Текст книги "В поисках П. Д. Успенского. Гений в тени Гурджиева"

Глава 7
Встреча с замечательным человеком

Успенский верил, что чудесное можно найти в самом простом и обычном. Даже в маленьком московском кафе:

Мы вошли в небольшое кафе на шумной, хотя и не центральной улице. Я увидел человека восточного типа, уже немолодого, с черными усами и пронзительными глазами; более всего он удивил меня тем, что производил впечатление переодетого человека, совершенно не соответствующего этому месту и его атмосфере. Я все еще был полон впечатлений Востока; и этот человек с лицом индийского раджи или арабского шейха, которого я сразу же представил себе в белом бурнусе или в тюрбане с золотым шитьем, сидел здесь, в этом крохотном кафе, где встречались мелкие дельцы и агенты-комиссионеры. В черном пальто с бархатным воротником и черном же котелке, он производил странное, неожиданное и почти пугающее впечатление плохо переодетого человека, вид которого смущает вас, потому что вы понимаете, что он – не тот, за кого себя выдает, а между тем вам приходится общаться с ним и вести себя так, как если бы вы этого не замечали[109]109
  Ouspensky P. D. In Search of Miraculous. С. 7.


[Закрыть].

К этому времени Гурджиев отказался от экзотической роли принца Озая и вел будничное существование мелкого предпринимателя. Однако под котелком оставалось что-то от принца. Потертый маскарадный костюм не вполне скрывал секрет и намекал на таинственную романтику и приключения куда больше, чем любая очевидная демонстрация. Гурджиев знал Успенского, знал, что он путешествовал на Восток и что он разочарован. Более чем вероятно, что он также знал, что если бы попытался выдать себя за принца Озая или еще кого-нибудь, то отпугнул бы Успенского. Но знал он также и то, что Успенский все еще ищет, и что даже небольшой намек на чудесное будет куда эффективнее, чем любой стандартный антураж и маскарадные наряды.

Успенский отмечал, что Гурджиев неправильно говорил по-русски. Анна Бутковская-Хьюит писала, что по-русски он говорил свободно. В любом случае, сильный кавказский акцент Гурджиева казался совершенно неуместным для того разговора, который они вели. А о чем они говорили? Об Индии, об эзотерике, о школах. Гурджиев рассказывал о своих путешествиях, упоминая места, которые Успенский хотел посетить, но не смог. Позднее, когда Успенский расспрашивал его о новых подробностях путешествий, Гурджиев уклонялся от ответа. Затем Успенский спросил Гурджиева, что тот знает о наркотиках. Очевидно, он все еще думал о своих экспериментах, и, возможно, из-за них оставалось чувство вины. Наркотики хороши для изучения себя, сказал Гурджиев, для того, чтобы «заглянуть вперед», заранее узнать про возможности. И только для этого. Он сказал Успенскому, что когда человек убежден, что то, о чем он знает теоретически, действительно существует, то может сознательно работать для обретения этого. Успенского, несомненно, стимулировала эта мысль, потому что именно это он и хотел сделать.

Затем Гурджиев пригласил Успенского познакомиться с его учениками.

По дороге на встречу Гурджиев говорил о великих потерях, которые пережил из-за войны, об учениках, оборудовании и деньгах. Он упомянул о том, как дорого стоит его работа, и о просторных апартаментах, которые снимал, чтобы проводить занятия. Эта работа, по его словам, заинтересовала нескольких известных людей Москвы – писателей, художников, профессоров. Однако когда Успенский, который всех знал, спросил, кого именно, Гурджиев умолк.

К своему удивлению, Успенский обнаружил, что «дорогая» квартира Гурджиева – это на самом деле дешевые комнаты без мебели, предоставляемые муниципальным школьным учительницам. На встрече присутствовало несколько учеников Гурджиева, и то, что две женщины действительно были учительницами, подтвердило подозрения Успенского. Он гадал, почему Гурджиев так очевидно лгал ему про апартаменты? Это не его квартира, и такие места выдаются бесплатно или практически ничего не стоят. Зачем нужна была эта неловкая история? Он говорит, что в тот момент ему трудно было смотреть на Гурджиева.

