Текст книги "В поисках П. Д. Успенского. Гений в тени Гурджиева"

«Оккультный мир», «Жизнь после смерти», «Атлантида и Лемурия», «Учение и ритуал высшей магии», «Le Temple de Satan», «Искренние повествования пилигрима» – с этими и, надо полагать, многими другими книгами Успенский не разлучался месяцами. Он начал крайне тщательное изучение оккультизма, и из его работ очевидно, что он был знаком с большинством авторитетных работ по этой теме. Хотя он признает, что многое в этих книгах находил наивным, в них был также привкус истины, и он чувствовал, что, так или иначе, они его куда-то приведут. В любом случае, он был убежден, что Гаагская конференция и тому подобное никуда и никогда не приведут.

Потеряв так много близких, незадолго до разрыва последней связи с прошлым, неудивительно, что такой чувствительный человек, как Успенский, отрицал мир политики, вместо этого находя своего рода утешение в комфорте неизвестного – может быть, даже в возможности снова найти своих близких? Из наивных книг он узнал, что «становится возможной мысль, что смерти может не быть, что ушедшие, возможно, не исчезли навсегда, и что я могу увидеть их снова». Это замечание, как признавал и сам Успенский, многое говорит о его мотивах. За столько времени привыкший мыслить «научно», Успенский забыл, что за внешней видимостью жизни может существовать что-то еще. Что это может быть, и как ему туда попасть, было неясно. Однако Россия 1906 года была очень подходящим местом, чтобы попробовать.

Хотя много лет она была официально запрещена, но к 1907 году теософская литература в России расцвела. Во многом это стало результатом работы другого крайне влиятельного эзотерического учителя, исследователя духовности и основателя антропософии, Рудольфа Штейнера. Исследователь Гёте и Ницше, крепко опирающийся на германскую идеалистическую философию, Штейнер возглавил в 1902 году германскую ветвь Теософического общества, и через несколько лет его влияние в Европе и России стало просто поразительным. Мария фон Сиверс, вторая жена Штейнера, была из Прибалтики, и в основном благодаря ее влиянию штейнеровская христианская версия теософии распространилась среди российской интеллигенции. Революция 1905 года помешала Штейнеру прочитать запланированную серию лекций в России. Однако многие интеллигенты бежали от самодержавного режима и пересекали границу, так что Штейнер организовал выступление в европейской столице изгнанников, Париже. В 1906 году Штейнер читал лекции аудитории, в которой присутствовали некоторые из самых влиятельных фигур русского культурного ренессанса: Дмитрий Мережковский, Зинаида Гиппиус, Константин Бальмонт и Николай Минский. К 1913 году, когда Штейнер читал серию лекций в Хельсингфорсе (Хельсинки), Финляндия, специально для своих русских последователей, уже существовало несколько антропософических дискуссионных кружков и мастерских в Санкт-Петербурге и Москве. Некоторые из самых влиятельных культурных фигур стали преданными последователями учения Штейнера, в том числе романист Андрей Белый, один из гигантов модернизма. Успенский, как и Штейнер, тоже оказывал влияние на современную культуру, хотя это редко признается.

Серебряный век русской культуры – с 1880 по 1914 год – включал сильнейший всплеск интереса к разным формам мистицизма и оккультизма, и это неудивительно. Святая Русь породила несколько самых известных оккультных фигур конца XIX – начала XX века. Помимо Гурджиева и Успенского, среди них были мадам Блаватская, одна из основателей Теософического общества; Распутин, «святой дьявол»; и художник Николай Рерих, который написал фон к революционному балету Игоря Стравинского «Весна священная», а позднее развил духовное учение под названием Агни Йога. В атмосфере «безумной эсхатологической обреченности»[51]51
  Washington P. Madame Blavatsky’s Baboon. L.: Seeker & Warburg, 1993. С. 160.


