Текст книги "В поисках П. Д. Успенского. Гений в тени Гурджиева"

Глава 5
«Бродячая собака»

Благодаря свободному владению английским – по крайней мере, письменным – Успенский стал для русских читателей главным источником информации о достижениях оккультизма и теософии в Англии и Америке. Он не только переводил Хинтона и Карпентера, но и написал введения к их книгам, а благодаря «Tertium Organum» многие русские познакомились с работами, которые иначе были бы для них недоступны. Книга создала Успенскому репутацию, и с 1911 года, когда ее опубликовали, до 1917 года, когда революция положила конец мистической литературе и обществам, Успенский был одним из самых широко читаемых популяризаторов оккультной и эзотерической мысли – образ, сильно отличающийся от того, что он будет демонстрировать много лет спустя своим ученикам в Лондоне. После «Tertium Organum» Успенский опубликовал несколько коротких книг по разнообразным оккультным и мистическим темам: йога, Таро, сверхчеловек, внутренний круг (эзотерицизм) – бо́льшая часть которых годы спустя вошла в «Новую модель Вселенной». Его статьи появлялись в нескольких теософских журналах, лекции собирали сотни, а иногда и тысячи слушателей, за его мнением обращались по разнообразным мистическим вопросам.

Одной из групп, на которую «Tertium Organum» оказал большое влияние, стали художники русского авангарда. Интерес к мистическим и оккультным идеям широко распространялся среди художников и поэтов со времен символизма. Но если ранние поколения устраивали смутные намеки и аллюзии к неизвестному, то современники Успенского желали более прямого подхода. Его первая книга о четвертом измерении, «Четвертое измерение. Опыт исследования области неизмеримого» (1909), соответствовала взглядам этого нового поколения. Если символисты прямо отрицали науку, то кубофутуристы (неуклюжий сплав французского кубизма и итальянского футуризма) считали, что ее открытия можно сочетать с открытиями искусства и мистицизма. Они соглашались с тем, что наука неполна, но не видели причин ее игнорировать. Математический подход Успенского к запредельному оказался привлекательным для поколения, которое обнаруживало освобождающие силы абстрактного искусства. Его заявление, что «искусство – это могущественный инструмент познания номинального мира»[83]83
  Ouspensky P. D. Tertium Organum. С. 193.


[Закрыть] и «искусство в его наивысшем воплощении – это путь к космическому сознанию»[84]84
  Там же. С. 286.


[Закрыть], нравились поколению художников, стремившихся к прямому контакту с реальностью.

Как минимум два художника прямо цитировали Успенского в своих манифестах. В «Новых путях слова» поэт Алексей Кручёных ссылался на идеи Успенского о неадекватности повседневного языка и говорил о необходимости нового «языка будущего». Подобно цюрихским дадаистам, поэты русского авангарда экспериментировали с языком, пытаясь освободиться от логики и рациональности, чтобы создать своего рода «чистую» речь опыта, словарь «чуши», который превзойдет значение и будет касаться реальности напрямую, – идея, очень близкая философии дзен[85]85
  Беспокойство Успенского из-за неадекватности языка ставит его в один ряд с несколькими писателями, поэтами и философами, столкнувшимися в начале XX века с явлением, в котором увидели «кризис языка». Возможно, наиболее известный из них – австрийский философ Людвиг Витгенштейн, выдвинувший знаменитое утверждение «о том, о чем мы не можем сказать, следует молчать», выражавшее для Витгенштейна все важное. Другие мыслители, которых занимала растущая неспособность языка передавать сложность опыта: Карл Краус, Роберт Музиль, Герман Брох, Морис Метерлинк и Гуго фон Гофмансталь, – все они в той или иной мере изучали разные аспекты мистицизма. Для того чтобы хорошо познакомиться с этим важным периодом западной мысли, см. «Язык и молчание» (1970) и «Экстратерриториальное» (1976) Джорджа Стайнера.


