Текст книги "В поисках П. Д. Успенского. Гений в тени Гурджиева"

На этом фоне Успенский начал сомневаться в авторитетах. Не в политических – он был еще мальчиком и в любом случае испытывал мало симпатии к революционным группировкам, которые составляли молодежную культуру того времени. (Позднее он говорил о политических сборищах, где все только «говорили и говорили».) Авторитеты, против которых взбунтовался Успенский, были из сферы науки, которую он лишь недавно открыл. После начального энтузиазма он со временем понял, что видение «горизонтов бесконечно далеких и невероятно прекрасных», которое произвело на него такое впечатление, имеет мало отношения к тяжеловесному консерватизму профессиональных ученых. «Повсюду были глухие стены», – сказал он и вскоре начал стучаться о них головой. Ученые, говорил он, убивают науку, как священники убивают религию. Успенский стал «крайне анархически настроен». Это не значит, что он стал метать бомбы. Как и многие творческие мыслители, Успенский испытывал глубокое доверие и уверенность в собственных прозрениях и склонен был предпочитать их официальным, признанным мнениям. Ментально, морально и эмоционально он достигал зрелости во время, которое поощряло такого рода независимость.

Он поклялся никогда не принимать никакие академические звания. «Я испытывал особенное недоверие ко всем формам академической науки, – писал он, – и принял твердое решение никогда не сдавать никаких экзаменов и не принимать никаких званий»[13]13
  Ouspensky P. D. A Further Record. С. 300.


[Закрыть]. Учитывая то, что мы знаем о школьных днях Успенского, это неприятно попахивает зеленым виноградом. Из «Странной жизни Ивана Осокина» (хотя Успенский это и отрицал, но книга явно автобиографическая) можно сделать вывод, что Успенский, при всей своей одаренности, вовсе не был образцовым учеником. По крайней мере один из его близких друзей позднее утверждал, что именно нехватка точного академического образования сделала Успенского открытым влиянию Гурджиева. Борис Муравьев, который познакомился с Успенским в Константинополе в 1920 году, отмечал, что Успенский «не защищен внутренне той драгоценной броней, которую представляет собой научный метод». Это оставило его «открытым внешним влияниям»[14]14
  Mouravieff B. Ouspensky, Gurdjieff and the Work: Fragments of the Unknown Teaching. Chicago: Prazis Research Institute, 1997. C. 11.


[Закрыть]. Возможно. Но самого Успенского, видимо, не беспокоило то, что он оставил школу. Вскоре после этого он открыл для себя работы Ницше; позднее стал вольнослушателем Московского университета, дополняя прочитанное разнообразными лекциями. Читатели, которые впервые брались за работы Успенского, ожидая найти мистика, вместо этого с удивлением обнаруживали философический требовательный разум. Также их могло удивить и то, что великолепный метафизик вечного повторения и четвертого измерения был своего рода малолетним правонарушителем.

Подобно другим романам того времени, ранние работы Успенского можно читать как роман воспитания, описывающий взросление мальчика в школьные годы. Вероятно, все мы хоть раз да говорили: «Если бы я смог прожить свою жизнь сначала, я бы все сделал иначе». Иван Осокин, альтер эго Успенского, именно так и поступает.

Возможно, слишком большим допущением будет вслед за Колином Уилсоном полагать, что Успенский, которого мы видим в «Странной жизни Ивана Осокина», «по сути, бессильный мечтатель и слабак»[15]15
  Wilson C. The Strange Life of P. D. Ouspensky. L.: Aquarian Press, 1993. С. 15.


[Закрыть]. Однако с долей скептицизма стоит относиться и к замечанию Успенского, что «он никогда не был таким дураком», как Осокин. Вероятно, правда лежит где-то посредине. Успенский с его анархическими наклонностями наверняка был способен на школьные выходки, которые устраивает Осокин. В то же время скучающий, но талантливый Успенский, который читал учебники по физике вместо того, чтобы готовиться к неинтересным занятиям латынью, и нашептывал однокласснику о своих открытиях, являлся вполне вероятной мишенью для дисциплинарных воздействий. Другие обстоятельства указывают на тесную связь между Успенским и Осокиным. Оба учились во Второй московской гимназии, и у обоих злейшим врагом был педантичный давящий учитель. Успенский позднее признавался, что девушка, с которой у Осокина был трагический роман, подтолкнувший его к мыслям о самоубийстве, имеет реальный прототип. Подобно Осокину, Успенского выгнали из школы, и подобно Осокину, его отчисление разбило сердце матери: она умерла через два года. Подобно Осокину, Успенский путешествовал и любил Париж. В «Гармоническом круге» Джеймс Уэбб выдвигает предположение, что молодой Успенский мог посещать некоторые лекции в Сорбонне. И Успенский, и его персонаж Осокин хорошо говорили по-французски и знали французскую литературу. В романе Осокин подумывает об эмиграции в Австралию – Успенский однажды думал о том же. Если добавить к этому то, что имена «Иван Осокин» и «Петр Успенский» (или «П. Д. Успенский») обладают одинаковым ритмом слогов, набирается, я думаю, достаточно доказательств того, что «странная жизнь», которую Успенский описывает в своем раннем романе, – это жизнь не только Ивана Осокина.