Когда Успенский спрашивал учеников Гурджиева об их работе, они отвечали странными, неразборчивыми терминами, и он мало что мог в них понять. Один предположил, что, возможно, ему будет проще, если он прочитает историю, которую написал один из учеников Гурджиева, в тот момент не присутствовавший. Успенский согласился, и один из них начал читать вслух документ, известный как «Проблески истины».

У Успенского явно обострилось ощущение дежа вю, потому что уже в самом начале истории появилось то же объявление, на которое Успенский натыкался в связи с индуистским балетом «Битва магов». Оно даже появлялось в той же газете, где его видел Успенский, «Голос Москвы». Другие аспекты истории заставляли предполагать, что, как и объявление о балете, история могла быть написана специально для него. «Странные события, непонятные для обыденного взгляда, вели меня по жизни», – заявляет ее рассказчик. В каждом «внешнем результате» его интересует только «сокровенная причина» – реплика прямо из «Tertium Organum». Рассказчик изучает оккультизм, как и Успенский, и в нем иногда видит «гармоничную философскую систему», как и Успенский. И, как и Успенскому, рассказчику удается порой увидеть бескрайние горизонты, которые неизбежно скрываются из вида. Он искал истину, но его попытки оказались бесплодными. Он глубоко разбирается в философии оккультизма, но видит только контуры «величественного строения». Он знает, что книги никогда не принесут ему реальность, которую он ищет[110]110
  Анонимно, в собрании Views from the Real World: Early Talks of Gurdjieff. N. Y.: E. P. Dutton, 1975. С. 3–4.


[Закрыть].

Рассказчик ищет других, которые могут «знать», но оказывается разочарован. В своих поисках истины он посещает Индию, Египет и другие страны. Затем он слышит от друга о таинственном балете «Битва магов» и о его не менее таинственном авторе, Г. И. Гурджиеве, известном в Москве ориенталисте. (Конечно, до этого вечера Успенский ничего о нем не слышал.) Он решает встретиться с Гурджиевым и упоминает об этом другому приятелю, который довольно прохладно относится к этой идее. Со временем друг признается, что знает Гурджиева и может организовать встречу, хотя это будет трудно. Он говорит о дорогом деревенском доме Гурджиева, убежище, о котором не знает никто, кроме него самого, а теперь еще и рассказчика, намекая на секреты и инициации.

Когда рассказчик впервые встречается с Гурджиевым, кажется, что тот все еще находится в фазе принца Озая. Он представляет собой человека с восточным цветом кожи, и особенно привлекают внимание его глаза, «не столько сами по себе, сколько то, как он смотрел на меня – не как на встреченного впервые, а так, словно он знал меня давно и хорошо»[111]111
  Там же. С. 10.


[Закрыть]. Гурджиев сидит на низкой оттоманке у стены, по-восточному скрестив ноги, и курит кальян. Атмосфера в комнате «непривычна для европейца». Каждый дюйм покрыт коврами, даже стены. Ярко окрашенные старинные шелковые шали затягивают потолок, а из середины свисает светильник под стеклянным абажуром в форме огромного цветка лотоса. Стены украшают музыкальные инструменты, резные трубки и коллекция старинного оружия – кинжалы и ятаганы. Пол усыпан большими подушками. В одном углу стоит икона Святого Георгия Победоносца, отделанная драгоценными камнями, а рядом с ней в шкафу находятся вырезанные из слоновой кости статуэтки Христа, Будды, Моисея и Магомета. Кофейник и греющая лампа стоят на маленьком столике черного дерева, и воздух наполнен «изысканным ароматом», который приятно сочетается с запахом табака.

