Текст книги "Шелест сорняков"

Глава 12. В Дерваре тень, в Дерваре мрак

Ощутив, как щёки медленно холодеют, Ойтеш зажмурил свои маленькие глазки, надеясь, что сейчас проснётся, не дома, так хотя бы в погребе «Закрытого кошелька». Он резко разомкнул напряжённые веки. Нет, он всё ещё у поместья «Далроп». Куда ему идти? До трактирчика Бернадетты вряд ли получится добраться незамеченным, если вообще получится. «Проклятье, – Ойтеш беззвучно захныкал. – Что мне делать? Ночное Ворьё настигнет меня».

Назойливые мысли о неотвратимой смерти сами лезли в голову. Всё вокруг сделалось до боли незнакомым. Выяснилось, что он не в состоянии упомнить, даже по какому переулку пришёл.

Стучаться в дома, просить приютить его? Если верить словам Габинса, Ночным Ворьём может оказаться любой горожанин. Тогда особенного смысла в этом нет. Ойтеш никогда ранее не сталкивался с подобными проблемами. Он и со страхом-то сталкиваться не привык. Всё плохое, что с ним случалось, не стоило выеденного яйца, кроме, конечно же, изгнания. Помимо этого, он всю жизнь витал в достатке и удовлетворении.

Сражаться он не умеет. Впрочем, толку от этого всё равно было бы немного. Если бы и умел, у него нет при себе оружия. Да он бы и побоялся взять в руки что-то поострее своего стального гребешка.

Венвесатте исчез за восьмифутовой резной дверью своего особняка. Его желтовато-зелёные одежды прошелестели напоследок и затихли.

Ойтеш остался один. Ни в одном окне не горел свет. Стучаться в дома – бессмысленно, как бессмысленно убегать, не зная, где то, от чего ты убегаешь. Неровён час, наткнёшься ненароком на какого-нибудь сумасшедшего.

Нельзя прятаться и звать на помощь тоже нельзя. Ойтеш в отчаянии осел на землю, прислонившись к стволу дерева. Твёрдая до остроты кора въелась ему в спину. «Я покойник», – он тихонько расплакался. Слёзы текли по складкам между его пухлыми щеками и носом. Он трясся, бранясь шёпотом на всех и ни на кого. Корил дядю Ойая за то, что тот лишил его дома. Проклинал Гегеса, который обманом вынудил его приговорить себя к изгнанию собственными приказами. Винил себя за эти слепые приказы.

Раньше он не обдумывал своих поступков. В ответ на его безмолвные причитания в ночи будто замерцали два кровавых колечка, одиноких и испуганных. Таких же, как и он сам.

«Как я мог? Они были ни в чём не повинны. Оставленные, забытые роднёй. Я обрёк тысячи жизней на ужасную участь, потому что хотел, чтобы от меня отвязались. Я сделал это не из злобы, не из корысти, не от безумия. Я сделал это из раздражения. Я приговорил к смерти их всех, потому что меня раздражало, когда чернь донимает меня своими беспрестанными просьбами ранним утром. Они ведь страдали похлеще, чем я, а я убил их оттого, что меня разбудили раньше положенного. Наверное, поэтому я должен умереть».

Ойтеш утёр слёзы тонким рукавом курточки. Это было всё мужество, на которое он был сейчас способен.

Откуда-то справа раздался шорох. Он встрепенулся, как собака, которую укусила блоха. «Надо было порасспросить Габинса. Неужели никто не пережил ночи Снаружи? Должен же быть какой-то способ выпутаться из этой передряги».

Он затаился и прислушался. Шорохи усиливались. И всё сильнее походили на чьи-то крадущиеся шаги. Раздался приглушённый смешок, и Ойтеш увидел мужскую фигуру, ступающую по грязным плитам, осторожно, то и дело замирая. Над крышами домов поднялась неяркая луна. Казалось, её свет не хочет озарять это место.