[Закрыть]. Самым известным поэтом, ассоциирующимся с заумью, как стали называть этот новый язык, был Велимир Хлебников. Подобно Успенскому, Хлебников был одержим тайной времени и написал несколько теоретических работ, посвященных циклической природе истории. Михаил Матюшин, петербургский музыкант, композитор и живописец, написал статью для журнала по искусству «Союз молодежи», в которой хвалил работу Успенского. Матюшин говорит о «царственном моменте перехода нашего сознания в новую фазу измерения» и, вторя Успенскому, объявляет, что «художники всегда были рыцарями, поэтами и пророками пространства во все времена».

Матюшин первым связал идеи Успенского о четвертом измерении с аналогичными концепциями, изображавшимися на холстах школы кубистов во Франции: он приводит фрагменты из «Tertium Organum» в своем переводе ключевого текста кубистов, «Кубизм» Глеза и Метцингера. Но, вероятно, самый известных художник, подверженный влиянию работ Успенского, – это Казимир Малевич[86]86
  Разумеется, русский авангард состоял не только из модернистов, подверженных влиянию оккультных идей. Василий Кандинский, который считается первым живописцем-абстракционистом, был последователем Рудольфа Штейнера. Пит Мондриан, известный своими геометрическими холстами, был теософом. Музыканты тоже настраивались на мистические вибрации. Композитор-теософ Александр Скрябин мечтал об огромном «абсолютном произведении искусства», которое исполнялось бы в индийском храме. Помимо музыки, оно включало бы благовония и странный инструмент, который он называл «цветовым органом», клавиатуру, которая включала цветные огни, связанные с разными нотами, – пример феномена синестезии. Арнольд Шёнберг, отец атональной музыки, был последователем Эммануила Сведенборга. Я уже упоминал влияние Рудольфа Штейнера на писателя Андрея Белого. Подробнее о связи между оккультным, мистическим и современной культурой см. мою «Дедалову книгу оккультизма».


[Закрыть]. Как и Успенский, Малевич стремился на штурм ворот неизвестного, и его супрематические холсты, изображающие странные безличные фигуры, подобны ландшафтам высшего измерения, увиденным через трещины нашего трехмерного мира. Есть причины подозревать, что Малевич, как и другие художники, посещал несколько лекций, которые Успенский давал в Санкт-Петербурге и Москве с 1912 по 1915 год. Успенский был весьма популярен, и темы его лекций соответствовали веяниям времени. В феврале и марте 1915 года, после путешествия в Индию – о котором мы вскоре поговорим подробнее – Успенский читал серию лекций в Санкт-Петербурге (тогда переименованном в Петроград). В то же время проводилась знаковая выставка русского футуризма, «Трамвай Б», на которой представлялись работы Малевича и конструктивиста Татлина. В конце года Малевич проводил последнюю футуристическую выставку «0,10», и из тридцати девяти представленных полотен пять изображали четвертое измерение.

