Текст книги "Последний вздох памяти"

Пики позвала Рину, и я испугалась, что та тут же уличит меня в дурном поведении. Но, несмотря на то что Рина была старостой, она не смогла заглянуть в глубины моей грешной души. Так что моя немота не прошла ни под испытующим взглядом заведующего, ни при осмотре старшей медсестры, вызванной из главного здания. Медсестра помогла мне сесть с такой нежностью, что по моим щекам покатились слезы, затем она взяла меня под локоть и повела в главное здание. Под громкий стук сердца в груди я легла на накрахмаленные простыни кровати в медицинском кабинете, уставившись на ореол седых волос медсестры вокруг чепца. Она померила температуру и приложила к моей груди стетоскоп. Даже этот инструмент не выявил ложь в моем сердце и мою погибшую душу. Вместо этого старшая медсестра приказала принести мне суп из кухни и позвонила моим родителям.

Следующим утром я ждала их, сидя на стуле рядом с кроватью в той же одежде, в которую переоделась вчера после уроков. Мой школьный рюкзак стоял у ног. Рина принесла его, уложив между книгами мою зубную щетку и полотенце. Казалось очень неправильным не поблагодарить ее. Она ушла, а я стала вслушиваться и вслушиваться, ожидая рева нашего «Виллиса» со стороны парковки. Я попыталась читать одну из книг из моего рюкзака, «Маленькую Майю». Я попробовала что-то сказать, прочитав вслух предложение из нее: голос прохрипел в тишине медицинского кабинета, но он был. Я подумала, что вчера должна была стараться усерднее. Мне было ужасно стыдно из-за плохого поведения. Мои родители будут так расстроены.

Я не могла дышать, когда увидела, как к кровати приближается трехголовый силуэт. Затем медсестра отошла в сторону, и я поняла, что это они. Я была счастлива, увидев, что они взяли с собой младенца. Я не подбежала к ним, но подставила щеку для поцелуев. Когда они спросили, как я себя чувствую, я так и не смогла встретить их взгляды и просто ответила: «Goed»[34]34
  ^{«Хорошо» (африк.)}. ^{– Прим. ред.}


[Закрыть]. Старшая медсестра ушла, а мама с папой задали еще вопросы. Я глядела им в лица и отвечала четко. Я сказала, что не могу объяснить произошедшее: я просто не могла и слова вымолвить. Они обменялись многозначительными взглядами. Мать позволила мне взять на руки Хенни-Бошоффа и донести его до машины – тогда я поняла, что прощена. По дороге домой и в течение четырех незапланированных выходных мы так и не заговорили о моем плохом поведении.

Этот случай научил меня еще одной вещи о словах: если ты не можешь их произнести, твое внешнее «Я» исчезает. А внутри ты превращаешься в ту жуткую пещеру на ферме, заполненную костями мертвых животных. Но ты не можешь открыть рта, потому что тогда твое разрушенное «Я» выберется наружу, как тридцать восемь маленьких гадюк, и их тут же разрубят на маленькие кусочки, которые больше нельзя будет сложить в маленькие, совершенные, извивающиеся, блестящие чешуей жизни.

Пройдет много лет, прежде чем я узнаю о диссоциативных психических расстройствах. Описание деперсонализации в «Диагностическом и статистическом руководстве по психическим расстройствам IV» звучит пугающе похожим на отрешенность, которую я пережила во время того эпизода, который, как я всегда думала раньше, произошел по моей доброй воле. Лишь когда мои дети достигли возраста, в котором меня в свое время отправили в школу-пансион, я поняла, какой страх в родительском сердце может вызвать сгорбившаяся девочка, с побежденным видом засовывающая «Маленькую Майю» в рюкзак. Прощение, которое я прочитала на лицах моих родителей, скорее всего было страхом: теперь мне кажется, что они в тот момент размышляли, не хранит ли мой ум, на который они возлагали мое будущее, ростки собственного разрушения.