На первый взгляд ничего особенно странного в этой жизни нет. Осокин – одаренный и умный подросток с талантом оказываться не в том месте не в то время; многообещающий юноша, который почему-то никогда не выполняет обещанного. В начале романа ему чуть больше двадцати, и он разбит крахом своего романа с красавицей Зинаидой. Поддавшись отчаянию, он заряжает револьвер и думает о том, чтобы завершить свое существование[16]16
  Позднее, в 1913 году, Успенский будет читать лекцию по роману Михаила Арцыбашева «У последней черты», где рассматривается вопрос самоубийства. Печальная судьба Ивана Осокина позволяет предположить, что Успенский питал к этой теме не только теоретический интерес.


[Закрыть]. Но вместо того, чтобы вышибить себе мозги, Иван решает посетить волшебника, обладающего тонким вкусом в бренди и сигарах. (Даже на грани отчаяния жизнелюбивый Петр помнил о своих приоритетах.) Просторная комната волшебника «богато украшена в полувосточном стиле» дорогими персидскими, бухарскими и китайскими коврами. На столе стоят песочные часы. Иван излагает свою печальную историю. «Если бы только я мог вернуть несколько лет этого несчастного времени, которое уже не существует, – стонет он. – Если бы я только мог все сделать по-другому»[17]17
  Ouspensky P. D. Strange Life of Ivan Osokin. L.: Arkana, 1987. С. 10–11.


[Закрыть]. Волшебник сообщает ему, что сделать это можно. «Все можно вернуть». Песочные часы можно перевернуть. Но это ничего не изменит: он просто повторит те же ошибки. Далее в романе Иван действительно возвращается в прежние годы, и мы обнаруживаем, что он не впервые встречается с волшебником.

В позднейших размышлениях о повторении Успенский развивал крайне любопытную идею: концепцию реинкарнации не в будущее, а в прошлое. Подобная идея встречается в научно-фантастических фильмах, таких как «Терминатор», где андроида-убийцу отправляют в прошлое, чтобы предотвратить власть машин в будущем. Зло настоящего, считал Успенский, можно уничтожить, только вернувшись в прошлое и вырвав его с корнем. Если источник зла останется, останутся и его последствия, и реинкарнация, которая переносит нас в будущее, не избежит последствий прошлого.

Осознать эту идею непросто. Перерождение в прошлом с намерением изменить его может привести к совершенно другому будущему, настолько отличному, что мы, пришедшие из будущего, в нем не существуем и потому не можем изменить прошлое… Но если не считать таких головоломных мыслей, кое-что об Успенском нам говорит и то, что идея, впервые озвученная им в 1905 году, занимала его и через много лет. Почти через десять лет после сочинения «Странной жизни Ивана Осокина» Успенский писал, что «мы не можем оставить позади грехи прошлого». Если причина зла в прошлом, бесполезно искать ее в настоящем. И человеку нужно возвращаться, искать и уничтожать причины зла, как бы далеко они не находились[18]18
  Ouspensky P. D. A New Model of the Universe. С. 433.


[Закрыть]. Одной из последних работ Успенского перед смертью был перевод «Странной жизни Ивана Осокина» на английский. В рассказах о его последних днях говорится о слабом, умирающем человеке, который возвращается в некоторые места своего прошлого, чтобы запечатлеть их в своем сознании настолько ярко, что он вспомнит их в следующий раз. Становится очевидно, что с начала своей творческой жизни и до ее конца Успенского глубоко волновала возможность изменения прошлого. «Если бы мы знали наверное, что выйдет из наших поступков, – спрашивает Осокин волшебника, – разве бы мы стали делать все, что делаем?»[19]19
  Ouspensky P. D. Strange Life of Ivan Osokin. С. 13.


[Закрыть].

Больше десяти лет спустя создатель Ивана задаст настоящему волшебнику именно этот вопрос.

В поздние годы Успенский славился галантностью по отношению к женщинам – черта, которой не хватало неромантичному Гурджиеву. Для одной из своих первых учениц он делал чай и покупал множество пирожных с кремом; другая, учившаяся у него позже, говорила, что никто не был к ней добрее и не уважал ее как человека больше[20]20
  Bland R. Eztracts from Nine Letters at the Beginning of P. D. Ouspensky’s Work in 1921. Cape Town: Stourton Press, 1952; Селтон М. Случай П. Д. Успенского // Quest № 34, Бомбей, Индия, 1962.