Но авангардисты и Успенский не всегда сходились во мнениях. Малевич, поддерживавший революцию, выражал критику связей Успенского с Теософическим обществом, которое считалось реакционной группой, связанной с высшим обществом. Успенского, конечно, не интересовала радикальная политика. И, несмотря на всю его веру в способность искусства изображать невидимое, во втором издании «Четвертого измерения» Успенский ворчал о «художниках-футуристах», которые пытаются писать четвертое измерение, что с его точки зрения было все равно что «пытаться создать скульптуру рассвета». Он также связывал их с разнообразными «оккультистами» и «спиритуалистами», которые искали физического воплощения астрального плана в качестве доказательства их веры[87]87
  Возникает один вопрос: как много читателей «Tertium Organum» знали, что центральным источником вдохновения для работы стали эксперименты Успенского с наркотиками? В первом английском переводе, основанном на втором русском издании 1916 года, Успенский замечает, что описания мистических опытов, стимулируемых наркотиками, будут включены в его будущую книгу «Мудрость богов» (оригинальное название «Новой модели Вселенной»). Однако его ссылки в «Tertium Organum» на собственное участие в подобных экспериментах неочевидны. Так же, как знает любой читатель, обладающий хотя бы поверхностными познаниями в вопросе психоактивных веществ, ни веселящий газ, ни гашиш не являются наркотиками. «Tertium Organum» – книга с интересной историей издания, и подобно другим работам Успенского, подвергалась нескольким переработкам. В последующих английских изданиях убраны отсылки и к «Мудрости богов», и к описаниям опыта с наркотиками. Возможно, Успенский убрал эти отсылки, потому что отказался от идеи издавать «Мудрость богов», или потому, что сменил ее название, или потому, что решил не акцентировать внимание на своих экспериментах с наркотиками. Успенский редактировал второе американское издание «Tertium Organum» в начале 20-х годов; к тому времени распространялось антинаркотическое мышление, которое приведет к драконовским законам Эслингера, запрещающим даже такие естественные вещества, как марихуана. Успенский всегда проявлял чувствительность к властям – последствия жизни при царе и большевиках – так что, возможно, он хотел предотвратить возможность нарушения.


[Закрыть].

После знакомства с литературным критиком А. Л. Волынским Успенский стал постоянным посетителем художественного полусвета, богемного круга Санкт-Петербурга. Работы Волынского знакомили широкую читающую публику с новыми направлениями искусства и литературы, и благодаря ему Успенский оказался представлен миру поэтов, художников, музыкантов и позёров. В отличие от других богемных кругов, здесь полуночные гуляния сочетались со страстными поисками Абсолюта. Это было место собраний бердяевских богоискателей, которые не уходили из кафе, потому что так и не решили, существует ли Бог. Центральным местом собраний для их метафизических полуночных застолий было грязноватое, плохо пахнущее и плохо освещенное заведение под названием «Бродячая собака».

Открывшаяся в 1912 году, «Бродячая собака» была местом, где, по словам Успенского, «невозможно было повести себя не так». По сути, она стала для него настоящей академией. Более чем вероятно, что именно в этом злачном заведении, располагавшемся в подвале дома на Итальянской улице и Михайловской площади, недалеко от Невского проспекта и собственной комнаты Успенского, идеи «Tertium Organum» обсуждало больше вдохновенных будущих мистиков, чем его прочитало. Здесь, в окружении разнообразных эксцентричных персонажей, Успенский говорил о сверхчеловеке, космическом сознании, времени и, конечно, четвертом измерении. Успенского стали настолько тесно ассоциировать с этой вероятной иной реальностью, что постоянные посетители «Бродячей собаки» прозвали его «Успенский-четвертое-измерение» – подходящее прозвище, выражающее теплую фамильярность. Годы, проведенные Успенским в «Бродячей собаке», были, возможно, самыми светлыми в его жизни.

Репутация Успенского как авторитета по четвертому измерению вызывала к нему большое уважение. Однажды даже такая крупная фигура, как Лев Толстой, терпеливо слушал, как за обедом Успенский чертил на салфетках серию многомерных диаграмм. Толстой отвечал ему замечаниями о своем опыте вольного масонства и о том, как они отражались в его романах. Но артистические круги, собиравшиеся в «Бродячей собаке», были намного радикальнее. Это был своего рода частный клуб «художников будущего». Гости подписывали книгу, переплетенную свиной кожей. Как и во многих модных заведениях, здесь был свой круг, которому не нужно было платить за вход, а остальным приходилось раскошеливаться, чтобы оказаться в центре событий. Частыми посетителями этого темного подземелья были некоторые известные личности. Например, балерина Тамара Карасавина танцевала здесь на огромном зеркале. Стуча по большому барабану, одетый в костюм гладиатора поэт Владимир Маяковский объявлял о прибытии своих друзей. Другой поэт, Василиск Гнедов, читал стихи, взмахивая руками. Душный воздух, пронизанный запахом табака, наполнялся заумью, бессмысленным языком, под аккомпанемент работ композиторов Ильи Саца и Артура Лори. «Мы начали воображать, что весь мир сосредоточен в „Бродячей собаке“», – сказала поэтесса Анна Ахматова. «Здесь выступали мертвые», – заметил другой поэт, Александр Блок. Андрей Белый, Валерий Брюсов – в то время любой, кто имел какое-то имя, входил в эти двери и спускался в глубины подвала.