Тут кто-то опять усмехнулся. Незнакомец застыл, как вкопанный, и осмотрел близстоящие жилища. Вынул из-за пояса железный меч с почерневшими зазубринами на лезвии. В следующее мгновение рядом с ним выросла низкая тень, явно женская. В полумраке блеснула нечищеная сталь. Мужчина отпрянул назад, но недостаточно проворно. Нож полоснул его по кисти. Он зарычал и выронил оружие, оно звякнуло о каменную плиту. Женская тень ринулась вперёд и ударила мужчину рукоятью ножа по скуле. Тот повалился на землю.

– А-а, это ты. Куда ж ты вышел, дорогой?

«Похоже, это женщина, – заключил Ойтеш. – Нечего удивляться. Вряд ли Ночному Ворью есть разница, что у тебя между ног». Мужчина отполз назад, к стене дома. Женщина склонилась над ним:

– Молчи, ты же не хочешь разбудить ребёнка. Надо было прикончить тебя сразу.

Ойтеш спрятался за стволом дерева, скрытого клочьями сгустившегося тумана. «Ребёнка? Они что…»

– Перестань, зачем ты вышла? – надсадно зашептал мужчина.

– Будто ты не знаешь, – женщина подняла клинок и отшвырнула нож в сторону. – С этим удобнее. Думаешь, я не слышу, как ты уходишь из дома, когда я засыпаю? Думаешь, стерплю, что ты один из этих ублюдков?

Она рубанула мужчину лезвием по лицу, словно топором. Его руки дёрнулись и безжизненно обмякли. Женщина осмотрелась и, сунув меч за пояс, юркнула в один из переулочков.

Ойтеш осмелился выйти из тени, только когда её шаги окончательно затихли, но к убитому приблизиться так и не решился. Зато подобрал нож, который так и остался валяться на каменных плитах, и вздохнул: «Если уж жёны убивают своих мужей, то мне тем более нечего надеяться на чьё-то милосердие. Надо найти трактир. А отопрёт ли мне Бернадетта? Я бы не отпер».

Он крался наугад, держась вплотную к грязным стенам домов, не выходя из-под выступающей черепицы, где мрак был совсем непроглядным. Несмотря на то, что он, казалось бы, обречён, в нём появилась отвага отчаявшегося. Ойтеш как нельзя ясно осознавал, что крадётся не по дороге, а по весьма усердно наточенному лезвию бритвы, что будоражило его застоявшуюся благородную кровь и придавало несвойственной уверенности.

Но как бы уверенно он ни шагал, он сомневался, что шагает в сторону «Закрытого кошелька». Это волновало его побольше остального, хотя вскоре он напрочь забыл и про «Закрытый кошелёк», и про свою храбрость.

Неожиданно для себя Ойтеш обнаружил, что каким-то лядом забрёл на одинокий пустырь. Вдалеке виднелся каменный сарайчик с потрескавшимися стенами. Рядом с ним росло деревце вызывающего жалость вида, похожее на согбенного старичка, силящегося распрямиться. Ветер ободрал с него листву почти дочиста. За ним виднелся большак, в некоторых местах ограждённый не пойми от чего изгородью в пол человеческого роста. И кое-где спящие домики и лачужки.

Только Ойтеш хотел развернуться и пойти обратно, «Закрытого кошелька» здесь явно не наблюдалось, как в воздухе еле слышно зазвучал едкий голосок. Он навострил уши.

 
В Дерваре тень, в Дерваре мрак,
Ночка темна, как и должна.
Не слышал живец этой песни конец,
А концовка всегда одна.
 

Ойтеш суетливо огляделся в поисках какого-нибудь укрытия, но не успел высмотреть ничего путного. Из переулка вышли двое. Рослый плечистый громила с небритой рожей, держал в руке тупой колун, неодобрительно поглядывая на своего весьма, по виду, довольного спутника.

Помимо того, что тот напевал, вся его наружность гласила о его наиприятнейшем расположении духа. Высокий молодой мужчина, с сероватой щетиной на обаятельной физиономии, имел кудрявые, неопрятно обстриженные волосы. На нём была простолюдная обувка, курточка из овечьей шерсти и серые шерстяные штаны. В руке он нёс пастуший посох с привязанными к нему на бечёвке железными колокольчиками и пристукивал им по дороге. У пояса болтался до боли знакомый потемневший зазубренный клинок.