[Закрыть], которая пронизывала Россию в начале прошлого столетия, теософские идеи наступления «новой эры» соединялись с революционной политикой и создавали головокружительную смесь духовного либертарианства и гедонистического аскетизма. Многие из самых значительных фигур литературы и искусства того времени так или иначе соприкасались с оккультным. Белый, писатель Валерий Брюсов, композитор Александр Скрябин, философ Николай Бердяев и многие другие занимались глубокими исследованиями магии, мистицизма и теософии. В кафе серьезное изучение паранормальных феноменов было такой же обычной темой разговора, как и некоторые из более жутких проявлений эпохи – такие как клубы самоубийц, сатанизм и практически обязательные черные мессы. Импортированные вместе с французским символизмом, который достиг русских степей к началу 1890-х, разные формы сатанизма и дьяволопоклонничества стали предметом одержимости ряда русских литераторов, художников и музыкантов. Самые разные дьявольские темы завораживали интеллигенцию, выражаясь в наркотиках, диких нарядах, чрезмерном эротизме и других видах непристойного поведения. Такие философы, как Владимир Соловьев, такие писатели, как Василий Розанов, такие поэты, как Александр Блок, и такие художники, как Михаил Врубель, обращались в своих работах к демонической и сатанинской тематике. Сатанинская эротика стала обычной темой популярной журналистики, изображавшей пассивных полуобнаженных женщин, на которых охотятся демонические инкубы. На сцене актер Федор Шаляпин сделал карьеру, изображая сатанинские фигуры, среди которых самая известная – Мефистофель из «Фауста» Гуно. Художник Николай Рябушинский, устроивший клуб самоубийц «Черный лебедь», опубликовал в своем журнале «Золотое руно» объявление с просьбой о работах для специального издания, посвященного дьяволу, и получил девяносто два ответа[52]52
  Подробное описание сатанинского мира русского полусвета см. в эссе Кристи А. Гроберг (Kristi A. Groberg) «The Shade of Lucifer`s Dark Wing: Satanism in Silver Age Russia» // The Occult in Russian and Soviet Culture, ed. Bernice Glatzer Rosenthal (Ithaca and London: Cornell University Press, 1997). С. 99–133.


[Закрыть].

Успенский был вполне себе человеком своего времени, как демонстрирует его сборник рассказов «Разговоры с дьяволом». Однако даже здесь он шел собственным путем. Хотя такие влиятельные писатели, как Валерий Брюсов, изображали дьявола как могущественного и привлекательного мятежника, «превыше добра и зла», Успенский отвергал этот подростковый романтизм и взамен предполагал, что дьявол на самом деле – «воплощение вульгарности и банальности»[53]53
  Ouspensky P. D. A New Model of the Universe. С. 114.


[Закрыть]. Успенский тоже был склонен к ницшеанской этике, но терпеть не мог, когда ее подделывали. Имена других фигур российского духовного ренессанса тоже появляются в книгах Успенского, так что он твердо встает в их ряды. К примеру, он говорит об Александре Добролюбове, поэте, который после религиозного обращения раздал свое имущество и бродил по Руси, надев железные вериги, как православные блаженные.

Успенский пришел к теософии в 1907 году, когда только начинал свое изучение мистицизма. Хотя в 1914 году он покинет Теософическое общество, влияние теософских идей останется с ним до конца жизни. Он отмечал, что рано распознал «слабость» теософии. По его словам, в ней «не было продолжения», то есть она уже затвердела до состояния идеологии – опасность для любого учения. «Начав со смелого, революционного поиска чуда, – писал он, – теософия скоро стала отступать от него и останавливаться на неких „найденных“ истинах». Однако он поддерживал связь с Теософическим обществом и движением много лет и позднее очень гордился тем, что во время одного из путешествий в Индию посетил штаб-квартиру общества в Адьяре, где его принимали как особу королевской крови. Штаб-квартира представляла собой трехэтажное здание: на первый этаж могли попасть все, на второй пропускали меценатов, а верхний этаж отводился исключительно посетителям высочайшего теософического ранга. Успенский с некоторым удовлетворением говорит о том, что его немедленно приняли в высочайшую группу.