Одним из искателей чудесного, решившимся спуститься сюда, была молодая классическая пианистка Анна Бутковская (позднее Хьюит). Подобно многим бродячим собакам, она интересовалась теософией; более того, она действительно читала «Tertium Organum». С девяти лет питавшая голод к мистическому, Анна наткнулась в библиотеке на книгу Успенского. Наконец нашелся кто-то, кто разделял ее страсть и действительно прошел хоть часть пути в запредельное. Следующая ее встреча с Успенским была более личной. На собрании Теософического общества Анна, которой было едва за двадцать, вздрогнула, услышав, как мадам Каменская, одна из влиятельных членов общества, спросила у мистера Успенского о его мнении по какому-то мистическому вопросу. Она увидела, как встает коренастый внушительный мужчина среднего роста. Его коротко остриженные белые волосы и цвет кожи почти как у альбиноса подчеркивало пенсне, которое позднее стало символом бесстрастного изучения. Все головы повернулись к выдающемуся писателю и журналисту. Однако Успенский отказался комментировать, объяснив это тем, что сам находится в процессе определения своих взглядов по этому вопросу, и высказывать их сейчас было бы преждевременно. Анна воспользовалась этой возможностью и подошла к Успенскому после встречи. Она начала разговор, который продолжался четыре года[88]88
  Книга Анны Бутковской-Хьюит (Anna Butkovsky-Hewitt) «With Gurdjieff in St. Peterburg and Paris» (L.: Routledge & Kegan Paul, 1978) была написана, когда ей было за девяносто, что может объяснять ошибки в датах. Она указывает, что первая встреча с Успенским произошла в 1916 году, но контекст разговора предполагает более раннюю дату, скорее всего, 1912 год. Следуя за Джеймсом Муром (James Moor) в «Gurdjieff: The Anatomy of a Myth» (Shaftesbury: Element, 1991) и Уильямом Патриком Паттерсоном, я принимаю год ее встречи с Успенским как 1912-й.


[Закрыть].

Успенский никогда не мог устоять перед привлекательными и умными женщинами. Когда Анна спросила его о причине отказа отвечать, он признался, что настоящая причина заключается в том, что он планирует покинуть общество. Он даже сказал ей, что ему предлагали вступить во внутренний круг, но он отказался.

«Обычные члены общества – овцы, – объяснил он. – Но во внутреннем круге, наверное, еще бо́льшие овцы».

«Вы говорите так, словно жалеете, что среди них нет волков», – ответила она.

«Именно! По крайней мере, волки демонстрируют силу. Овцы – это просто овцы, и бессмысленно им пытаться приблизиться к образу Бога и развивать тайные высшие способности»[89]89
  Butkovsky-Hewitt А. With Gurjieff in St. Petersburg and Paris. С. 18.


[Закрыть].

Когда Анна спросила, не планирует ли он написать новую книгу, Успенский улыбнулся и сказал, что для ответа на ее вопрос может потребоваться время. Не хочет ли она встретиться с ним за чашкой кофе на следующий день? Знает ли она кафе «Филиппов»?

