение на Бога – богохульство – как апогей предосудительности.

Отрывки о еретиках, евреях или язычниках также следуют логике ценностного сравнения. Впервые нехристиане здесь не осуждаются, а служат для того, чтобы еще больше принизить богохульников. Там, где евреи разрывали свои одежды от горя, услышав богохульство, где Мухаммед запретил богохульство в Коране, где даже благородный сарацин сурово наказал подчиненного за оскорбление Девы Марии, как утверждает Бернард, узнавший об этом от собрата по монастырю, пятно на одежде христианства становится еще более явным! Наконец, последнее намерение Бернардина – осудить бездействие официальных лиц и христианского сообщества и положить этому конец: «О цари и правители земли, владыки городов и ректоры университетов, где справедливость? Где вера?» Каждая глава завершается решительным восклицаниями такого рода.

В текстах, подобных этому, современный читатель находит Средневековье, соответствующее своим привычным представлениям: с характерной набожностью, даже фанатизмом, а также призывом к строгим санкциям со стороны светских властей и угрозой суровых наказаний для богохульников в загробном мире. Более того, многочисленные примеры из проповедей показывают, что божественные кары могли поразить особо злостных хулителей Бога, Марии и святых уже в этом мире[285]285
  Schwerhoff, Zungen wie Schwerter, S. 45ff.


[Закрыть]. Согласно морали этих историй, тому, кто был виновен в богохульных выпадах, будь то благородные рыцари, простые возчики или дерзкие игроки, грозила проказа, паралич конечностей и внезапная смерть. Согласно принципу зеркального наказания, при этом особенно страдает та часть тела, с помощью которой был совершен грех, а именно язык, который неестественно распухает и заставляет оскорбителя задыхаться. Во многих случаях в центре внимания оказывается Мария, Божья Матерь, особым образом навлекая на себя оскорбления, которые, однако, затем строго наказываются[286]286
  A. Lecoy de la Marche (éd.), Anecdotes Historiques Légendes et Apologues Tirés du Recueil inédit d’Etienne de Bourbon, Dominicain du XIIIe Siècle, Paris 1877, no. 392, p. 343.


[Закрыть].

Особенно впечатляющие примеры касаются богохульников, которые не хотели ограничиться словесными нападками на Бога, но прибегали к другим средствам. Многозначителен рассказ из, пожалуй, самого важного собрания примеров XIII века, составленного доминиканцем и инквизитором Этьеном де Бурбоном: он сообщает, что бродяга, заядлый игрок, проиграл все свое имущество в таверне и кощунственно поклялся, что отомстит Богу при первой же возможности. Когда на следующий базарный день этот игрок выиграл, он приобрел лук и стрелы и пустил стрелу в небо, чтобы оскорбить Бога (in contumeliam Dei). Стрела не вернулась, а игрок, как водится после базарного дня, пошел в трактир посплетничать и поиграть. Там ему показалось, что его окровавленная стрела с удвоенной силой упала с неба, пронзила его и увлекла в ад. У него помутился рассудок, он закричал, что должен следовать за своей стрелой, и больше его никто не видел[287]287
  Ibid., no. 386, p. 341f.; ср.: Schwerhoff, Zungen wie Schwerter, S. 49ff.


[Закрыть].

У этой истории была долгая и разнообразная судьба. Ее привлекательность очевидна: она не только воспроизводит одну из классических ситуаций, в которых следовало ожидать богохульства, в данном случае игру. Прежде всего, здесь обычно мимолетный речевой акт богохульства застыл в акте физического насилия. Это не было, как свидетельствует видение кровавой стрелы, лишь символом, ибо стрела, очевидно, достигла своей цели и ранила Творца.

Для практики пастырской заботы и проповеди такой пример давал то преимущество, что его можно было легко визуализировать. Некоторые гравюры на дереве конца XV и XVI веков показывают мотив богохульника, который взялся за оружие против распятого Христа или его изображения[288]288
  Gerd Schwerhoff, Christus zerstückeln. Das Schwören bei den Gliedern Gottes und die spätmittelalterliche Passionsfrömmigkeit, в: Klaus Schreiner (Hg.): Frömmigkeit im Mittelalter, München 2002, S. 499–527, конкретно S. 512ff.


[Закрыть]. Гравюры на дереве или на меди и настоящее оружие не были необходимы, чтобы показать безобразие богохульства. Рассуждения о грехах языка рождали в сознании людей образ злодеев, которые – как было сказано уже в Псалме 64 – точат свои языки, словно мечи, и целятся ядовитыми словами, как стрелами. А церковнослужители XIII и XIV веков сетовали, что из-за дурных клятв частями тела Бога, т. е. тела Христа, он был снова распят, более того, фактически расчленен, как не делают даже со свиньей в мясной лавке. Здесь также приходит на память пример, согласно которому закоренелому богохульнику явилась ночью во сне Дева Мария, держащая на руках Младенца Христа, избитого клятвами, окровавленного и с оторванными конечностями[289]289
  Schwerhoff, Zungen wie Schwerter, S. 211.