[Закрыть]. Успенский находил женщин интереснее мужчин и считал, что они принадлежат к «высшей касте», в этом отношении снова расходясь с Гурджиевым. Женщины, по убеждению Успенского, по большей части не участвовали в том, что он называл «историей преступлений». «Тысячи лет они не принимали активного участия в войнах и редко имели отношение к политике или государственной службе. Так они избежали самых преступных и мошеннических сторон жизни»[21]21
  Ouspensky P. D. Strange Life of Ivan Osokin. С. 123–124.


[Закрыть]. Однако взгляды Успенского далеки от феминистических. Женщины играют важную роль в развитии жизни, потому что им доверена ответственность за «выбор» – не в простом биологическом смысле, а в вопросах высшего порядка, эстетики и морали. Проблема в том, говорит Успенский, что женщины слишком часто не справляются со своими обязанностями. Поскольку большинство женщин «довольствуются незначительными мужчинами», их главный грех в том, что они не «достаточно требовательны»[22]22
  Там же. С. 125. Примечание: курсив в цитатах по оригиналу, если не указано иного.


[Закрыть]. Требовательны в чем? Конечно, не в своих практических интересах. Если женщина требует что-то для себя, это «жалкая вульгарность», форма эгоизма, которая и без того слишком распространена. Что же тогда? «Женщины, – говорит он, – недостаточно требуют от мужчины ради его блага»[23]23
  Там же.


[Закрыть].

Женщина с точки зрения Успенского – своего рода идеал, поэтический символ, и ее задача – заставить мужчину выполнять свою высочайшую цель, прикладывать все возможные усилия. Она, пользуясь словами Гёте – Das Ewig-Weibliche/Zieht uns hinan («Вечная женственность. Тянет нас к ней»[24]24
  Цитата из «Фауста» в переводе Б. Пастернака.


[Закрыть]). В наше холодное циничное время такие идеи выглядят совершенно старомодными: большинство женщин отвергают пьедестал и хотят, чтобы их воспринимали наравне с мужчинами. Но, как и многие другие «неромантичные» современные идеи, эта, принося пользу социальному равенству, приводит к потерям на более широком, метафизическом уровне. Как утверждает Успенский, эротические и сексуальные переживания тесно связаны с эстетическими и мистическими. Он говорит об этом с почти клинической точностью. «В мужчине (или женщине) сильных чувств, – пишет он, – сексуальные ощущения пробуждают новые состояния сознания, новые эмоции… Мистические переживания, несомненно и неопровержимо, имеют привкус секса… Из всех обыденных человеческих переживаний только сексуальные ощущения приближаются к тем, которые можно назвать мистическими… только в любви есть привкус мистического, привкус экстаза»[25]25
  Ouspensky P. D. A New Model of the Universe. С. 474–475.


[Закрыть]. Отношения между полами – это не просто удовлетворение естественного аппетита, они являются (или, по крайней мере, могут являться) своего рода трамплином в то, что психолог Абрахам Маслоу называл «высочайшими целями человеческой природы». Причина должна быть очевидна. Подобно мистическому и эстетическому, эротический опыт выводит нас за пределы себя, растворяет барьеры эго и открывает нашу сущность широкому равнодушному миру. Влечение мужчины и женщины может привести к одной банальной ночи; а может, подобно истории Данте и Беатриче, привести к прекрасному видению. В оковах эротического мы осознаем странное «различие» между мужчинами и женщинами. Это кажется настолько банальным, что о нем не стоит и говорить, однако само различие между полами мы часто воспринимаем как должное. Именно это «различие» заставляет мужчин видеть в женщинах некий бесконечно привлекательный идеал.

Иван Осокин приобщается к мистической силе эротизма, когда после отчисления из школы и смерти матери отправляется жить к дяде в деревню и встречается с прекрасной и, очевидно, более опытной Танечкой. В первом их объятии «по телу Осокина пробегают тысячи электрических искр»[26]26
  Ouspensky P. D. Strange Life of Ivan Osokin. С. 82.


[Закрыть]. Вскоре Осокин едет в город на любимой лошади. «Сильные, упругие движения лошади под ним, теплый ветер с запахом цветущей липы и ощущение Танечки во всем теле – все это уносит Осокина далеко от всяких мыслей»[27]27
  Там же.


[Закрыть]. «Танечка – это часть природы, как поле, лес, речка. Я никогда не представлял себе, чтобы ощущение женщины было до такой степени похоже на ощущение природы»[28]28
  Там же. С. 84.


[Закрыть]. Позднее, когда они собирают грибы, Танечка решает выкупаться в ручье. Осокин, как истинный джентльмен, уходит в сторону и курит в одиночестве. Затем он слышит, как она его зовет. Выйдя на берег, он видит, что она стоит обнаженной, по колени в воде. Но что-то между ними изменилось. Их детская, почти животная игривость стала чем-то иным[29]29
  Там же. С. 87.


