Текст книги "Побег с Петровки, 38. Мои преступления, мои наказания"

Глава 3
Бауманский

После окончания школы со всеми всё было понятно. Все куда-то поступали, знали, куда они пойдут. А я лежал на диване… Как сейчас помню: вечером пришел мой отец, и я его спрашиваю:

– Слушай, пап, ну что, куда мне теперь?

– Ну а что тут думать – пойдешь в «Бауманский».

– А почему в «Бауманский»?

– Ну, большая часть наших родственников МГТУ имени Баумана заканчивали. Образование хорошее, специалистом выйдешь. Ну все, – подытожил он, – пойдешь туда.

Я стал готовиться к поступлению. Собрал все нужные документы и поехал в этот институт. Учитывая то, что там было очень четкое разделение, мол, столько-то человек на место, то если бы я был иногородний, мне нужно было бы набрать все три пятерки. Но я был москвич, общежитие мне было не нужно, и мне было достаточно набрать три четверки.

По всем расчетам выходило, что я проходил. Чем, в принципе, я и занялся. Собеседование, естественно, я прошел. Комсомолец, более-менее хорошие оценки в аттестате, то есть, по большому счету, одни четверки. Единственная задача была – это сдать экзамены. Я пошел и благополучно их сдал, практически без приключений. Со мной на экзамене было всего три девчонки, а преподавательский состав был серьезный – все сплошь профессора и кандидаты наук. Впрочем, по большому счету, всё прошло как надо.

Всё, получил три четверки, поступил в Бауманский институт, факультет у меня был конструкторский, отделение у нас было – «Системы запуска летательных аппаратов», то есть движки ракетные. Но стоило мне проучиться полгода, как пришло окончательное понимание того, что ни этот вуз, ни учеба мне уже не нужна. Ну вот прям физическое отторжение у меня было! Учиться дальше мне было уже совсем неинтересно – и слава богу: подписку тогда КГБшникам давали где-то на курсе на втором, а я, получается, проучился там всего чуть меньше года.

Затянул сессию, не помню уже, какой предмет не смог сдать, то ли физику, то ли химию. Ничего не мог я с собой сделать, ну не давались мне эти науки, – всё остальное же я там сдавал. Кстати, нужно отдать должное нашему обучению: на первом курсе Бауманского института чего только в программу не входило… Меня и литью, и даже сварке, представляете, обучали! – в принципе всё, что может пригодиться в жизни.

Но с Бауманским у меня не сложилось, и мне пришлось благополучно с этим институтом расстаться. Причём мною была предпринята попытка такого расклада избежать. Я попытался договориться, по-моему, с ректором, а мне было от кого к нему прийти. Папа сказал, что с ним поговорил, мол, сходи, а там посмотрим.

Ничего ректор этот не сделал, выслушал, говорит: «Ну всё, иди». Я и не знаю, с кем он там поговорил, видно, записали меня в дебилы и не стали мне помогать. Хотя уже потом я совершенно случайно узнал, что мой сосед Акиф, азербайджанец, оказывается, в тот момент был в этом Бауманском институте начальником военной кафедры. Именно сосед, ну вот на одной лестничной клетке мы жили с ним – порешал бы всё за десять минут.

Ну, видно, была тогда не судьба. Это уже потом, когда меня уже выгнали, я узнал, что можно было прийти к Акифу, и он бы всё порешал, а ведь у меня были с ним очень хорошие отношения… Вот такая штука – жизнь. То есть я пошел по партийной линии, через отца, и ничего не получилось, а нужно было идти по военной линии, и всё было бы отлично.

Меня выгнали, пришло лето, и у нас начались первые приключения. Что мы делали, учитывая, что всё стоило денег? Ведь хотелось и магнитофон, и кассеты… Так вот, всю вот эту вот мелочь, которая нас тогда интересовала, мы решили брать из машин.

Ходили по вечерам втроем и «колупали» машины. Однажды всё это плохо кончилось – нас повязали. В моём же районе, привезли в мой же отдел, а учитывая, что мне тогда было 17, решили на первый раз простить – отпустить под подписку. Приехали родители, забрали меня, вставили мне пистон, сказав, что я идиот и плохо закончу, если буду и дальше так себя вести.

Адвокат мой мне тогда сказал: «Слушай, скорее всего, это ничем не кончится, но тебе на всякий случай нужно устроиться куда-то на работу». Я пришел в контору по трудоустройству, и меня официально устроили недалеко от дома, минутах в пятнадцати на автобусе, на какой-то механический завод. Мы там делали обычные советские замки. Я должен был собирать комплектующие: винтики, гаечки – и запихивать это всё в коробку, которая шла уже в магазин, то есть на продажу.

Там я проработал недолго, месяца два, потом пришло лето, и я благополучно забил. Мне исполняется восемнадцать, и я попадаю под осенний призыв. Ну, думаю, свинчу, пока под следствием, в армию, ну а там всё утрясется. Статья была не тяжелая, 144, часть вторая, то есть кража, думаю, может, они про меня и забудут.

Не забыли. Прошел вместе со всеми медкомиссию, всё как полагается, осталось только у военкома появиться. Я как чувствовал, что будут какие-то приключения. Он вызывает к себе, захожу, кабинет, стол, за ним – начальник военкомата. Посмотрел он на меня и говорит такую вещь:

– А куда это вы собрались?