 
В Дерваре тишь, в Дерваре тьма,
Ночка темна, как и должна.
Не слышал живец этой песни конец,
А концовка всегда одна.
 

– Да помолчишь ты или нет, Ройте? – буркнул верзила, поглядев на приятеля. – У нас тут вон чего.

– А я для него и пою, – отмахнулся тот. Колокольчики на его посохе заплясали на верёвочках и переливчато зазвенели, вторя ему. – Я больше скажу, я всю песню для него и напел.

– Прошу прощения, – Ойтеш опасливо попятился назад. – Как же вы для меня её напели? Вы не могли знать, что я здесь.

– Ещё как знали. Ты ж громыхал погромче, чем я горланил. Мудрено, как ты всю округу не перебудил. Я думал, тебя прикончат прежде нашего. С чего такому окороку взяться так далеко от сковородки? – Ройте натянул гаденькую улыбочку. – Или не слыхал о Ночном Ворье? Может, ты сам из них, и нам тебя поберечься бы? А, Горвел? – он засмеялся. Вместе с ним засмеялись и колокольчики. Громила остался холоден.

Ойтеш вытащил из кармана подобранный нож и выставил перед собой. Сначала Ройте обиженно накуксился, как ребёнок, не получивший сладости, а потом его лицо исказилось от гнева. Он врезал концом посоха по лезвию ножа, и тот со звоном отлетел в сторону.

– Мы уже кончили сегодня одну девку. И её ножик был подлиннее твоего.

– Какую? – уточнил Горвел.

– Ту, которая сказала, что разрубит тебя пополам, – Ройте хихикнул и постучал грязными ногтями по клинку у пояса. – Вот этим. Неужто забыл?

– Помню, помню, – Горвел опёрся ладонями о рукоять колуна, испещрённого тёмно-бурыми пятнами.

– Но клиночек-то в кровке запачкала. Видать, кого да разрубила. И всё же. Как ты попал сюда? – Ройте вновь посмотрел на Ойтеша. – Ты явно не знаешь, как обращаться с оружием, но про Ночное Ворьё ты не мог не знать. Все о нём знают.

– Я просто заболтался и не успел вернуться, – Ойтеш не переставал медленно отходить, спотыкаясь о небольшие камни.

– Заболтался и не успел вернуться, – в голосе Ройте послышалось разочарование, он двинулся вперёд. – И куда же ты не успел вернуться?

– В «Закрытый кошелёк».

Ойтеш до смерти перепугался, да ему и незачем было держать язык за зубами. Всё одно, скоро его прикончат. Не эти двое, так кто-нибудь иной.

– Надо же, – Ройте почему-то остановился и повернул голову к приятелю. – Слыхал, Горвел? В «Закрытый кошелёк», – потом он опять глянул на Ойтеша. – И какие у тебя дела там?

– Меня приютила хозяйка.

– Бернадетта? На кой ей такой тюфяк? Тем более что у неё, кажется, уже есть охранник. Помнишь, Горвел? Помнишь нашего старого друга?

– Вы это о Лускасе говорите? – Ойтеш постарался принять действительно заинтересованный вид, надеясь, что хоть так отсрочит неизбежное.

– О Лускасе, – Ройте кивнул с таким видом, что Ойтеш пожалел о своём любопытстве. – Знаешь его?

– Ещё как, – Ойтеш наступил на старую больную кошку и чуть не брякнулся навзничь, когда она завизжала, бросившись прочь.

– И как поживает старина Лускас? Нравится ему работать на трактирную шлюху? Сдаётся мне, что он не распространялся по этому поводу. Сомневаюсь, что он кому-то говорил о своих ночных прогулках. Дошло до того, что однажды и вовсе отказался от нашего ремесла. И ради чего? Ради того, чтобы охранять замызганный трактирчик?

– Ройте… – позвал Горвел и развернулся, взявшись за середину рукояти колуна. – Слышишь?

Из переулочка, по которому они пришли, донеслась чья-то поступь. Ойтеш уставился в темноту, но ничего толком не разглядел, кроме высокого силуэта, неспешно приближающегося к ним.

– Ты смотри-ка, – на лице Ройте появилось недоумение. – Уж кого-кого, а её я не ожидал увидеть.