[Закрыть]. Осокин ощущает «в ней огромную тайну, и эта тайна пугает его, волнует и окружает ее магическим кругом, через который он не может переступить»[30]30
  Там же. С. 88.


[Закрыть]. В ту ночь, когда она спит с ним, очевидно, что она выступает соблазнительницей. Происходило ли подобное с Успенским, неизвестно. Но учитывая живость описаний и страстную реакцию Осокина во время любовной сцены, вполне оправданным будет предположить, что происходило.

Однако не вся романтика в «Странной жизни Ивана Осокина» служит только прелюдией к философии. Часть ее – просто подростковое веселье. И многие рассуждения Успенского о женщинах выглядят не столько описанием их превосходства, сколько откровенной оценкой их очарования. Оказавшегося во время обучения в военной школе в казино Осокина привлекает «странно задумчивая блондинка», черное платье которой с четырехугольным вырезом открывает выпуклость груди. На ее руках видны «белые с синим жилки», и он отчетливо «чувствует в ней женщину»[31]31
  Там же. С. 100–101.


[Закрыть]. В Париже он встречает Валери, «высокую блондинку с волосами цвета осенних листьев». Он восхищается ее ступнями в «парижских туфлях на высоких каблуках», но также его привлекает ее ум: она читает Пушкина и изучает историю готических соборов. Но там же он встречает Лулу, «воплощенную нелепость». Лулу – это «нелепость, самая восхитительная, какая только может быть. От нее никогда не знаешь, чего ожидать». Иногда Осокин хочет «выпороть ее», но она, в конце концов, «настоящая женщина». В больших дозах они действуют друг другу на нервы, потому что Лулу «слишком примитивна, чтобы с ней можно было проводить целые дни». Однако он начинает чувствовать, что его жизнь в Париже становится слишком привычной, и вот вмешивается судьба. Вечером за рулеточным столом Осокин теряет все наследство меньше чем за час. Его гладкая легкая жизнь трагически разрушается[32]32
  Там же. С. 106–112.


[Закрыть].

И так тянется весь роман. Снова и снова Осокин-Успенский оказывается на перекрестках жизни, где, поступи он иначе, и результат был бы иным. Однако на каждом перекрестке прошлого и настоящего он оказывается не способен поступить иначе, и только потом осознает, что снова совершил ту же самую ошибку. Каждый раз он жалеет о своей глупости и решает измениться, однако ему ни разу не удается изменить прошлое. Он идет вперед, намеренный продолжать, несмотря на то, что впереди его ждут будущее, револьвер и волшебник. «В то же время в таинственном завтра что-то мерцает, что-то манит, ощущается что-то неизбежное и привлекательное»[33]33
  Там же. С. 99.


[Закрыть]. Повторение может быть вечным, но такова же и тяга к неизвестному, и именно она больше, чем что-либо другое, зовет молодых поэтов вперед. Успенский мог не осознавать этого, когда писал историю Ивана Осокина, но в ходе собственной жизни ему придется познать эту тягу сполна.

Глава 2
Мечты о тайном знании

Помимо того, что можно почерпнуть из «Странной жизни Ивана Осокина», мало что известно о жизни Успенского между исключением из школы и 1905 годом, когда он написал роман и начал работать в нескольких московских газетах в качестве вольного журналиста. Если Успенского исключили в шестнадцать, остается промежуток в десять лет – значительный период в жизни любого человека и наверняка критический в развитии молодого человека. Если история его альтер эго Осокина напоминает его собственную, то в это время Успенский получил какое-то наследство и истратил его на путешествия. Он отправился в Париж, где посещал занятия. Судя по его репликам в разговоре с Ромом Ландау, он мог посещать лекции и в Москве, и в Санкт-Петербурге. Также он побывал в отдаленных уголках России и много лет спустя рассказывал Морису Николлу, как расплачивался за щедрость кавказских вождей, у которых гостил. Он восхищался каким-нибудь маленьким и не имеющим ценности предметом, который хозяин обязан был ему предложить; взамен Успенский давал хозяину один из дешевых пистолетов, которые возил с собой. Несомненно, он много читал, а также давал много свободы «петровской» стороне своей личности. Много лет спустя, в 1919 году, удерживаемый Гражданской войной в мрачном глухом Ростове-на-Дону, Успенский познакомился с журналистом Карлом Беххофером-Робертсом и под влиянием самогона поведал ему истории своей юности. «Люди пили с начала мира, – торжественно объявлял Успенский. – Но они так и не нашли лучшей закуски под водку, чем соленый огурец». К сожалению, в тот раз огурцов так и не нашлось, а сама водка была результатом умелого обращения Успенского с бутылкой спирта и апельсиновой кожурой.