Расположенное на углу улицы Троцкого и Невского проспекта, недалеко от квартиры Успенского, кафе «Филиппов» было еще одним центральным местом встречи петербургской интеллигенции. Когда Анна на следующий день пришла, Успенский уже был там и размышлял над пустой чашкой кофе. Давно известный как постоянный клиент, Успенский придумал собственный метод заказа напитков: официант должен был приносить ему новую чашку кофе, как только предыдущая пустела, а определенный жест рукой говорил о том, что ему достаточно. «Лучше отказаться единожды, чем заказывать несколько раз», – исключительно логично рассуждал Успенский. Как только Анна села, официант поставил перед ней стакан крепкого кофе «по-варшавски». Когда она его допила, он принес еще.

Анна снова спросила, планирует ли Успенский новую книгу, и он рассказал, что перед написанием «Tertium Organum» начал другую работу, но вскоре почувствовал, что на ее завершение уйдет не меньше двадцати лет. Ее рабочее название, «Мудрость богов» (позднее «Новая модель Вселенной»), предполагало, что как бы Успенский не был разочарован Теософическим обществом, теософия – мудрость богов как таковая – все еще занимала его мысли.

Естественно, Анна сочла его приблизительный расчет времени в двадцать лет несколько преждевременным. И даже если понадобится столько времени, разве не стоит все равно написать эту книгу, спросила она.

«То, что я хотел сказать в этой книге, – объяснил Успенский, – настолько сложно и неуловимо, что я не чувствовал себя способным на это. А я должен всегда чувствовать себя способным на то, за что берусь». Он признался, что осознание своей некомпетентности ранит его гордость, и что он «знает, что[ему] недостает чего-то необходимого, чтобы это сделать»[90]90
  Там же. С. 18–19.


[Закрыть]. Однако некоторые идеи он высказал в других работах, которые тогда готовил к публикации.

После того утра они встречались в «Филиппове» ежедневно, в полдень, и разговоры всегда крутились вокруг одной и той же темы: как найти учителя, который приведет их к «чуду». «Чудом» называлось сверхсознание, термин, популяризованный писателем М. В. Лодыженским. Все, о чем они говорили: четвертое измерение, Вагнер, Святой Грааль, Вивекананда, алхимия, йога, Ницше, магия, самадхи и тому подобное, – снова и снова приводило к необходимости трансформации сознания. А для Успенского это означало найти кого-то, кто знал, как это делать.

Из воспоминаний Анны очевидно, что они с Успенским стали любовниками. Она говорит, что Успенский нашел в ней спутника в поиске. Он видел в ней «движущую силу», которой тоже обладал, и это открытие заставило его чувствовать себя «восемнадцатилетним», хотя ему было за тридцать. Эти «мальчишеские» качества проявлялись и другими способами, больше всего в его энтузиазме по поводу неизвестного. «Иногда человек может шагнуть с края пропасти и перепрыгнуть на другую ее сторону, не упав», – говорил он ей. Она соглашалась. «Мы найдем чудо, я это знаю, – сказал он, затем улыбнулся и добавил: – Я никогда не чувствую, я знаю».

Успенский просил Анну играть для него на пианино. Ее игру он находил вдохновляющей, полной творческой силы. Он сравнивал музыку со своего рода языком, как «знаки в небесах». Он говорил, что «повсюду есть знаки, но мы не умеем их читать». Учитывая, что Успенский несколько раз признавался в отсутствии любви к музыке, возможно, это были своего рода метафизические комплименты: либо так, либо Анна в своем рассказе приукрашивает. Успенский сравнивал их голод по чуду с русской сказкой о жар-птице, которую авангардный композитор Игорь Стравинский недавно использовал в качестве темы для балета. Неуловимая, магическая жар-птица роняет перо из огненного хвоста и обжигает руки преследователя. Хотя ее невозможно поймать, но остаются доказательства ее существования. Те, кто следуют за жар-птицей, как говорил Успенский, могут разочароваться в своих надеждах, но сами поиски приносят радость, покой и смелость продолжать путь.