* * *

Стремление Айрис Мердок к приватности хорошо известно. Она редко давала интервью, речь в которых заходила о чем-то еще, кроме ее творчества, а если и давала – то осторожничая с ответами. Ее нежелание делиться подробностями о жизни относилось не только к журналистам. Любой, кто желал оказаться к ней поближе, должен был уважать ее необходимость в личном пространстве, как sine qua non[35]35
  Sine qua non (лат.) – обязательное условие. – Прим. пер.


[Закрыть] отношений. При знакомстве с Джоном Бейли Мердок с самого начала дала ясно понять, что он не станет исключением. Она намеревалась и далее существовать, как совершенно независимый человек, как и раньше сохраняя некоторые области своей жизни наглухо закрытыми даже для него. Ее необходимость в том, что он называет «обособленностью», не стала препятствием для преданности Айрис Джону, которую он в итоге осознал, как более прочную, щедрую и всеобъемлющую, чем мимолетные страстишки к мужчинам и женщинам, с которыми она состояла в любовных отношениях. В результате их брак получился, мягко говоря, нетрадиционным. В Бейли она нашла редкого человека, который был готов принять ее требования, несмотря на их тяжесть для него. В «Элегии для Айрис», его первой книге из трилогии об их с Мердок жизни, Бейли описал, как ему удалось преодолеть неловкость из-за ее любовников. «В самом начале, – пишет он, – я всегда думал, что как-либо проявлять мою ревность будет пошло и что у меня нет на это прав, но она всегда знала, если я ревновал, и сглаживала это, ведя себя со мной так, как ни с кем другим, и вскоре я узнал, что ее поведение со мной целиком и полностью отличается от того, какой она была со всеми остальными».

При всем известном желании Мердок ограждать личную жизнь, очевидная уступка – передача своих дневников и рукописей Бейли для публикации – была серьезным разрывом с ее прежним поведением. Может быть, она отказалась от неприкосновенности своей частной жизни, потому что с такой славой невозможно утаить болезнь от публики? Может, деменция уже изменила ее личность или подорвала уверенность в себе, породив нерушимую зависимость от Бейли? Как бы то ни было, после публикации главы из «Элегии для Айрис» в «New Yorker» в июле 1998 г., а потом и целой книги в декабре 1998 г., посторонние получили беспрецедентный доступ к «делу» Мердок еще до ее смерти в феврале 1999 г.

После смерти Мердок и подтверждения после вскрытия болезни Альцгеймера, доктор Питер Гаррар, нейробиолог из Университетского колледжа Лондона и из Подразделения наук о мозге и познании Совета медицинских исследований, заинтересовался ею, как идеальным объектом исследования: можно ли в подробно задокументированной умственной жизни Мердок найти улики интеллектуального спада, которые еще не могут измерить такие клинические инструменты, как КШОПС (Краткая шкала оценки психического статуса), опросник, используемый исследователями и медиками для выявления деменции? Так как Мердок не употребляла в письме сокращений, почти не редактировала рукописи и редко позволяла издателям вносить какие-либо исправления, ее документы, как написал Гаррар, «дают уникальную возможность исследовать влияние ранних стадий болезни Альцгеймера на спонтанное письмо». Если гипотетические предвестники незаметно подкрадывающегося интеллектуального спада будут найдены в ее текстах, то произведения других романистов, а также сборники писем, дневники или блоги людей с деменцией станут важными материалами для исследования того, как ломается, по словам Гаррара, «обширная структурированная сеть информации, которая наделяет смыслом слова и объекты».

Гаррар и его коллеги проанализировали рукописи трех романов, которые делят карьеру Мердок на три периода: первый опубликованный роман «Под сетью» (1954); роман «Море, море» (1978), написанный во время расцвета творчества; и последнюю книгу, «Дилемму Джексона» (1995), написанную еще до того, как у Мердок были выявлены первые признаки интеллектуального спада. Они сравнивали их по таким характеристикам, как грамматика, структура повествования, богатство словаря, использование определенных частей речи, т. е. существительных, глаголов, союзов, местоимений и других, а также по частоте, с которой вводятся ранее незадействованные слова.