– Бегите, кто бы вы ни были, – предупредил Ойтеш тоненьким воплем.

– Какая забота, – Ройте не отводил задумчивого взгляда от приближающегося силуэта. – Нет, эта не побежит. Готов спорить, она надеется, что это мы уйдём. Но мы не уйдём, ведь так, Горвел?

Здоровяк кивнул в подтверждение слов приятеля, в этом кивке заметно промелькнула опаска.

– И не думай сваливать, – Ройте мельком глянул на Ойтеша, как раз когда тот посудил, что настал удачный для того момент. – Дорогая подруга, не подходи. Чего ты удумала?

«Опять девица? – Ойтеш скривился, скользнув глазами на меч, привязанный к поясу Ройте. – Сейчас они прикончат и её, а потом и за меня возьмутся». Однако незнакомка, очевидно, совершенно не страшилась того, чего страшился он.

– Отдайте мне его, – негромко сказала она, остановившись в отдалении. Ойтешу показалось, что он уже слышал её голос. Вот только где?

– На кой ляд тебе этот нытик? – в этот раз колокольчики на посохе Ройте сохранили тишину.

– Не мне.

– Кому же тогда?

Ответа не последовало. В образовавшейся тишине Ойтеша посетила забавная догадка. Но когда девушка приблизилась, и он сумел различить в полумраке багрово-чёрные волосы, догадка перестала быть такой уж забавной.

– Я тебе сказал, не подходи, – Ройте повысил тон. Колокольчики крикливо дёрнулись.

– Сказал. А я не ответила, – голос Инки прозвучал нежно, как колыбельная, и всё же он напугал Ойтеша. А может, и не его одного – после её слов Горвел взялся за колун двумя руками.

– Чего надо, Инка? – спросил громила. – Не про тебя это дельце, проваливай-ка.

«Ещё как про меня», – проскрежетала белой сталью Инка, безмолвно вынимая меч из ножен. Клинок напомнил Ойтешу о вайчерах. Остроконечные спиральные булавы с игловидными рукоятями, что носили специалисты, также были изготовлены из подобного материала. Белая сталь отличалась долговечностью, что забавно, ведь её ковали в кузнях Необязательного Города, а там, как известно, не стремились ни к чему долговечному.

Ройте ударил Инку посохом, она отскочила с кошачьим проворством ещё до того, как колокольчики звякнули. Ойтеш, по правде говоря, совсем запутался, наблюдая всё это. Зачем он понадобился Инке? Даже если зачем-то и понадобился, она явно не настроена к нему дружелюбно.

Тем временем пастух размахивал посохом так рьяно, словно это не Горвел, а он держал в руках здоровенный колун, а Инка была резвым поленом, что никак не желает быть уполовиненным. Верзила занёс тупое оружие и обрушил его ей на голову. Она скользнула в сторону, и железное головище вошло в мокрую землю с чавкающим звуком.

На прелестном личике Инки заиграла усмешка, и, прежде чем Горвел успел дёрнуть за рукоять, она рубанула по ней со всей мочи. Здоровяк отшатнулся назад с деревянным обрубком в ладони, оставившим у навершия колуна не больше двух дюймов ощерившейся щепками древесины.

Все трое были слишком заняты, чтобы следить за нескованным пленником. Очевидно, Инка интересовала Ройте куда сильнее. «Может быть, они давние знакомые? – предположил Ойтеш. – Эта схватка надолго не затянется». Ему не улыбалось дожидаться её конца, потому он, недолго думая, припустил к виднеющимся вдалеке лачугам.

Глава 13. Скрытое в глубине

Ротерби брёл на запад по Вечернему Тракту. Погодка выдалась на редкость сумрачной, несмотря на то, что день только-только начался. Неутихающий ветер отнюдь не походил на уютный ветерок, гуляющий в саду отшельника, заботливо поглаживающий шелестящую листву вишен незримыми великаньими пальцами.