Возможно, он отказался от некоторых из более наивных элементов теософии, как и другой последователь Гурджиева, литературный критик А. Р. Ораж. В результате экспериментов с наркотиками – к которым мы вскоре перейдем – Успенский заключил, что сообщения об «астральном плане» или «Хрониках Акаши», делавшиеся выдающимися фигурами теософии, такими как Рудольф Штейнер и Ч. В. Лидбитер, по меньшей мере, сомнительны. Тем не менее, теософическое наследие Успенского оставалось очевидным. Моральные и этические ценности теософии нравились его «демьяновой» стороне; он соглашался с важностью изучения сравнительной религии; а идея, что наука, искусство, религия и философия происходят из одного источника, лежала в фундаменте его собственного видения. Годы спустя он рассказал Рому Ландау, что, когда начинал читать теософские материалы, авторы чувствовали глубокую истину и еще не начали «повторяться». А в последнее десятилетие жизни Успенский надеялся передать идеи работы большой аудитории, образовав так называемое историко-психологическое общество. Хотя Вторая мировая война разрушила его планы на основание общества, заметки, которые набросал Успенский, предполагают, что теософские вопросы юности все еще его волновали.

Теософия, как отмечает Успенский, «открыла двери… в новый, больший мир». Одной из центральных идей в этом новом, большем мире был эзотеризм, идея сокрытого или тайного знания. Хотя для обыденного ума это непонятно, но тайное знание можно найти, тщательно изучая литературу и артефакты прошлого. Успенский полагал, что в ходе чтения нашел «неразрывную линию мысли и знания, которое переходит из столетия в столетие, из эпохи в эпоху, из страны в страну». Эта мысль «скрыта под слоями религий и философий, которые являются по сути лишь искажениями и извращениями идей, принадлежащих к этой линии». «Обширная литература», которая «малоизвестна», тем не менее «питает философию, какой мы ее знаем, хотя она едва упоминается в учебниках»[54]54
  Там же. С. 6.


[Закрыть].

Идея сокровенного или священного знания, конечно, существовала с древнейших времен: об этом говорят древние греческие мистерии, а чистейший пример – алхимические трактаты XV–XVI веков. Во времена Успенского самым известным адвокатом этой идеи была мадам Блаватская. В ее книге «Тайная доктрина» утверждается, что, несмотря на весь научный прогресс, современный человек потерял ключ к глубокой древней мудрости. Особый талант Успенского заключался в том, что он связал эту идею с другими, не менее стимулирующими и бурлящими в коллективном сознании: с идеей богочеловека, распространявшейся такими мыслителями, как Владимир Соловьев, ницшеанским видением сверхчеловека и тем, что Успенский и другие назвали бы «космическим сознанием».

Неудивительно, что Успенский придал идее космического сознания собственную окраску. Находясь под сильным влиянием Ницше, он отверг теософскую идею, будто вся человеческая раса медленно развивается в высшую форму сознания. Вместо этого он утверждал, что любая возможная эволюция сознания должна быть продуктом культуры, направленной на эволюцию. Эта вера была отчасти выражением характера Успенского. Дж. Г. Беннет говорит о его «пренебрежении к неграмотным массам»[55]55
  Дж. Г. Беннет, введение к «Разговорам с дьяволом». С. 12. Даже здесь оказывается принципиально важной связь Успенского с теософией. Два рассказа, которые составляют «Разговоры с дьяволом», были написаны во время визита Успенского в Индию и на Цейлон в 1914 году. Изначально опубликованные в петербургской газете, они были собраны в одну книгу в 1916 году. В 20-х годах Успенский, живя в Лондоне, начал собирать материалы, которые со временем опубликует в «Новой модели Вселенной». Сначала он собирался включить в нее один из рассказов, «Добрый черт», но передумал. Однако идея перевести истории оставалась. Дж. Г. Беннет замечает, что они с Успенским обсуждали публикацию нового издания в 30-х. Все экземпляры издания 1916 года, которые хранились у Успенского, были потеряны вместе с остальной его библиотекой в ходе большевицкой революции, но Успенский предположил, что Беннет может найти копию с помощью Теософического общества. По словам Беннета, Мод Хоффман, подруга Анни Безант и Ч. В. Лидбитера, нашла экземпляр в читальном зале Британской библиотеки. Именно по нему делался перевод на английский.