Результаты Гаррара показали, что изобретательность Мердок в плане языка заметно выродилась за двадцать лет, прошедшие с публикации «Моря, моря». В «Дилемме Джексона» он обнаружил резкое падение вариативности частей речи, которые использовала Мердок, частоты, с которой она раньше вводила ранее незадействованные слова, а также богатства словаря. Однако примечательно, что структура повествования и грамматики в книгах Мердок существенно не менялась на протяжении всей творческой жизни, что подтвердило предыдущие открытия в исследовании речи пациентов с болезнью Альцгеймера: даже если содержание речи больных становится бессмысленным, они продолжают говорить грамматически правильными предложениями.

В свете этих открытий некоторые могут даже заключить, что ее непонятное заявление в адрес Бейли – «Састен пуджин дром люблю пуджин? Пуджин састен?» – сохраняет грамматическую структуру в достаточной степени, чтобы соблазниться расстановкой знаков препинания, поиском кода и слов, похожих по звучанию, чтобы поставить их на место невразумительных.

Но тот, кто настаивает, что эта фраза должна обладать смыслом, отрицает суровую суть деменции: заболевание постепенно разрушает то «Я», которое было способно на любовь и ее выражение. Оно проедает путь в ваш мозг, в лобную и височную доли, где (в здоровом мозге) логически интерпретируется и воспроизводится язык. Оно пожирает область Вернике, где значение слов ассоциируется со звучанием и письменной записью, жадно поглощает центр Брока, где слова связываются с грамматикой конкретного языка и в связке с ней обретают значение. Болезнь разрастается, а вы пропадаете; она процветает, а вы увядаете. На вопрос Мердок «когда мы выходим?» болезнь отвечает: «Мы уже вышли. А скоро ли дойдем – вопрос времени».

* * *

Спустя десять месяцев после постановки диагноза я уволилась с должности помощника руководителя Отделения гендерных исследований Университета Юты. Стоял август 2011 г. Я не планировала увольняться еще как минимум два года. Однако проблемы с памятью и связанные с ними риски подтолкнули меня к этому решению: я не хотела, чтобы однажды взволнованный коллега отвел меня в сторонку и начал обсуждать какой-то серьезный промах или странное поведение, которыми я, сама того не зная, опозорила себя или все отделение.

Возможность серьезно ошибиться стала моим повседневным страхом. Одной из моих важных обязанностей в последние два года в Отделе гендерных исследований было составление документации во всех мыслимых областях управления. У нашей программы уже были нормативы для административных и учебных процессов, но в последние годы соответствующие аккредитационные органы начали требовать документирование всех нормативов в соответствии с новыми установленными критериями. Так как в нашем отделении именно я была мастером в таинствах бюрократической магии, то возглавила работу по приведению нашей программы в соответствие с этими нормами. Я составляла черновики различных документов со всей этой юридической терминологией, требованиями и исключениями, а затем комитет факультета проверял и утверждал их. Эта работа, растянувшаяся на два последних года, стала неопровержимым доказательством ухудшения моей памяти.

При составлении этих документов мне приходилось ссылаться на множество уже существующих. Такой способ работы был моей визитной карточкой, когда я писала статьи для докторской степени, рабочие распоряжения и презентации в течение всей моей взрослой жизни. Мне всегда нравилось составлять логичный, последовательный материал, вне зависимости от темы. Но в этом новом проекте я безнадежно затерялась в темных зарослях юридической зауми. Несколько раз за час мне приходилось глубоко вздыхать, утыкаться лбом в стол и повторять мантру, которой меня любезно научила миссис де Вос, учительница естествознания: «Hou koel, Kees», «Просто расслабься, Кес», где «Kees» означает того же бабуина-обманщика, в честь которого старший из моих братьев называл себя «Keeskennis»[36]36
  Имеется в виду персонаж одноименной книги «Kees» писателей-братьев Дж. К. и С. Б. Хобсонов из ЮАР. – Прим. пер.