Учитывая стесненные обстоятельства, рассказ Беххофера-Робертса выглядит практически празднично. Успенский поведал, как в прежние дни, до революции, его «все знали», особенно полицейские, которые звали его по имени и просили помочь в растаскивании дерущихся. В отличие от многих пьющих, в опьянении Успенский никогда не начинал буянить, а выступал миротворцем. Также он был знаком со швейцарами во всех ресторанах и славился тем, что давал большие чаевые. Бывало, что он попадал в необычные ситуации: однажды, придя домой, он обнаружил, что как-то умудрился потерять левый рукав пальто. «Как я его потерял и где, выяснить так и не удалось», – говорил он, но случай пробудил его интерес, и он даже подумывал о том, чтобы написать об этом книгу[34]34
  Беххофер-Робертс К., цит. по: Ouspensky P. D. Letters from Russia 1919. L.: Arkana, 1991. С. 56–58, взято из: Bechhofer-Roberts С. In Denikin’s Russia. L.: Collins, 1921.


[Закрыть]. Идея вполне соответствовала вкусам того времени.

В 1905 году Успенский начал исследовать сны – тема, которая привлекала его с детства[35]35
  Как и все остальные материалы в «Новой модели Вселенной», глава о сновидениях была начата намного раньше, в данном случае – в 1905 году, а завершена много позднее. Поскольку у меня нет доступа к исходной рукописи, и, что еще важнее, я не знаю русского, то не представляю, насколько Успенский изменил свои исходные записи с точки зрения работы с Гурджиевым. Внимательное прочтение книги выдает несколько очевидных идей работы. Возможно, что в моем случае то, что я считаю «предвидением» каких-то идей Гурджиева со стороны Успенского, на самом деле является материалами, добавленным в текст позднее.


[Закрыть]. К 1900 году, в возрасте двадцати двух лет, он уже прочитал все, что смог найти о снах в психологической литературе. Под «психологической литературой» Успенский подразумевал не Фрейда и Юнга. Позднее он испытывал к теории Фрейда исключительно пренебрежение и даже говорил одной из первых своих учениц, что идеи о комплексах принесли ей много вреда. Но в 1900 году о Фрейде и Юнге еще никто не знал; первую крупную работу Фрейда, «Толкование сновидений», тогда только опубликовали, а Юнг лишь начинал профессиональную деятельность в клинике Бургольцли в Швейцарии. Литература, о которой говорит Успенский, предшествовала психоанализу и занималась не столько толкованием снов, сколько пониманием того, откуда они появляются. Один из авторов, которого читал Успенский, – Л. Ф. Альфред Мори, который ввел термин «гипнагогия» для определения странного состояния полусна, в которое мы попадаем, засыпая. Наблюдения Успенского за снами, собранные в эссе «Об изучении снов и гипнотизме», – одно из первых описаний этого странного, «сумеречного» состояния сознания[36]36
  Для краткого обзора истории гипногогии см. мою статью Waking Dreams в Fortean Times, № 163, октябрь 2002; также глава «Гипнагогия» в моей книге A Secret History of Consciousness. Great Barrington, Mass.: Lindisfarne Press, 2003.


[Закрыть].

Увлечение Успенского снами началось с того, что он называл «потрясающей идеей», которая впервые пришла ему в голову в детстве: «Возможно ли сохранять сознание во сне»[37]37
  Ouspensky P. D. A New Model of the Universe. С. 243.


[Закрыть]. Мог ли он знать во сне, что спит, и в то же время мыслить осознанно, как наяву?

С тех пор, как почти столетие назад Успенский начал свое изучение снов, феномен «осознанных сновидений», как назвал их исследователь сновидений Фредерик ван Эден, привлек немало внимания. Но в 1905 году об этом мало что знали, и двадцатисемилетний Успенский явно был пионером в их изучении. Любопытно, что другой автор, который тоже станет учеником Гурджиева, французский поэт Рене Домаль, также начал интересоваться иными состояниями сознания с попыток сохранять сознание во время сна. Домаль также использовал более опасные способы – наркотические вещества, к которым, как мы увидим далее, Успенский тоже обращался[38]38
  Описание экспериментов Домаля (Daumal) с сознательным сновидением и другими измененными состояниями сознания см. его эссе «A Fundamental Experience» в The Power of Words (San Francisco: City Lights, 1993). Описание отношений Домаля с Гурджиевым см. мою статью «Climbing Mount Analogue» в журнале «The Quest», т. 89, № 5, сентябрь/октябрь 2001. Два хороших простых описания сознательного сновидения и состояния сновидения в целом – Stephen LaBerge «Lucid Dreaming» (N. Y.: Ballantine Books, 1985) и Patricia Garfield «Creative Dreaming» (N. Y.: Ballantine Books, 1974). Короткое, но крайне информативное академическое исследование – Celia Green, Charles McCreery «Lucid Dreaming: The Paradox of Consciousness during Sleep» (L.: Routledge). Раннее эссе Фредерика Ван Идена (Fredrick Van Eeden) «A Study of Dreams » можно найти в Altered States of Consciousness, ed. Charles Tart (N. Y.: Anchor Books, 1969).