[Закрыть], и мы знаем, что Успенский отрицал то, что называл бытом, – рутину, повседневную жизнь. Однако Успенский был не одинок в разделении людей на два типа: тех, кто хочет развиваться, и тех, кто не хочет, если позволено будет упростить.

Успенский говорит о двух культурах – цивилизации и варварстве. Он рассматривает историю как повторяющийся подъем и спад этих двух противоположностей, причем варварство обладает небольшим, но значимым преимуществом. Изначально, в далеком прошлом, эмиссары «внутреннего круга», эзотерические руководители человеческой эволюции, принялись «цивилизовывать» первых людей, но в процессе позволили насилию проявиться и вмешаться в их цели. Такое помутнение цивилизующего влияние росло, пока две культуры не оказались вовлечены в продолжающуюся битву. Цивилизация приносит религию, науку, философию, искусство и социальный порядок, что дает людям свободу, безопасность и время на развитие идеи и средств самовыражения. Варварство означает жестокость, банальность, ложь – все то, что извращает и со временем разрушает работу цивилизации. Но поскольку цивилизация вынуждена использовать некоторые элементы варварства, чтобы поддерживать и защищать саму себя – армии, полицию, государство – со временем они подчиняют ее себе, и оказывается, что ее все больше мотивируют ценности варварства, а не ее собственные. Успенский считал, что в его дни дух истинной цивилизации был слабым и хрупким, «бледным болезненным ростком».

Хотя силы варварства могут преобладать среди масс (не обязательно в форме насилия, но в принятии банальности и в прославлении неважных в сущности ценностей), они, тем не менее, образуют странные симбиотические отношения с индивидуальностью, которая для Успенского выступает носителем цивилизации. Успенский утверждает, что сами по себе общества ничего не создают – создавать умеет только индивидуальность. Трагедия индивидуальности, говорит он, заключается в том, что она живет «среди тупой массы» общества, и практически вся ее деятельность используется в его нуждах. Творческая активность индивида часто идет «против течения» общества. Все новое, отличающееся, исследовательское рассматривается как угроза норме, и общество так или иначе ей сопротивляется, пытаясь ограничить видение индивида чем-то, что соответствует наименьшему общему знаменателю. Высшие ценности не нужны для функционирования общества, что видно по растущему глобальному успеху нашей культуры потребления.

Однако, как говорит нам Успенский, индивид – это «высший организм», способный на цели и мотивы, превосходящие потребности общества. Хотя общество пытается вобрать всю работу индивида, кое-что неизменно ускользает. Этот маленький остаток и есть то, что мы называем прогрессом. Вопреки собственной воле, общество «заражается» ценностями творческого индивида. Без этой инфекции общество загнило бы, полностью остановилось и довольно скоро разложилось. Поэтому для выживания культура варварства должна перенимать некоторые элементы культуры цивилизации.

Вдохновленный открытием теософской литературы, в 1908 году Успенский отправляется в первое путешествие в поисках эзотерических школ. Со своим другом Щербаковым он отправляется на Восток, посещает Константинополь, Смирну, Грецию и Египет и пишет о своих путешествиях в московские газеты. В Константинополе он видел дервишей Мевлеви. «Константинополь тогда еще был живым, – напишет он. – Позднее он умер. Они были душой Константинополя»[56]56
  Ouspensky P. D. A New Model of the Universe. С. 338.