[Закрыть].

Вскоре посреди этого бушевавшего вокруг меня хаоса замешательства возник новый метод работы: когда моя задача порождала вопрос, я записывала его от руки на листке, и только потом переключалась на окно со ссылками, чтобы вопрос не вылетел из моей головы, когда я перейду к его решению; и наоборот: как только я находила ответ, я записывала его и лишь потом переключалась на черновик (этот муторный метод до сих пор хорошо служит мне при написании этой книги). Самой напряженной стороной этого процесса было то, что он, как в замедленной съемке, отнимал века, эпохи, эры реального времени. Первый раз в жизни мне пришлось делегировать некоторые из моих обязанностей уже и так перегруженным коллегам, иначе мы бы не успели к дедлайну. Я смогла вовремя сдать документы, и они были составлены достаточно хорошо: коллеги приняли их лишь с мельчайшими изменениями, но мое самолюбие разбилось вдребезги.

Неврологические тесты подтвердили то, что я уже переживала на опыте. Результаты показали, что в плане словаря и осмысления языка я все еще функционировала на достаточно высоком уровне, но моя рабочая память оставляла желать лучшего. Однако во время этого пошагового составления документации, я потратила бессовестное количество нерабочего времени и поэтому смогла компенсировать помехи моей памяти и путаницу в мышлении так, что даже мои коллеги не подозревали, какое количество работы стоит за моими черновиками. Исследования мозга подтверждают, что деменция, «как известно, подрывает семантическую систему мозга, но этот процесс может протекать незаметно, еще до того, как у пациента появятся хотя бы отдаленные подозрения интеллектуальной деградации». За те почти двадцать лет умственной деградации, что прошли между зенитом Мердок, романом «Море, море», и ее надиром, «Дилеммой Джексона», она иногда «испытывала сильное и чуждое чувство творческого застоя». Я могу только предположить, что периоды такого застоя были ранними признаками деменции, как и у меня.

* * *

Так как наши семьи хорошо дружили, мы с подругой детства Якобой в итоге все же встретились один-два раза на каникулах во время шестого года обучения. У нас еще было множество тем для разговора, но наши миры все больше отдалялись друг от друга. А еще мы спорили: чья учительница латыни была лучше – мисс Хольцхаузен или моя мисс Ван дер Дюссен? Кто прочитал больше всего книг в школе? В чьем общежитии еда лучше? Я защищала себя так пылко, как могла, но подозревала, что Якоба выигрывает по всем пунктам. Мои родители, видимо, пришли к такому же выводу после спора о тех же вещах с ее родителями, но, без сомнения, это был вежливый и иносказательный спор взрослых друзей. В итоге в седьмом классе меня перевели в Африкаанскую старшую школу, или в Аффи, как сокращали ее название. В отличие от школы в Рюстенбурге, Аффи была только для девочек. Само собой разумеется, что она была только для белых.

В Аффи мы с Якобой жили в одной комнате вместе с третьей девочкой по имени Санни. Все было так, как описывала Якоба: еда была вкуснее, и ее подавали чернокожие официанты, одетые в костюмы-«сафари» и длинные перчатки по локоть, которые мы, жители колонии, тогда считали необходимыми; и, к моему унижению, мисс Хольцхаузен оказалась настолько лучше мисс Ван дер Дюссен, что я провалила первую контрольную по латыни и отставала от Якобы, которая была среди лучших в классе, вплоть до конца четверти.