Анна видела в лице Успенского «сияющую уверенность, полную юного счастья». Она замечает, что никто больше этого не наблюдал. В таком счастливом настроении его вдохновение и фантазия раскрывались в полную силу, и позднее, когда они встречались в Берлине, Лондоне или Париже, она видела, что эта юная невинность затвердела и превратилась в непроницаемый внешний панцирь. Почему, спрашивает она, Успенский избавился от «нежного поэтического сияния своих петербургских дней»? Может ли быть так, что он счел эту свою сторону слабостью?

Однако в те времена, в период их романа, чаще проявлялся Петр, чем Демьян, – исключительно уверенный в себе и, возможно, слегка высокомерный Петр. «Не думаю, что среди твоих друзей есть кто-нибудь настолько же интересный, как я», – заявлял он. И Анне приходилось соглашаться, хотя она уже немало видела в жизни, побывала замужем и пережила несколько романов. Успенский притворился шокированным этими откровениями, но они не мешали им гулять по улицам до рассвета, а затем, одним или в компании Волынского и других искателей из «Бродячей собаки», останавливаться у Николаевского вокзала для последней чашки кофе или стакана чая.

Обычно Успенский уходил домой последним, проводив Анну до дверей ее квартиры на Николаевской улице. Затем, после нескольких часов сна, все начиналось сначала. Однажды Успенский пригласил Анну в свою комнату. Поскольку она приглашала его послушать ее игру, он хотел вернуть любезность и показать ей свои книги. Понимая, что его интересует не только любовь к интеллектуальной литературе, Анна все же согласилась. Она просмотрела книги и выбрала три, которые хотела взять домой: «Космическое сознание» Бека, «Четвертое измерение» Хинтона и работу по йоге Вивекананды. Успенский сказал ей, что, если бы книги Вивекананды перевести на русский, они наверняка бы хорошо разошлись. Анна приняла его замечание близко к сердцу и связалась со своей подругой, Ниной Сувориной, племянницей издателя Алексея Суворина, который издавал книгу Успенского по Таро («Символы Таро: философия оккультизма в рисунках и числах») и его же короткую работу по йоге («Искания новой жизни. Что такое йога»), которые позднее вошли в «Новую модель Вселенной». Суворин сочетал блестящие таланты редактора с неуравновешенным характером. Однако у него было хорошее чутье на то, что будет продаваться, а что нет, и его издания работ Вивекананды, с яркими фиолетовыми обложками и желтыми буквами, стали очень популярны.

По словам Анны, сам Успенский работал над двумя книгами: своим романом, который тогда назывался «Кинемадрама не для кинематографа», и сборником рассказов «Разговоры с дьяволом: оккультные истории». Оригинальное название «Ивана Осокина» демонстрирует сторону Успенского, малоизвестную его поздним читателям: чувство юмора. Оно еще больше проявляется в его оккультных историях, одна из которых, «Изобретатель», включает очень смешное и остроумное описание черной мессы в Париже конца века, который Успенский хорошо знал. Это тоже сторона Успенского, с которой редко удается познакомиться.

К этому времени стремление Успенского найти учителя достигло критической точки. Друг, эмигрировавший в Австралию, предложил поехать вместе с ним, но Успенский знал, что не найдет там того, что ищет. Возможно, он нашел бы путь у йогов в Индии, и, несомненно, его разговоры с Анной касались этой его одержимости. Наконец она предложила сделать то, на что он уже решился.