[Закрыть]. В Египте он ощутил страх и ужас уничтожения перед непроницаемым ликом Сфинкса и сделал интересное замечание – что Сфинкс появился раньше Древнего Египта. «Это значит, что даже для самых древних из древних египтян… Сфинкс был той же загадкой, что и для нас сегодня», – комментарий, который напоминает об идеях, популяризированных такими современными писателями, как Грэм Хэнкок[57]57
  Гурджиев тоже выражал убеждение, что Сфинкс намного старше, чем признает официальная египтология, о чем говорят его упоминания «Египта до песка» во «Встречах с замечательным человеком».


[Закрыть]. Однако хотя он был убежден, что Сфинкс – это «артефакт иной, очень древней культуры, которая была одержима знанием намного большим, чем наше», Успенский вернулся в Москву, не найдя школы, и в сущности был не намного ближе к прикосновению к чуду, чем перед путешествием. Вскоре после своего возвращения он переехал из Москвы в Санкт-Петербург.

На этом этапе Успенский вернулся к своей прежней одержимости – четвертому измерению. Интерес того времени к идее четвертого измерения начался с философа Иммануила Канта. В своей книге «Пролегомены ко всякой будущей метафизике» Кант задавался вопросом, не является ли странное различие между рукой и ее зеркальным отражением результатом ограниченного восприятия пространства. Два выглядят одинаково, но явно не одинаковы, потому что являются противоположными отражениями друг друга. В 1827 году германский астроном Август Фердинанд Мёбиус – прославившийся лентой Мёбиуса – предположил, что асимметричный твердый предмет, например рука, можно развернуть, провернув его через «высшее пространство». Такие ученые и математики, как Гаусс, Лобачевский, Бойяи, Риман, Мах, Минковский и Эйнштейн, обдумывали эту идею. Однако в 1877 году размышления о четвертом измерении приняли новый оборот, когда физик Йоханн Золльнер выдвинул предположение, что вероятное «высшее пространство» может отвечать за замечательный феномен, открытый физиком Генри Слейдом. Золльнер утверждал, что Слейд достигает результатов – например, развязывает узел на запечатанной веревке или пишет на закрытой доске – вызывая духов, которые обитают в четвертом измерении. Когда Слейда арестовали по обвинению в мошенничестве, многих удивило то, что в защиту Слейда выступило множество известных ученых, в том числе и Уильям Крукс, изобретатель электронно-лучевой трубки. Благодаря сенсационным отчетам в газетах о деле Слейда и серии экспериментов, проведенных Золльнером и уважаемым психологом Густавом Фехнером для того, чтобы доказать невиновность Золльнера, в понимании общественности идея четвертого измерения оказалась тесно связана с идеей мира духов.

Однако во времена Успенского чаще всего с четвертым измерением связывали имя Чарльза Х. Хинтона, который популяризировал идею в серии книг и журнальных статей. Родившийся в 1853 году в Лондоне, в конце 1870-х Хинтон испытывал своего рода философский кризис: он чувствовал непреодолимую потребность – практически одержимость – прийти к какой-нибудь форме абсолютного знания. Он выбрал необычное средство удовлетворения своего эпистемологического беспокойства: взялся запоминать кубический ярд из кубиков в один дюйм. Он взял блок размером тридцать шесть на тридцать шесть на шесть кубиков, дал каждой из сорока шести тысяч шестисот пятидесяти шести сторон латинское название из двух слов и научился визуализировать эту конструкцию как своего рода «твердую бумагу». Изменяя размер так, чтобы она помещалась в воображаемый кубический ярд, Хинтон мог визуализировать твердую конструкцию, определяя, какие из названных кубиков она занимает. Более того, Хинтон запомнил положения кубиков в каждом из двадцати четырех возможных поворотов блока, видимых наблюдателю.