Рассказчик отмечает, что, осмотрев комнату, он взглянул на Гурджиева, который как будто немедленно оценил его, взял его в ладонь и взвесил – видимо, предполагалось, что то же ощущение должно возникнуть у Успенского.

После вступительного обмена приветствиями Гурджиев предлагает не терять времени зря и спрашивает рассказчика, чего тот на самом деле хочет. Рассказчик тоже отмечает, что Гурджиев плохо говорит по-русски. Однако в ходе разговора эта неловкость проходит, и к концу встречи, во время большей части которой друг переводчика выступает в роли толкователя, словарь и подача материала Гурджиевым заметно улучшаются. Отталкиваясь от герметической аксиомы «что внизу, то и вверху», Гурджиев отмечает, что говорил так в начале разговора, потому что знает, что рассказчик изучает оккультизм. Гурджиев, как Пол Дьюкс, подбирал интонацию под аудиторию.

Вся история слишком длинна, чтобы вдаваться в ее подробности. Гурджиев излагает ранние формулировки нескольких аспектов своего учения, которые Успенский позднее разовьет в четкую логичную систему – Закон Трех, Закон Семи и мысль о том, что все во Вселенной материально, включая идеи. Он говорит о разных видах пищи, необходимых человеку, о потребности в новом языке и новом понимании, об идее объективного искусства, которое избегает субъективности искусства времен Гурджиева. В связи с этим последним замечанием Гурджиев упоминает скульптора, спутника его детских лет, который теперь стал в Москве знаменитым художником, – того самого Меркурова, которого он отправил заманить Успенского. Он также сообщает, что Меркуров стал участвовать в его деятельности после того, как Гурджиев попросил некоего П., Владимира Пола, его «заинтересовать»[112]112
  Что произошло с ранней московской группой Гурджиева – неизвестно. Сергей Меркуров стал очень успешным скульптором, прославившимся посмертными масками Толстого и Ленина. Собрать больше информации о Владимире Поуле мне не удалось.


[Закрыть].

Поскольку в «Проблесках истины» около тридцати страниц, Успенский проявил замечательное терпение, выслушав их целиком. Как он отмечает, рассказ не обладал литературной ценностью. Он был написан неумело и порой запутанно, однако все равно произвел на Успенского впечатление. Он также обнаружил, что историю написал не отсутствующий ученик Гурджиева, как ему сказали вначале, а двое из присутствующих. И как будто этого было недостаточно, чтобы запутаться, со временем ему сообщили, что идею истории подал Гурджиев. Возможно, ее написал сам Гурджиев, но стиль, хотя и неловкий, отличается от стиля его книг.

Во время чтения Гурджиев сидел на диване по-восточному, курил и пил кофе. Успенский снова увидел его в свете своих поисков: он предпочел бы познакомиться с ним не в этой унылой комнате, а в Каире, на Цейлоне или в Индии. На него произвела впечатление кошачья грация Гурджиева, отличавшая его от остальных. Судя по всему, Гурджиев был впечатляющей фигурой.

Когда Гурджиев спросил, что он думает об услышанной истории, Успенский постарался ответить тактично. Он сказал, что история интересная, но отметил, что ее цель не вполне ясна. Ученики Гурджиева стали возражать, но, когда Успенский стал расспрашивать подробнее об их системе, они неуверенно заговорили о «работе над собой». Возможно, Успенский улыбнулся; именно любительских попыток работы над собой он и хотел избежать. Ученики Гурджиева казались ему искусственными, словно они играли роли. Он также отметил про себя, что они не могли сравниться с учителем. Они были приятными и приличными людьми, но не того типа, который он ожидал встретить на пути к чудесному.

Гурджиев спросил Успенского, не думает ли тот, что «Проблески истины» можно опубликовать в газете. Это было бы хорошим способом познакомить публику с его идеями. Успенский ответил, что в том виде, в котором есть, никакая газета рассказ не примет.