[Закрыть].

Все это может соответствовать представлениям сегодняшнего читателя о Средневековье, но одно обстоятельство с современной точки зрения кажется сбивающим с толку. Во многих богословских текстах богохульство воспринимается как нечто само собой разумеющееся, как повседневная привычка. Даже ревностный Бернардин Сиенский говорит о том, что многие богохульствовали «по дурной и нечестивой привычке», – и тут же приравнивает этих грешников к зверю из Апокалипсиса[290]290
  Bernardinus Sentnsis: De orrendo peccato blasphemiae, art. I, cap. 1, S. 7.


[Закрыть]. Но благочестивый ревнитель Бернардин отнюдь не представлял позицию большинства по этому вопросу. Так, епископ Жак де Витри, второй после Этьена де Бурбона великий рассказчик XIII века, сообщает о следующем случае: одной женщине на исповеди посоветовали воздерживаться в будущем от всех лишних и потому богохульных клятв. «Да поможет мне Бог, впредь я не буду клясться», – ответила она исповеднику. «Смотри, ты только что снова поклялась!» – возмутился священник. Женщина ответила: «Клянусь Богом, отныне я буду воздерживаться». «Пусть ваша речь будет да, да, нет, нет, – предпринял новую попытку духовник, ссылаясь на Мф. 5: 37, – все, что сверх этого, есть зло». «Твоя правда, – призналась женщина, – и я говорю тебе перед Пресвятой Девой и всеми святыми, что сделаю то, к чему ты меня призываешь, и что ты никогда больше не услышишь от меня клятв!» «Итак, – немного покорно заключил епископ, – эта проклятая женщина постоянно что-то обещала и в то же время действовала совершенно вопреки этому»[291]291
  Thomas F. Crane (ed.), Jaques de Vitry, The Exempla or Illustrative Stories from the Sermones Vulgares, London 1890, no. 220, p. 91f.


[Закрыть]. Подобно современному читателю, средневековый слушатель, вероятно, нашел бы диалог большей частью комическим. Это показывает, как привычно и бессознательно женщина использовала свои ненужные клятвы. Напротив, заключительное морализаторство и осуждение грешницы, с другой стороны, кажутся довольно искусственными. Даже по меркам самих богословов это было, вероятно, простительным грехом, а отнюдь не тяжким кощунством.

История, переданная швабским гуманистом Генрихом Бебелем около 1510 года, полностью соответствует этому. Совет небольшого города в отсутствие своего князя постановил, что всякий, кто произносит кощунственные клятвы, позорящие Бога, отныне должен быть наказан. Когда князю сообщили об этом после его приезда, он был в восторге: «Клянусь Божьей плотью (Botz[292]292
  Botz (также варианты Pox, Potz) – эвфемизм для слова Gott (Бог). Этимология этого слова не совсем ясна. Различные словосочетания с этим словом, используемые в качестве проклятия, неоднократно встречаются на страницах «Хроники графов фон Циммерн» – выдающегося источника по истории немецкой дворянской культуры XVI века (прим. пер.).


[Закрыть] Fleisch), как говорят наши люди, это меня очень радует». Но когда советники и блюстители благочестия посмотрели друг на друга и засмеялись, он поклялся сердцем и телом Божьим, что без всякой пощады накажет того, кто будет пойман на богохульстве, не думая, что он сам скорее и чаще будет делать то, что запрещает своим подданым[293]293
  Albert Wesselski (Hg.), Heinrich Bebel, Schwänke, 2. Bände, München und Leipzig 1907, Bd. 1, S. 51


[Закрыть]. Здесь князь настолько естественно использует язык, что ему даже не приходит в голову, насколько этот обычай противоречит только что принятым правовым нормам. Советники, как показывает их смех, прекрасно понимают противоречивость поведения правителя, но это вызывает у них не смущение, а веселье.

В этих историях богохульство предстает не как смертный грех, а зачастую как lapsus linguae[294]294
  «Ошибка языка» (лат.). Lindorfer, Bestraftes Sprechen, S. 128.


[Закрыть]. Конечно, это не было надлежащим оправданием в глазах богословов; напротив, они с возмущением сообщали о широком спектре отговорок, с которыми им пришлось столкнуться. Например, такая, приведенная в одном из позднесредневековых английских сочинений: «Грешникам было бы только полезно как можно чаще вспоминать Бога и держать его имя на устах». Другая отговорка состоит в том, что частое сквернословие происходит по привычке и из-за скользкости языка, а не из-за желания унизить Бога. Третья отговорка – что Бог милостив и справедлив и он не станет сурово наказывать меня за столь незначительный проступок. Без постоянных клятв, гласит, наконец, четвертый аргумент, другой человек не поверил бы в соответствующие высказывания. Томас Мурнер в начале XVI века заставляет своего «богохульного дурака» предстать перед лицом своего исповедника в еще более неприглядном свете: «Разве я не должен молиться, когда я в беде?» Он просто не мог удержаться от привычных клятв в чрезвычайных ситуациях. Кроме того, он не придумывал никаких необычных клятв, как нечестивые швейцарцы…[295]295
  Schwerhoff, Zungen wie Schwerter, 216f.