Хинтон полагал, что в ходе этого упражнения развил способность видеть высшее пространство – четвертое измерение. Он развивал свою идею в серии книг: первая, «Научная романтика» (1885), повлияла на, возможно, самое известное вымышленное описание четвертого измерения – роман Г. Г. Уэллса «Машина времени» (1895). Но, вероятно, самой популярной стала четырехмерная салонная игра под названием «кубики Хинтона», набор из двенадцати картонных кубиков, грани, ребра и вершины которых были раскрашены в разные цвета (всего восемьдесят один). Любому желающему заглянуть в четвертое измерение предлагалось запомнить всю конструкцию, как Хинтон, а затем менять маленькие кубики местами: это должно было продемонстрировать, что поворот через четвертое измерение является эквивалентом зеркального отражения в знакомом нам трехмерном мире.

Кубики Хинтона стали повальным увлечением, появившись вместе с астральным зрением и просмотром ауры в теософских кругах Нью-Йорка и Лондона[58]58
  У тренировки памяти Хинтона долгая оккультная предыстория, восходящая к легендарному «искусству памяти», которое практиковали древние, а затем возродили маги эпохи Ренессанса, такие как Джордано Бруно. См. FrancesYates «The Art of Memory» (L.: Routledge & Kegan Paul, 1966). Запоминание символов «татва» и «богоформ» было стандартной практикой у членов Герметического Ордена Золотой Зари.


[Закрыть]. Неизвестно, когда именно Успенский столкнулся с работами Хинтона, но вместе с ящиком оккультной литературы книги Хинтона стали центральными в его библиотеке чудесного. Позднее Успенский перевел на русский работы Хинтона, а также другого английского метафизического мыслителя, мистического социалиста Эдварда Карпентера.

Как было со всем, к чему он прикасался, Успенский привнес в идею четвертого измерения собственные идеи. Чисто математический подход, с его точки зрения, был тупиком; методы спиритуалистов тоже ограничены. Четвертое измерение, как утверждал Успенский, посвящено мистериям куда большим, мистериям сознания и времени.

В 1909 году Успенский издал книгу «Четвертое измерение», позднее вошедшую в качестве одной из глав в «Новую модель Вселенной». Во многом это была разминка перед его более поздней и влиятельной работой, но она немедленно вывела его в ряды важнейших мыслителей своего времени. Успенский взял у Хинтона идею, что для того, чтобы воспринимать высшее пространство, нужно изменить само сознание. Кубики Хинтона, несмотря на их популярность, были в лучшем случае отправной точкой. Они должны были помочь в том, что он называл «отрицанием себя», – избавлением от субъективной, относительной точки зрения наблюдателя, что позволяло воспринимать мир «как он есть». Также Успенский позаимствовал у Хинтона аналогию, которая помогает охватить воображением, каким будет восприятие четвертого измерения. Одномерному существу будет казаться, что двумерный квадрат обладает «невозможными» свойствами. Для квадрата проходящий через него трехмерный куб будет превосходить все известные законы реальности. Поэтому, предполагает аналогия, для таких трехмерных существ, как мы, воплощение четвертого измерения тоже выглядит невозможным. Или, пользуясь любимым термином Успенского, «чудесным».

Успенский заключал, что четвертое измерение – это не какая-то математическая гипотеза и не сомнительная обитель духов. Оно уже существует в нашем собственном сознании. Однако поскольку мы заключены в мире трех измерений – надежном, предсказуемом и совершенно нечудесном мире материализма, науки, пространства и времени – мы не можем к нему прикоснуться. Если только, как предлагает Хинтон, мы не изменим свое сознание. Однако Успенскому не хватало терпения, чтобы запоминать кубики Хинтона. Были и другие средства изменения сознания, как уже показали его эксперименты со сновидениями. И в своей маленькой комнатке в Санкт-Петербурге он решил, что настало время новых экспериментов.