[Закрыть].

Успенского интересовало открытие механизма образования снов, и, как обычно рекомендуется делать, он начал исследование с того, что записывал свои сны после пробуждения. Однако вскоре он обнаружил, что у этого метода есть свои недостатки. Во-первых, скоро стало очевидно, что сами попытки вспомнить сны изменяли их. Записывание снов меняло их; само внимание, которое он им уделял, меняло его сны и создавало новые. Успенский понял, что ему нужен другой метод, и развил навык сохранения сознания во сне. Сначала он делал это по ночам, но вскоре обнаружил, что, как и следовало ожидать, это мешает ему спать. Тогда он перенес внимание на утро, когда оставался в постели и снова погружался в то, что называл «состоянием полусна». Из этого можно сделать выводы о жизни Успенского в то время: одно то, что он мог оставаться в постели, подсказывает, что у молодого романиста было много свободного времени.

В состоянии полусна Успенский «спал и в то же время не спал», и первое впечатление от этого было – изумление и чувство огромной радости. Но это же состояние вызывало странное чувство страха и тревоги, что он потеряется. Состояние полусна одновременно привлекало и пугало его, обещая как огромные возможности, так и огромные опасности. Тем не менее, Успенский был убежден, что без состояния полусна изучение сновидений невозможно. Теперь у него был «ключ к миру снов», и как в юности при столкновении с физикой, так и теперь это прозрение превратило то, что было «неясным и непонятным», в «понятное и видимое»[39]39
  Ouspensky P. D. In Search of Miraculous. С. 245.


[Закрыть].

Первые тревоги Успенского со временем уступили ясному пониманию того, как образуется большинство снов. Читателей, знакомых с его книгой «Поиски чудесного», выводы Успенского могут разочаровать. Успенский отрицал идею, что наши повседневные сны что-то рассказывают о нашем истинном «Я», о предназначении, и что они вообще несут какое-то послание. Он говорит, что они бессмысленны, «совершенно случайны, совершенно хаотичны, ни с чем не связаны»[40]40
  Там же. С. 252.


[Закрыть]. Скорее, утверждает он, большинство снов является продуктом нашего физического или психологического состояния. С детства ему регулярно снился сон о том, как он тонет в болоте. Сколько бы он ни пытался выбраться, во сне он неизбежно погружался в глубокую, кажущуюся бездонной грязь. Хотя годами он чувствовал, что в этом сне ему открывается что-то важное, в состоянии полусна Успенский обнаружил, что на самом деле болото отражало то, что его ноги запутались в одеяле. Повторяющийся сон о слепоте, как оказалось, вызывали попытки открыть глаза во сне. Рука, зажатая коленом, порождала сон, в котором ее кусала собака. Повторяющийся сон, в котором он становился калекой, был результатом того, что у него затекали мышцы ног.

Если отношение Успенского к снам нас разочаровывает, полезно вспомнить, на каком именно этапе своей карьеры он начал их изучать. По его собственным рассказам, в 1905 году Успенский еще не познакомился с теософией. Он говорит о времени, когда держался в искусственных «научных» рамках и, испугавшись какого-то опыта – какого именно, неясно – «бежал в голую и бесплодную пустыню „материализма“»[41]41
  Там же. С. 6.


[Закрыть]. Успенский, начавший исследование снов, жил, судя по всему, в «иссохшем и стерилизованном мире, с бесконечным множеством табу», наложенных на его мысли. Однако обнаружение теософической и оккультной литературы «разрушило стены» вокруг и открыло ему мир новых возможностей.

Что бы мы ни думали об отношении Успенского к снам, рассказ о том, как он их смотрел, крайне интересен. «Я засыпаю», – пишет он:

Перед моим взором возникают и исчезают золотые точки, искры и звездочки. Эти искры и звездочки постепенно погружаются в золотую сеть с диагональными ячейками, которые медленно движутся в соответствии с ударами моего сердца. Я слышу их совершенно отчетливо. В следующее мгновение золотая сеть превращается в ряды медных шлемов римских солдат, которые маршируют внизу. Я слышу их мерную поступь и слежу из окна высокого дома в Галате, в Константинополе, как они шагают по узкой улице, один конец которой упирается в старую дверь и Золотой Рог[42]42
  Там же. С. 252. Интересно, что Успенский говорит о «золотых точках, искрах и крохотных звездах», которые появились у него перед глазами. Это так называемые «энтропические огни», или eigenlicht, они предшествуют гипнотическому состоянию. В малоизвестной работе «Эссе о происхождении мысли» (1973) датский философ Юрий Москвитин описывает свое изучение корней человеческого восприятия, которое рассматривает как тесно связанное с этой поразительной формой оптического фейерверка. Краткое изложение идей Москвитина см. в главе «Мыслить о мышлении: Юрий Москвитин и антропосфера» в моей книге «Тайная история сознания».


[Закрыть].