Он смотрел на каменистый большак и совсем не хотел идти по нему, разве что обратно, подальше от тех мест, которые ему пришлось оставить очень-очень давно. Не хотелось слышать знакомый гомон местного трактира, в который он не привык захаживать. Не хотелось видеть свой старый сад, увядший и забытый, как дурной сон. Не хотелось проходить мимо особняка, где воспоминания о нём вытекли из памяти так же непринуждённо, как непринуждённа была некогда его походка. Он так гордился ей когда-то. Теперь воспоминания о ней приносили боль в его сердце.

Впрочем, если бы Ротерби и наведался в свой прежний особнячок, даже если бы постучался в дверь и представился, его всё равно никто не узнал бы. Имя Шимуса Лицни исчезло из фамильных историй в тот день, когда он упал с двухсот сороковой ступеньки дома со спиральной лестницей в самой середине озера Ксоота. Имя Ротерби, вишнёвого отшельника, как ни печально, было известно мало кому. А что-нибудь значило и вовсе лишь для двоих. С недавних пор для одного.

Ротерби не мог заставить свою память замолчать. «Что суждено этим ксоотам после смерти? – крутился у него в мозгу вопрос Тнайта. Если бы подмастерье ведал хотя бы малую толику значимости этого вопроса, он вряд ли задал бы его столь беззаботно. – Когда человек умирает, он становится ксоотом. Потом этот ксоот опять становится человеком. Таков людской удел. Таким он был до того, как явились выродки. У всякой жизни есть продолжение. Она не может просто взять и исчезнуть».

Ротерби много размышлял о ксоотах, выпавших из последнего нароста на Корнях. Они прожили подле него десятки лет и ни на день не постарели. Конечно же, не считая того, что изначально выглядели по-старчески. Они словно не хотели уходить, не хотели умирать. А может, им и не требовалось.

«Может, люди умирают не оттого, что неспособны жить вечно, а оттого, что неспособны быть ксоотами? Человеку нужно стать отвратным уродцем, чтобы не перестать быть человеком. Ксооту же ничего не нужно. Ксооты – они и есть ксооты. В них нет людской злобы и забывчивости. К тому же, если свыкнуться с этими созданиями, то милее их не сыскать».

Но разум вишнёвого отшельника тревожило другое. Не люди и не ксооты. Его тревожили выродки. Что происходит с ними, когда они умирают? «Выродок – недолжный союз человека и ксоота. В нём есть и то, и другое. Ему не надо становиться ни тем, ни тем. Поэтому он пребывает в своём обличьи до того, как… что? Куда они деваются? Куда делись тысячи выродков, убитых вайчерами? Они не могли превратиться в людей. Остаётся проверить, не превратились ли они в ксоотов. Если же нет…» – Ротерби не хотел думать об этом. Мысли и без того беспокоили его непрестанно, чтобы ещё придумывать новые.

Почерневший кустистый репейник недобро зашуршал. Отшельник помнил, что недолюбливает его. Только вот не помнил, за что именно. Перед тем, как войти в Виптиг, он взъерошил свои угольные волосы и придал поступи несвойственную усталость.

Слева начиналась дорожка, ведущая к Рыбьему Холму. Отец Ротерби, барон Карп Лицни когда-то заработал знатное состояньице, торгуя рыбой в Двуозёрье. Впоследствии он обосновал родовое поместье на единственном в городе холме, дарованном ему тогдашним правителем Таргерта вместе с титулом барона. Ходили слухи, что сынок того монарха полюбил рыбу со дня, когда кухарка приготовила ему похлёбку из улова Лицни. Всё это, разумеется, были глупости, но простолюдинам нравилось думать, что и их когда-нибудь могут столь щедро наградить за столь незначительную услугу.

Ротерби повернул вправо, к портовому трактиру, что стоял неподалёку от виптигского озера возле огромной лодочной верфи. Почему-то ему захотелось зайти туда. Он редко заглядывал в это место до того, как покинул Виптиг.

Отшельник заказал себе эля. К нему подоспела очаровательная девица с неполной кружкой, которую расплескала по дороге. Она удалилась по зову желтозубого трактирщика, состроив Ротерби глазки в уплату за пролитые излишки эля. Между тем он и не собирался пить его.