Учеба приобрела оттенок соперничества. Однако к тому времени я полностью усвоила гордость родителей моим умом и связанные с ним ожидания. Кроме того, мне действительно нравилось узнавать новое. Мне даже нравилась зубрежка, которая была краеугольным камнем южноафриканского образования. Я придумала свой метод обучения: складывала тетрадный лист в четыре раза, как веер. Таким образом, в сумме на обеих сторонах получалось восемь столбцов для записей. В смежных столбцах я слева записывала вопрос, термин или часть формулы, а справа – ответ или определение. Я складывала бумагу так, чтобы была видна либо левая, либо правая часть, и проверяла себя в свободное время. Если я волновалась в ночь перед экзаменом, то проверяла себя после отбоя, скрывшись с фонариком под одеялом: повторяла алгебраические формулы, анатомические названия костей или множество временных форм шести латинских неправильных глаголов – знакомые успокоительные мантры.

Когда пришли результаты Matric exam, государственных тестов, прохождение которых давало право на поступление в университет, моя учительница естествознания призналась, что была как на иголках, размышляя, исполню ли я ее главную мечту обо мне. В конце концов я смогла унести главный приз домой к моим родителям: на уровне национальных экзаменов я была одной из двух школьников в нашей провинции, кто получил высший балл по семи предметам, хотя для окончания старшей школы требовалось только шесть. Мое имя и фотография появились в газетах, а «Die Transvaler» даже напечатал фото моего отца с подписью: «Вот так выглядит отец ученицы, отличившейся по семи предметам! Мистер Дж. Х. Б. Стенекамп, отец Герды Стенекамп, чрезвычайно доволен, а также несколько потрясен и ошеломлен; он вновь и вновь повторял прекрасные слова: африкаанс, английский, естественные науки, немецкий, биология, математика и латынь».

С общением все тоже налаживалось. Я едва ли скучала по дому, ведь у меня были Якоба, вторая соседка Санни и другие новые подруги. Но в этом мире всезнаек появились другие проблемы. В частности, очень напряженными были уроки математики. Мисс Вайс была превосходной учительницей, но с сильным немецким акцентом и неугасимым намерением вбить в наши непокорные души африканеров железную тевтонскую дисциплину. Она лупила нас линейкой и практиковала такую форму посрамления, что в нее каким-то образом пробиралась слабенькая похвала. Она зачитывала оценки за контрольные, начиная с худших, затем для пущего эффекта делала паузу и произносила одну из фирменных фраз: «En die ghres is deughr» – «Остальные справились».

Однажды на уроке мисс Вайс, посреди извлечения квадратных корней, я внезапно почувствовала, что сильно утомилась. Чтобы прийти в себя, я расслабилась и расфокусировала глаза. Мгновенно все в классе сжалось до маленького размера. Мисс Вайс у доски стала размером с моего брата Класи, а ее жестикулирующие ладони – такими маленькими, что мне понадобился бы бинокль, чтобы их рассмотреть. Звуки в комнате тоже оказались приглушенными, как бурчание радио, когда все уже легли, кроме отца. Я чувствовала себя очень далекой и недосягаемой. Однако, опасаясь линейки мисс Вайс, я усилием воли вернулась в настоящее.

Ночью в спальне я попыталась воспроизвести произошедшее в классе. Тут же сработало. Как только я «дала глазам волю» (так я это назвала) – раз! – и кровать Якобы сжалась до размеров сбитых деревянных платформ, которые стояли в душевых, чтобы мы не поскользнулись на полу. На кровати лежала сама Якоба, такая же маленькая, как кукла, которую мне подарили на Рождество в год, когда папа начал преподавать (вместо нее я втайне мечтала получить микроскоп). В общежитиях было очень тихо, только с нижних этажей доносились крики заведующей, ругающейся на кухарок. Звуки в моем личном кукольном театре были приглушены, как когда в кино вам нужно незаметно выбраться в уборную, а потом ждать снаружи громкой части фильма, чтобы билетер пустил вас обратно в зал. Когда я хотела вернуться к реальности, мне нужно было лишь потрясти головой и начать использовать глаза без лишних мыслей о процессе зрения. Я поняла, что могу делать это, когда захочу, и почувствовала себя неуязвимой, будто облаченной в божественную броню, хотя к тому времени я уже усвоила атеизм моего отца.