Возможно, Гурджиева расстроили эти новости. Он хотел публиковаться и мог видеть в Успенском возможность это сделать. С другой стороны, он мог и не расстроиться, потому что недостатки истории были средством намекнуть Успенскому, что он способен написать намного лучше. В любом случае настоящая цель чтения была достигнута. В конце встречи, уже когда Успенский собирался уходить, в его голове возникла мысль, что он должен немедленно попросить Гурджиева о новой встрече. В свете дальнейших событий возникает вопрос, чья именно это была мысль. В любом случае, Успенский предложил новую встречу, и Гурджиев ответил, что будет завтра в том же кафе в то же время.

Выйдя от Гурджиева вместе с одним из учеников, Успенский сначала хотел сделать замечание о странном поведении Гурджиева и долгом скучном чтении. Но что-то его остановило. Его охватило странное возбуждение, он испытывал желание засмеяться или запеть. Он отмечал, что чувство было такое, словно его выпустили из заключения. Он испытывал нечто подобное раньше, когда открытие оккультной литературы вызвало у него ощущения, как у приговоренного, получившего шанс на побег. Остаток своего пребывания в Москве Успенский встречался с Гурджиевым каждый день, в одно и то же время, в одном и том же шумном кафе. Он пытался заставить Гурджиева больше рассказать о своих путешествиях, но тот не стремился делиться подробностями. Хотя эта сдержанность и разочаровывала Успенского, но она не шла ни в какое сравнение с тем, о чем Гурджиев был готов говорить. Гурджиев много знал обо всем, и его ответы на вопросы Успенского позволяли считать, что порождаются какой-то системой, стройным организованным знанием, которое Гурджиев не озвучивал полностью, но на котором, тем не менее, основывались его все более поразительные рассказы. Также Гурджиев говорил о некоторых практических аспектах своей работы. Например, от его студентов требовалась плата, тысяча рублей в год – весьма значительная сумма. Когда Успенский заметил, что для многих это слишком дорого, Гурджиев сказал, что тем, кому трудно заплатить такую сумму, будет не менее трудно заниматься его работой, и что люди не ценят то, за что не платят. Его собственное время было слишком ценным, чтобы тратить его на тех, кому оно не пойдет на пользу. Успенский принял это, но Гурджиев продолжал убеждать его, и Успенскому показалось странным, что Гурджиев так старается убедить его в том, в чем убеждать нет необходимости. Успенский знал, что на исследования, которыми он занимается, нужны деньги, и уже тогда к нему в голову закралась мысль, что если он будет больше участвовать в деятельности Гурджиева, то, скорее всего, сумеет помочь найти необходимые средства. Более того, он мог стать для Гурджиева лучшим учеником, чем остальные.

Без единого слова со стороны Гурджиева Успенский уже вписывал себя в историю. Он чувствовал, что Гурджиев принял его в качестве одного из учеников – конечно, он не говорил этого прямо, но его намерения были очевидны. Успенский явно был доволен, но возникла одна проблема: ему нужно было возвращаться в Петербург, чтобы подготовить к публикации несколько книг. Гурджиев сообщил, что часто бывает в Петербурге и сообщит Успенскому, когда окажется там в следующий раз.

Однако был и другой важный аспект. Успенский был прежде всего писателем и должен был сохранять полную свободу выбора в вопросе того, о чем будет писать. В двух других случаях у него была возможность присоединиться к подобным группам, но он отказался; если бы он к ним присоединился, то ему пришлось бы держать все изученное в секрете. Успенский знал, что рано или поздно в его разговорах с Гурджиевым возникнут темы, о которых он сам думал, над которыми работал независимо от него, – идеи времени, высшего пространства и других измерений. Он был уверен, что идеи такого рода должны играть роль в работе Гурджиева.

На все это Гурджиев просто кивнул.

«Так вот, – продолжил Успенский, – если мы будем беседовать по секрету, то я не должен знать, о чем могу, а о чем не могу писать».