Успенскому было важно классифицировать сны, и он относит этот сон к первой категории: сны, которые зависят от случайных ассоциаций[43]43
  Успенский упустил важный аспект гипногогического состояния и сновидений: то, что они богаты собственной символикой. Примерно в то же время, когда Успенский занимался своими наблюдениями, другой исследователь снов, психолог Герберт Сильберер, наткнулся на любопытное открытие. Сильберер обнаружил, что эти гипногогические видения соответствуют его мыслям, возникавшим прямо перед погружением в сон, а также его эмоциональному состоянию, или, как также наблюдал Успенский, его физическому состоянию. Успенский сознает, как сновидения и гипногогические феномены «символизируют» его физическое состояние – запутавшиеся в простынях ноги – но, очевидно, упускает две другие категории Сильберера. Другой исследователь снов, который понимал это свойство символичности, – шведский религиозный философ Эммануил Сведенборг. Краткое описание работы Сильберера см. в моей статье для «Fortean Times» «Waking Dreams» (см. примечание 3 к этой главе), где также затрагиваются идеи Сведенборга. Самое тщательное исследование сновидческого состояния на текущий момент – Andreas Mavromatis «Hypnagogia: The Unique State of Consciousness between Wakefulness and Sleep». (L.: Routledge, 1987).


[Закрыть]. Он любил ощущение полета во сне, и его описания появляются в его произведениях. Наутро после ночи с Танечкой Иван Осокин прогуливается у озера и восклицает: «Как безумно все хорошо!» Глубокое откровение вызывает у него желание пролететь над озером, «как я летаю во сне». А в более позднем рассказе «Разговоры с дьяволом» Успенский описывает состояние полусна, в котором его персонаж летит над экзотическим пейзажем, полном странных храмов и каменных пагод. Интересно, что в рассказе также говорится о трудностях, которые испытывал Успенский, когда не входил в состояние полусна: «Когда уснуть невозможно, человека захватывает чувство разрушения, и его нормальное „Я“ превращается в усталое, капризное, раздражительное и апатичное существо»[44]44
  Ouspensky P. D. Talks with the Devil. Wellingborough, England: Turnstone Press, 1972. С. 93.


[Закрыть]. То, что Успенский всю жизнь наслаждался сновидениями, очевидно из его замечания Морису Николлу много лет спустя, что кот Васька оцарапал его утром и помешал «утренним грезам».

Хотя Успенский отрицал предположение, что сны имеют значение, но считал, что некоторые из них несут глубокое и важное послание. Эти сны, по его словам, встречаются намного реже, чем считают люди. Подобно переживаниям во время бодрствования, сны бывают разными по важности и значению. Неверно говорить обо всех снах так, будто они все одинаковы. Он также проявляет склонность к снам, которые могли оказать на него сильное воздействие, – например, сны о лестницах. Он говорит об «определенном мистическом значении, которое лестница имеет в жизни каждого человека»[45]45
  Ouspensky P. D. A New Model of the Universe. С. 248–249.


[Закрыть]. Позднее, когда он учил работе, образ лестницы вернется в новой, более практичной форме: как идея, что для развития старших учеников системы необходимо, чтобы они приводили новых на свое место.

Другие аспекты исследования Успенским снов связаны с его опытом в качестве ученика и учителя работы Гурджиева. Очевидно, что наблюдение, что «мы видим сны постоянно, и во сне, и наяву», совпадает с доктриной Гурджиева, как и вывод, что, «когда мы просыпаемся, сон не исчезает, но к состоянию сна добавляется состояние бодрствования»[46]46
  Там же. С. 263–264. Интересно, что хотя Успенский не дожил до этого, но его догадка в последние годы получила надежную научную поддержку. Выяснив, что мозговые «колебания в сорок герц», соответствующие бодрствованию, также возникают во время быстрой фазы сна – обычно связываемой с периодом сновидений, – нейрологи Денис Пейр и Рудольфо Ллинас пришли к выводу, что единственное различие между состоянием сновидения и бодрствования в том, что в состоянии бодрствования «замкнутая система, которая порождает состояние колебаний», управляется стимулами из внешнего мира. Внешний мир, который мы воспринимаем своими чувствами при пробуждении, может на самом деле быть своего рода сном наяву, или по крайней мере продолжительным состоянием сновидения, к которому добавляется эффект бодрствования. Именно об этом и говорит Успенский.


[Закрыть]. Борьба за то, чтобы «бодрствовать» и «помнить», – уже важный мотив для Успенского – встречается в поздних работах. Все больше и больше погружаясь в наблюдение за возникновением своих снов, Успенский осознал, что если позволит себе забыться, то забудет «самое важное, что нужно помнить, а именно, что я сплю и осознаю себя», – другими словами, что он находится «в состоянии, о котором долго мечтал и которого стремился достичь».