– Племянницу барона до сих пор не нашли, подольше недели ищут, – из-за соседнего стола послышался пьяный говор. Там сидели двое. Мужчина лет сорока с заросшей грязноватой рожей и сердитая женщина того же возраста в старом домотканом платье. Она, скривившись, то и дело поругивала супружника:

– А ты поменьше думай о чужих племянницах. Твоя вчера, поди слышал, чуть не утопла в озере. Ты, дядюшка, куда смотрел тогда, а? На чужих племянниц, или может, на их тёток? Ух, стервец. Допивай уже, будь ты неладен.

Ротерби глухо хмыкнул и бросил на стол три медяка, оставив выпивку нетронутой. «Барон в Виптиге один – Лицни, – подумал он, покинув трактир. – Вечно у Лицни не всё в порядке».

Отшельник не особенно интересовался своим семейством. Оно, по его мнению, слишком уж расплодилось. И в очередной раз он без сожалений оставил Виптиг за спиной. Ничто не держало его там, как тогда, так и сейчас.

Вечерний Тракт теперь казался ему старым другом. Большак уходил дальше и дальше. Ветер стих, репейник перестал шуршать. Всё вокруг умолкло.

Ротерби остановился и прислушался. Неназойливое дыханье ветра всё же ощущалось на коже. Он смерил окрестности неторопливым взором. Куда ни глянь, везде росла примятая пожелтевшая трава. В ней таились букашки, изредка попадались на глаза серые полевые мыши. Они привставали на задние лапки и смотрели на путника, шевеля мордочками, а потом исчезали в мокрых травянистых залежах.

Спустя несколько часов впереди показались низенькие стены Ксоота, сырого, неприветливого вида городка. Ротерби вгляделся в туманную завесу, окутывавшую озеро. У берега покачивались на воде рыбацкие лодчонки. Сегодня их владельцы, по-видимому, не спешили к ним. Давно высохшие сети, ивовые удочки и крючочки ждали свидания с озёрной рыбой, но так и не могли дождаться.

И правда, денёк не располагал к рыбной ловле. Даже Ротерби, уж на что он не любил рыбачить, заметил это. Озеро Ксоота покрывала странным образом не рассеивающаяся дымка.

Отшельник отвернулся и пошагал прямо к болотам, сойдя с Вечернего Тракта. Топь находилась не так далеко, как многие думали, но и не так близко, чтобы устраивать до неё прогулки. При хорошей погоде и налегке – полдня пути.

У раскидистой ивы, росшей неподалёку, как нельзя кстати журчал ручей. Ротерби вдоволь напился прохладной воды, не обратив внимания на то, что в ней плавают мелкие ошмётки коры. Потом выискал взглядом узенькую, еле различимую тропку, что вела к болотам, мало кто знал, что она вообще есть, и двинулся по ней, раздумывая о том, о другом. Несмотря на то, что болота являлись далеко не самым приятным местечком, ведущая к ним тропинка ему нравилась.

Небо начало темнеть. Исполинские Корни более не возвышались над топями. Их светлые отростки покоились, вдавленные в грязь, погрузившиеся в мутноватую воду. Они искорёжили округу до неузнаваемости, скрыв под собой скрюченные деревья, раскрошив громадные замшелые булыжники. Только одно оставалось неизменным – зияющая чёрная расселина, из которой они выползли.

Отшельник знал, что она там. Его влекло к ней. Он слышал её безмолвный зов. Теперь на поверхности Корней проявились мерзкие лохмотья лопнувших наростов, которые когда-то рождали на свет тысячи маленьких уродцев. Ротерби надеялся, что, подойдя к дыре, вновь увидит их как ни в чём ни бывало. Слоняющихся в мертвенном полусне, шевелящих гниющими мордочками. Надеялся, что раздастся их тоскливое урчание. Но на болотах стояла тишина. Ни вайчеров, ни ксоотов.

«Куда деваются выродки? – спросил себя Ротерби, приблизившись к расселине. – Что скрыто там, внизу? – он уставился в темноту. – Они не могли просто взять и исчезнуть. Человек умирает, дабы родился ксоот. Ксоот умирает, дабы родился человек, – отшельник похолодел. Разум не повиновался ему. – А выродки… Куда деваются выродки? То, во что они превратились, там, внизу, в Глубинах. Там же, где и Вайтеш».