Гурджиев согласился, но добавил, что слишком много разговоров – это лишнее. Некоторые вещи, по его словам, остаются только для учеников. Однако он согласился на условие, что Успенский может писать о том, что понимает в полной мере.

Успенский спросил, есть ли еще какие-то условия.

Гурджиев ответил, что их нет, и добавил, что на самом деле никаких условий быть не может, потому что эта работа начинается с того, что «человека нет». Человек, какой он есть, рассказывал Гурджиев все более изумленному Успенскому, не способен заключать соглашения, решать что-то о своем будущем, держать обещания и выполнять обязательства. «Сегодня он один, а завтра совсем другой»[113]113
  Ouspensky P. D. In Search of Miraculous. С. 14.


[Закрыть]. Для того чтобы держать обещания и выполнять обязательства, человек должен сначала познать себя, и он должен быть. «А человек, подобный всем другим людям, крайне далек от этого», – заметил Гурджиев[114]114
  Там же. С. 15.


[Закрыть]. Причина этого, по его словам, – то, что все люди – машины.

«Не доводилось ли вам задумываться о том, что все люди – это машины?» – спросил он[115]115
  Там же. С. 18.


[Закрыть].

Знакомый с современными течениями психологической мысли, Успенский ответил, что да, с научной точки зрения люди – просто машины. Но как он сам доказывал в своих работах, эта точка зрения оставляет за кадром самые важные аспекты человеческого существования – искусство, поэзию, философию, все феномены четвертого измерения. Он сказал, что это нельзя адекватно объяснить исключительно механической точкой зрения на человека.

Гурджиев был с ним не согласен. «Эти занятия, – сказал он шокированному Успенскому, – такие же механические, как все остальное. Люди – машины, а от машин не стоит ожидать ничего, кроме механических действий»[116]116
  Там же.


[Закрыть].

Успенского это не вполне убедило. Все это время он двигался к тому, чтобы открыть какое-нибудь средство сопротивления тому, что казалось ему все большей механизацией человеческой жизни. В «Tertium Organum», итоге его размышлений, множеством способов доказывалось, что любовь, поэзия, идеи – все то, от чего таинственный Гурджиев просто отмахнулся, – это могущественные орудия в его философском арсенале. Теперь ему говорили, что они такие же механические, как карманные часы.

Поразмыслив об этом, Успенский спросил, есть ли люди, которые не являются машинами.

«Может быть, и есть, – ответил Гурджиев. – Ты их не знаешь. Я хочу, чтобы ты понял вот что: все люди, которых ты видишь, все люди, которых знаешь, все люди, которых узнаешь в будущем, – это машины, простые машины, которые работают только благодаря внешнему воздействию»[117]117
  Там же. С. 18–19.


[Закрыть].

Это была сильная мысль. Однако Успенский все равно не был убежден, и ему было странно, что Гурджиев так на этом настаивает. Сказанное им, с одной стороны, было очевидно: достаточно было провести какое-то время в большом современном городе, например в Лондоне, как сделал Успенский на обратном пути с Востока, чтобы увидеть, что жизнь в таких местах становится все более и более механической. Ясно, что таков путь будущего. В то же время Успенский всегда с подозрением относился к таким всеобъемлющим метафорам; они упускали из вида различия, которые, как он знал, были самым важным в жизни. Именно из-за того, что научная точка зрения стирала эти различия, он боролся против нее. Почему Гурджиев настаивал на идее, которая была бы продуктивной, если не делать ее абсолютной?

Не все, что услышал Успенский от Гурджиева в ходе этих первых встреч, его устраивало. Отказ Гурджиева обсуждать его путешествия раздражал, особенно человека, который сам много странствовал. Говоря о «Битве магов», Гурджиев заметил, что, поскольку в постановке использовалось несколько «священных танцев», у выступающих будет возможность «изучить себя». Идея выглядела интересной; но Успенский заметил, что в объявлении о выступлении говорилось, что в нем участвуют некоторые «известные» танцоры. Вряд ли они станут танцевать, чтобы «изучить себя». Гурджиев объяснил, что вопрос еще не решен, и человек, ответственный за размещение объявления, не обладал полной информацией. Все может сложиться совсем иначе. Это выглядело как торопливая попытка обойти несостыковки, которые заметил Успенский. В любом случае, «Битву магов» вскоре отложили и не вспоминали о ней еще пять лет.