* * *

«Дорогая моя, я исчезну на некоторое время. Надеюсь, с тобой все будет хорошо».

Я больше не отправляюсь в царство «вольных глаз» по своему желанию, теперь я «исчезаю» без какого-либо предупредительного знака. Это может произойти, когда я готовлю ужин с Питером и режу авокадо; за чашкой кофе с моими друзьями; когда я спускаюсь в подвал, чтобы запустить стирку (а вместо этого начинаю сортировать украшения по принадлежности, типу металла и цвету в формочки для льда, которые посоветовали для сортировки в «Redbook»[37]37
  Американский журнал для женщин. – Прим. пер.


[Закрыть]); когда иду к входной двери, в которую постучал мой внук (за дверью большеглазый клон Хенни-Бошоффа с привычкой так сильно обнимать мои ноги, что единственный жест любви, который я могу проявить, – это поднять четырехлетнего мальчика и прижать к груди).

Я не хочу «исчезать».

Как Айрис Мердок и Джон Бейли, мы с Питером встретились в университетском городке. Как и они, мы надеемся показать, что любовь может цвести даже при «бескомпромиссной откровенности», которую приносит с собой деменция. Однако на этом сходства заканчиваются.

Мы с Питером влюбились друг в друга на лекции по физике в Университете Претории, окруженные двумя сотнями других первокурсников; мне было семнадцать, а Питеру девятнадцать. С того дня любовь к нему служит мне якорем в чудесной реальности, которая происходит прямо здесь и сейчас. В последующие месяцы и годы связь, которую мы почувствовали тогда, превратилась в отношения сроком в сорок восемь лет (на данный момент)[38]38
  Это эссе написано в 2011 г., и с тех пор мы с Питером встретили еще несколько свадебных годовщин, а мой внук теперь слишком тяжелый, чтобы поднимать его на руки. Но он все еще сидит у меня на коленях, что, как я говорю ему, всегда будет разрешено, каким бы взрослым он ни стал, потому что моя бабушка заставляла меня сидеть у нее на коленях, когда я сама уже была матерью, а она доживала последние годы.


[Закрыть], сорок два года из которых проведены в браке, тяжелом испытании для любви.

У меня больше не появлялось желания «исчезнуть», или, может быть, мы с Питером уже исчезли, вознесенные на вершину «святостью сердечных привязанностей».

Духовное пробуждение было – и есть – везде и всегда, до него подать рукой, как до неизвестной девочки, поднимающей с земли кленовый лист размером с тарелку, которую мы увидели из окна машины, оно такое же последовательное, как осенний желтый ковер на нашем заднем дворе, листья которого мы собираем в импровизированные гнезда, и в них наши внуки, Канье, Алия и Данте, ныряют с головой, как когда-то наши дети, Марисса и Ньютон, как когда-то мы с Питером в свое время, как когда-то наши предки в их время, и как будут делать все последующие поколения, пока солнце не превратится в черного карлика. И пока не останется деревьев, сбрасывающих листья, ведь их зелень – цена, которую они отдают за то, чтобы распределить все питание по стволу и корням, чтобы пережить зиму; деревьев, готовых отзывать привилегию фотосинтеза у лиственной кроны (и таким образом обнажать золото, рыжину и желтизну каротиноидных пигментов, все лето скрытых за ярким зеленым цветом хлорофилла); деревьев, готовых отправить химическое прощальное письмо со словами «Уходи!» всем листьям, каждый из которых стоически ответит на это письмо неровным рядом клеток-ножниц, которые отрежут лист от стебля, и тот останется висеть на нескольких волокнах древесного волокна, таких тонких, что дуновение ветра поднимет золотой планер и закружит его в небольшом вихре, который вскоре опустит его на землю, как уходящий любовник.

* * *

«Куда это ты идешь, Герти?»

«Хочу поиграть с песком».