Но, возможно, самым странным открытием, которое сделал Успенский в своих исследованиях, было своего рода «художество во сне», обладание творческими талантами, которых наяву он никогда не проявлял. Во сне он был драматургом, режиссером, пейзажистом и замечательным актером-пародистом. Успенский находил последний талант особенно поразительным: наяву у него совершенно не было таких способностей. Успенский никому не мог подражать, даже ближайшим друзьям, и был не способен вспомнить их самые характерные жесты, фразы или движения; однако его «сонный пародист» делал все это с поразительной легкостью. Успенский отмечает, что сны, в которых мы видим мертвых родственников или друзей, оказывают такое мощное воздействие именно из-за этого странного таланта. И он делает любопытный комментарий, что эта способность может «порой функционировать в состоянии бодрствования, когда человек погружен в себя или отстраняется от непосредственных воздействий жизни»[47]47
  Там же. С. 255.


[Закрыть]. Успенский рассказывает, что большинство спиритуалистических феноменов, например, услышанные голоса мертвых, можно объяснить поразительной силой сонного имитатора. Он рассказывает о своем друге Щербакове, с которым путешествовал в Египет и который умер как раз перед тем, как должен был вместе с Успенским отправляться во второе путешествие, на этот раз в Индию. Два раза во время второй поездки Успенский «отчетливо слышал его голос, словно он вступал в мой мысленный разговор с самим собой». Он говорил «в манере, в которой он один мог говорить, и сказал то, что он один мог сказать»[48]48
  Там же.


[Закрыть]. Успенский не счел это визитом мертвеца. «Очевидно, – писал он, – он был во мне, в моей памяти о нем, и что-то во мне воспроизвело его». Успенский замечает, что такого рода «мысленная беседа» иногда происходит с отсутствующими друзьями, и когда она происходит с живыми людьми, то называется телепатией.

Как мы увидим, феномен слышания поразительно точных голосов – или, по крайней мере, одного поразительно точного голоса – сыграет огромную роль в дальнейших поисках Успенским чудесного.

Помимо собственных снов, Успенский упоминает сны молодой девушки, «политической заключенной, которая долгое время провела в Бутырской тюрьме в Москве». Во время его визитов она рассказывала о своих снах, и как в них часто путался ее ранний опыт в институте, привилегированной правительственной школе для девочек, с ее нынешним несчастьем. Успенский пришел к выводу, что связующим звеном между ее прошлой и нынешней ситуациями была, несомненно, скука, чувство ограниченности и «общая нелепость окружающей обстановки»[49]49
  Там же. С. 261.


[Закрыть].

Этой политической заключенной была сестра Успенского, имя которой до нас не дошло. Нелепость окружающей ее обстановки была отчаянно очевидна им обоим. Почему именно сестру Успенского арестовали, неясно, но в 1905 году в России это не имело особого значения. В воскресенье 9 января сестра Успенского была среди тех тысяч людей, которые вышли на мирную демонстрацию и шли к Зимнему дворцу, чтобы представить царю список своих экономических жалоб. Возглавляемая священником, демонстрация двигалась вперед и вперед, и гвардейцы, не сумев остановить поток людей, запаниковали и стали стрелять по толпе. По меньшей мере, сто человек убили, сотни других ранили. По всей стране прокатились забастовки и протесты. Царь пытался успокоить беспорядки, согласившись на создание выборной Думы, хотя все равно хотел удержать реальную власть в своих руках. И снова было сделано слишком мало и слишком поздно. Дорога большевикам была открыта.

Сестра Успенского умерла в тюрьме в 1908 году, по какой причине – нам не известно. После ее смерти Успенский оказался человеком без семьи. В тридцать лет он был, по сути, одинок. Революция его не интересовала. Очевидно, что смерть сестры не расположила его к царю. Хотя его «петровской» стороне было что вспомнить, «Демьян» в нем, несомненно, стал намного сильнее. В 1906 году Успенский начал работать журналистом. Однако работа заставила его еще ближе столкнуться с миром «очевидных нелепиц». В редакции ведущей московской ежедневной газеты «Утро» он сидел и читал иностранные газеты: его лингвистические способности сделали его естественным кандидатом для работы с зарубежными новостями. Предполагалось, что он пишет статью о Гаагской конференции[50]50
  Международные конференции в Гааге (они же просто Гаагские конференции) проводились в 1899 и 1907 годах и стали предвестниками появления Лиги Наций и ООН. Они продолжались несколько месяцев и были направлены в основном на установление правил ведения боевых действий и ограничение развития оружия.


[Закрыть]. Однако во французских, немецких, английских и итальянских газетах было одно и то же сообщение. Он читал одни и те же автоматические фразы, помпезную риторику, очевидную ложь и скучные жесты. Мечтатель Успенский должен был вобрать эти пустые слова и написать о них что-то. Вместо этого он открыл ящик стола. Внутри лежали книги, которые предлагали мир, для него более реальный, чем сотни международных конференций и конвенций.