[Закрыть]

Сила повседневных привычек всегда осуждалась церковниками по долгу службы, но она не могла не сказаться на их богословских оценках. В своей «Сумме» Александр Гэльский изначально без колебаний заклеймил богохульство как смертный грех, который влечет за собой суровое наказание со стороны светских властей и вечное проклятие. Однако это относится только к тому случаю, уточняет затем Александр, когда кто-либо оскорбляет Бога намеренно. С другой стороны, если человек согрешит по неосторожности, то это может – в зависимости от ситуации и его статуса – быть простительным грехом[296]296
  Doctoris irrefragabilis Alexandri de Hales (О. М.) Summa Theologica, t. 3: Secunda Pars, Secundi Libri, Ad Claras Aquas (Quaracchi) 1930, p. 466.


[Закрыть]. Также в вопросе о том, всегда ли богохульство является непростительным грехом (Мф. 12: 31), решающим фактором выступает мотивация богохульника. Если грех вызван принуждением или обманом, то прощение возможно. Но если это делается назло и в полном осознании, что произносится богохульство, то этот грех не может быть прощен[297]297
  Schwerhoff, Zungen wie Schwerter, S. 38.


[Закрыть].

Знаменитый доминиканец Фома Аквинский в этом вопросе следовал «Сумме» Александра Гэльского. Фома тоже признавал, что богохульная речь может быть простительным грехом в известных случаях – когда кто-то не осознает кощунственного характера своей речи, если вдруг, от избытка чувств, опрометчиво бросается словами и не вдумывается в их смысл. Благодаря большому авторитету Фомы Аквинского эта идея утвердилась в последующие столетия. Как следствие, в своде законов на немецком языке брата Бертольда (XIV век) она сформулирована в меткой фразе: если человек хулит Бога «со взвешенными мыслями» и если он осознает, что этими словами задевает честь Бога, то в соответствии со светским законом должен быть казнен. Но тот, кто делает такие заявления неосознанно, «из-за внезапного дурного настроения и в гневе», и не считает, что речь идет о богохульстве, совершает простительный грех[298]298
  Georg Steer u. a. (Hg.), Die ›Rechtssumme‹ Bruder Bertholds. Eine deutsche abecedarische Bearbeitung der ›Summa Confessorum‹ des Johannes von Freiburg, Bd. 1, Tübingen 1987, B 64, S. 508–510.


[Закрыть]. Это должно было стать центральной отправной точкой для светского законодательства и прежде всего для юридической практики, которая оказывается гораздо более дифференцированной, чем можно было бы ожидать после таких резких слов, как у Бернардина.

Законодательное наступление на богохульство

В Средние века церковная юрисдикция епископов не ограничивалась исключительно каноническими делами в узком смысле и определенной группой людей – духовенством. Сфера их деятельности также распространялась на широкий круг вопросов гражданского (например, завещания) и уголовного права (включая ересь и прелюбодеяние)[299]299
  См. статью: Christian Schwab на сайте http://www.historisches-lexikonbayerns.de/Lexikon/Geistliche_Gerichtsbarkeit (5.8.20).


[Закрыть]. В эпоху языковых грехов богохульство также быстро стало предметом духовной юрисдикции. Между 1227 и 1234 годами папа Григорий IX (1227–1241) издал новаторский правовой документ (декреталию c. 2 X de Maledicis V. 26); его часть «Liber Extra» должна была стать стержнем всех положений канонического права против богохульства. В ней указаны епископские церковные наказания против всякого, кто посмеет открыто кощунствовать своим языком против Бога, святых и особенно Пресвятой Богородицы. Семь воскресений подряд богохульник должен оставаться перед дверями храма во время богослужения. В последнюю неделю ему разрешалось питаться только водой и хлебом, а в последнее воскресенье его также должны были выставить у дверей церкви без верхней одежды и босого, с завязанными на шее ремешками для обуви. Ежели он откажется исполнить приговор, то ему должно быть навсегда отказано в доступе в церковь и в церковном погребении[300]300
  Emil Friedberg (Hg.), Corpus Iuris Canonici, 2 Bände, Leipzig 1879/81, цит.: Bd. 2, Sp. 826f. Ср. Schwerhoff, Gott und die Welt, S. 95ff.; Leveleux, La parole interdite, p. 78suiv.; Kéry, Gottesfurcht, S. 541ff.


[Закрыть]. Публичное покаяние и временное или постоянное исключение из церковной общины составляют здесь два типичных элемента наказания, которые также часто встречаются в каноническом праве. Оставление перед дверью церкви должно было показать внутреннее раскаяние грешника, временно исключенного из жизни общины из-за своего греха, – и при этом выставить его в позорном, бесчестящем виде у всех на глазах. Угроза отлучения от церкви и отказ от церковного погребения были одними из сильных, специфически духовных средств принуждения, которыми располагали епископы.