Успенский получил комиссию от трех русских газет на поездку в Индию и записки о путешествии. Он был убежден, что бо́льшая часть ценных знаний до сих пор остается на Востоке; наверняка там их было больше, чем в Европе. Он признавал, что на эту точку зрения отчасти повлиял элемент романтизма; в его мыслях Индия и чудо совпадали[91]91
  Несомненно, Успенский был не единственным, кто питал романтические представления об Индии и Востоке. Идея, что на Востоке хранится обещание мудрости, неведомой на Западе, имеет давнюю традицию, и во времена Успенского такие фигуры, как мадам Блаватская и Эдвард Карпентер, отправлялись путешествовать на Восток в качестве практически необходимого элемента для личного духовного развития. В числе других, отваживавшихся выбраться на Восток, были граф Герман Кейзерлинг, чьи «Дорожные дневники философа» (1916) стали бестселлером, и писатель Герман Гессе, у которого заимствует фразу для названия романа «Путешествие на Восток». Как ни странно, хотя он путешествовал на Цейлон и Суматру в 1911 году – за два года до Успенского – Гессе так и не добрался до Индии, и его описание путешествий позволяет предположить, что опыт был для него неприятным. Описание неудачного путешествия Гессе на Восток см.: Ральф Фридман, «Герман Гессе: пилигрим кризиса» (1979). Гессе, как и Успенский, обнаружил, что Индия его воображения вдохновляет его намного больше, чем реальное путешествие на Восток. Любопытно, что оба писателя следовали похожими маршрутами: оба говорят о визите в священный Храм Зуба в Канди. В отличие от легкости воздушных перелетов наших дней и практически мгновенного общения через Интернет, путешествия в начале XX века были своего рода инициациями, часто сочетавшими неудобства с определенной опасностью. Они полностью отрывали человека от привычной рутины. Попасть из Санкт-Петербурга в Индию было непросто, и одно это, не говоря уже о ярких наблюдениях Успенского, сделало бы его популярным авторитетом по мистическим путям Востока.


[Закрыть]. Он не сомневался, что школы существуют, но в какой форме или виде – в этом он не был уверен. Иногда он думал, что сможет связаться со школами на другом плане, как-то изменив свое сознание. Но если так, то ему никуда не надо было ехать. В других ситуациях он верил рассказам о разнообразных школах йоги, предполагавшим, что где-то до сих пор сохраняются остатки древней традиции; можно было отыскать неразорванную эзотерическую цепочку наследия, которая уходила далеко к строителям Нотр-Дама, пирамид, Сфинкса. Пространство и время исчезнут при встрече с источником мудрости. Чудесное откроется ему.

На практике Успенскому пришлось разочароваться в этих романтических представлениях. Однако путешествие прошло не совсем даром. Во-первых, в каждом порту, в котором Успенский оказывался, он наблюдал странные явления. На каждом этапе пути: в Лондоне, Париже, Генуе, Каире, Коломбо, Галле, Мадрасе, Бенаресе и Калькутте – он встречался с людьми, которые разделяли его интерес к идеям, побудившим его отправиться в дорогу. Они как будто говорили на том же языке, и Успенский немедленно ощущал связь между собой и этими новыми знакомыми. В «Tertium Organum» он писал о «новой расе», для которой космическое сознание является отдаленной возможностью. Теперь, в тысячах миль от дома, он встречался с людьми, которые составляли если не расу, то необычное сообщество, новую категорию человека, мотивирующуюся ценностями, сильно отличающимися от обычных материалистических целей и задач. В себе он видел некое связующее звено, соединяющее их отдельные цели в неформальное единство. Некоторые из этих контактов, такие как знакомства с А. Р. Оражем и Дж. Р. С. Мидом, позднее окажутся бесценными.

В путешествии ему довелось испытать немало глубоких переживаний. Стоя перед Собором Парижской Богоматери, Успенский был убежден, что параллельно с известной историей человечества, которую он называл «историей преступлений», шла другая история, написанная эзотерическими учителями, которые построили собор. Этим деянием они покорили время, передав в массивном камне здания сокровенные знания прошлого. На Цейлоне, стоя перед статуей Будды с сапфировыми глазами, Успенский осознал, что находится в присутствии чуда. Лицо Будды было живым, и глаза видели его – то есть видели все, что крылось в глубинах его души. Под взглядом Будды все мелкое, тревожное и ненужное поднималось в нем на поверхность. Он понимал его так, как не могло ни одно человеческое сознание, и тем самым рассеивал мрак, который лежал, словно ил, на дне его души. Успенский, слишком хорошо осознававший «деревянный мир», слишком склонный к пассивности и вялости[92]92
  Размышляя, что делать дальше по результатам экспериментов с веселящим газом, Успенский говорил об использовании некоторых методов работы с дыханием, постами, упражнений на внимание и воображение, «а главное – преодоление себя в моменты пассивности или праздности» (Ouspensky P. D. A New Model of the Universe. С. 9).