Еще более тревожными были замечания Гурджиева о спутниках, сопровождавших его в годы путешествий по Востоку, других Искателях истины. Гурджиев объяснял, что у каждой школы есть специальность, которую изучают ее последователи: живопись, музыка, танцы, астрономия. «Общих» школ нет, и для того, чтобы изучить все, понадобилось бы несколько жизней.

Как же учился Гурджиев?

«Я был не один», – сказал он. Каждый в его группе был в чем-то специалистом, и каждый изучал собственную дисциплину. Позднее они объединяли свои знания и делились тем, что нашли.

А что же его спутники, спросил Успенский, что с ними сталось?

«Одни умерли, другие работают, третьи стали отшельниками».

«Отшельничество» – это слово из словаря монахов – вызвало у Успенского беспокойство. Он также чувствовал, что Гурджиев снова «играет», намеренно говорит то, что должно его шокировать. Эта «игра» со временем приведет ко многим конфликтам между ними. Гурджиев шокировал Успенского и другими способами. Он говорил, что война, которая была у всех на уме, вызвана не экономическими или политическими причинами, а определенными космическими условиями. Влияние планет заставляет несколько миллионов машин убивать друг друга. Планеты – это живые существа, и когда они проходят слишком близко друг к другу, возникает напряжение в космическом порядке. На Земле это приводит к войнам, резне, кровопролитию. Когда Успенский спросил, можно ли как-то этому помешать, Гурджиев ответил отрицательно. Человек-машина ничего не может сделать. Человек как он есть ничего не делает. Он не может делать. Все делается с ним. С человеком как он есть все случается. Он не думает, не чувствует, не желает. Вместо этого думается, чувствуется, желается за него.

Гурджиев начинал повторяться. О чем бы Успенский не начинал разговор, тот рано или поздно сводился к одному и тому же: человеческие существа, как они есть – не более чем машины. Любая дискуссия – об искусстве, психологии или способности человека действовать – приходила к одному и тому же. Успенский этого не говорит, но наверняка он задавался этим вопросом: а как же я? Я тоже не более чем машина?

Гурджиев, как ни странно, не стал говорить в лоб. Но его замечания были в тему.

«Возьмите для примера себя: вы бы уже знали многое, если бы умели правильно читать. Если бы вы понимали все, что прочитали за свою жизнь, то уже знали бы, что ищете. Если бы вы понимали все, что написали в своей книге, я бы пришел, склонился перед вам и просил вас меня учить. Но вы не понимаете ни того, что читаете, ни того, что пишете»[118]118
  Там же. С. 20.


[Закрыть].

Что по этому поводу думал уважаемый писатель, журналист, лектор и переводчик, остается неизвестным. Он по собственному опыту знал, что язык – неподходящий инструмент для освоения реальности вещей, так что, возможно, оскорбительные замечания Гурджиева не слишком его задели. Но трудно поверить, что Успенский не воспринимал этот радикальный комментарий Гурджиева, как и многие ему подобные, с большим скептицизмом. На это намекают замечания Успенского в ходе их последнего разговора перед его отъездом в Санкт-Петербург. Хотя во многом из сказанного Гурджиевым звучали новые, стимулирующие идеи, главным, как знал Успенский, оставались «факты». Только увидев реальный, подлинный факт, он поверит, что идет по правильному пути. И под «фактами» он, конечно, подразумевал чудо.

Я полагаю, Гурджиев улыбнулся. «Факты будут», – пообещал он. Но будет и многое другое.