[Закрыть], теперь оказался полон таинственного, «чудесного» покоя. А сидя однажды лунной ночью перед Тадж-Махалом, он почувствовал, что повседневная реальность, в которой мы живем, как-то растворилась, и ее место заняла другая, которую мы редко видим, но которая, тем не менее, более реальна и правдива, чем мир, принимаемый нами как должное.

У Успенского нередко случалось впечатление «чудесного», но все это было не то, ради чего он отправился на поиски. Школы, учитель, определенный путь к сверхсознанию – это от него ускользало. Он знакомился с интересными людьми, такими как Шри Ауробиндо, который тогда начинал обретать славу в Пондишерри. Были ученики Рамакришны, приятные люди, которые ему нравились, но их пути поклонения и несколько сентиментальная мораль ничего ему не давали. Были йоги, которые знали, как вызывать у себя необычные состояния сознания, но почему-то не могли передать свои знания другим. Были также многие «чудеса» откровенно сомнительного рода: факиры, которые спокойно лежали на гвоздях, святые люди, которым являлись видения, и шарлатаны всех пород, которые пользовались доверчивостью европейских путешественников, полных легенд о волшебном Востоке. Из всего, что ему попадалось, только рассказы об определенном типе школы, с которой ему не удалось связаться, были хоть сколько-то похожи на возможность достижения цели. Но даже у этих школ имелись недостатки. Для того чтобы в них поступить, нужно было отказаться от всего сразу, что значило, что Успенскому пришлось бы забыть о своем прошлом, о работе, о жизни и оставаться в Индии неопределенное время. Этого он сделать не мог. То, что он слышал об этих школах, производило впечатление, но в конце концов он чувствовал, что «у человека есть право до определенного уровня знать, куда он идет», – чувство, которое не раз будет проявляться и причинит ему немало беспокойства.

«Достигали ли йоги каких-нибудь реальных результатов? – спрашивает Лесли Уайт, протагонист «Доброго черта», одной из оккультных историй Успенского, у индийского святого человека. – Или все это лишь сказки путешественников об Индии?»

Я хочу знать, действительны ли все те чудеса, о которых я читал в книгах про йогу, – провидение, второе видение, чтение мыслей, передача мыслей, знание будущего и тому подобное. Я часто просыпаюсь по ночам и думаю, может ли быть правдой, что где-то есть люди, которые добились чего-то чудесного? Я знаю, что все отдал бы, чтобы стать таким человеком. Но я должен быть уверен, что он добьется успеха. Ты должен меня понять. Я больше не могу верить словам. Слишком часто словами нас обманывали, и я не могу больше обманывать себя, и не хочу. Скажи же мне, есть ли люди, которые чего-то добились, и чего они добились, и могу ли я получить то же, и как?[93]93
  Ouspensky P. D. Talks with the Devil. С. 131.


[Закрыть]

Успенский не нашел то, что искал. Покидая Индию, в третий раз посещая Коломбо, он гадал, какой станет третья фаза его поисков. Встретит ли он снова человека, который предлагал познакомить его с некоторыми йогическими практиками? Вернется ли он в Россию? Или ему придется отправиться еще дальше – в Бирму, Сиам, Японию и, может быть, Америку? Но когда его корабль пришел в порт, все эти мысли были забыты. Мир очевидных нелепиц и историй преступлений решил вмешаться в его планы. На дворе был август 1914 года, и в мире, как обнаружил Успенский, шла война.