Ну я, естественно, сориентировался, отвечаю:

– Ну как это куда – Родине долг отдавать.

Военком только хмыкнул:

– Слушай, ты сначала прокурору долг отдай, а потом будешь Родине отдавать. Так что собираться тебе никуда не надо.

Знаете, оно, может, и к лучшему, потому что армия – это такая вещь была… Я уже рассказывал, что мой одноклассник попал в Афган. Ну и вернулся там с осколками в ногах и, соответственно, с пластиной в башке, весь израненный. Не знаю, как сейчас, но раньше служили два года в армии обычной и в морфлоте служили три года, – ну, это мой призыв. И, соответственно, там же была дедовщина и всё с этим связанное, поэтому хрен его знает, может, оно и хорошо, что меня не взяли. Во всяком случае, не знаю, что там со мной в армии было бы, наверняка какие-нибудь деды заставили бы меня им носки стирать или, чего хуже, туалеты драить, а я этого не любил.

Этой же осенью встретил я своего приятеля, бывшего одноклассника, и мы с ним вместе стали работать на ГПЗ, – это государственный подшипниковый завод. И вот на этом ГПЗ, как раз на проходной, поскольку завод был почти военный, проходная была жесткая.

Пару раз случалось так, что я забывал свой пропуск, и чтобы не возвращаться домой, ведь это прогул, опоздание и выговор, я пробовал вот какую вещь. На проходной я вроде как лезу за пропуском, сзади меня целая толпа, проверяющий отвлекается на людей позади, а когда поворачивается ко мне – я уже делаю вид, что пропуск убираю обратно, вроде как уже всё показал. И практически всегда это прокатывало, что мне впоследствии очень и очень пригодится.

Работал я наладчиком контрольно-измерительных приборов. Кольцо от подшипника ставилось в прибор, и когда подшипник прокручивается, с трех концов к этому железному кольцу шли шарики, – датчики, которые контролировали, не повреждено ли кольцо, ровное оно, круглое или нет. Если какие-то отклонения по датчику были, подшипник шел в брак. Я как раз и занимался тем, что налаживал эти приборы.

Что самое интересное, на этом заводе со мной случилась вот какая метаморфоза. Я в яслях никогда не спал, в детском саду в тихий час – тоже. А вот на заводе этом меня от безделья часам, наверное, к двенадцати уже клонило в сон. Я мог спокойно и сидя уснуть. Вот так безделье может довести человека до того, что у него меняются приоритеты в настроении и в организме. Это единственное место, где я в восемнадцать лет начал спать днем. Хоть убей, ничего не мог я с собой сделать.

Понятное дело, что я особо там не напрягался, получал какие-то деньги, то ли сорок, то ли шестьдесят рублей. А учитывая то, что мы вечерами воровали, с деньгами у нас было всё в порядке. Ну и, как обычно, днем поспал, вечером пару раз в неделю ездил на дело.

Шло время, и однажды мой сосед, который учился в Высшей школе милиции, сказал мне такую вещь: «Гера, давай-ка вечерами кататься, снимать лобовые стекла».

Мне было уже восемнадцать лет, наступила зима, с институтом уже давно покончено, как и с мелкими кражами. Мы пошли по-крупняку – снимали лобовые стекла с «жигулей». Бэушное лобовое стекло тогда стоило 100 рублей, а за ночь мы могли их несколько штук снять. Минимум выходило два-три стекла, а порой и четыре-пять, то есть, в принципе, по соточке на каждого мы за ночь зарабатывали спокойно, а иногда и больше выходило.

Конечно, это не могло не радовать молодого бездельника, пацана, который решил, что вот оно: катаемся себе по ночам, всё хорошо… Снимали мы как-то в очередной раз лобовое стекло, и, видимо, нас заметили. Хотя странно, сигналка у машины не сработала, – видимо, кто-то увидел в окно и позвонил в милицию. И вот мы уже выезжаем из этой подворотни на машине…

А ездили мы тогда на «Волге», ГАЗ 2410, причём дипломатской, она была с четырьмя фарами, редкая машина. То есть мой сосед, почти офицер милиции, брал эту машину втихаря у отца, и мы на такой редкой тачке катались по подворотням и снимали лобовые стекла.

И, соответственно, мы выезжаем из подворотни, а нам навстречу – милиция. Нас задержали, привезли в отдел, и здесь я уже понял, что ничего хорошего нет. Через какое-то время там, получается, уже новое уголовное дело завели, ещё и за кражи. Мне уже стало понятно, что трое суток я проведу в родном отделении милиции, а потом нас повезут в тюрьму. Восемнадцать лет и первый срок – вот теперь мои университеты.

Уже на КПЗ настроения у меня не было никакого. Восемнадцатилетний я уже прекрасно понимал, что меня теперь точно не отпустят. Но так получилось, что ко мне в камеру кинули парнишку поопытнее. Он меня консультировал, мол, не переживай, чего тут такого.

Ну как бы, ни хрена себе, я пионер, комсомолец, сейчас поеду в тюрьму. Он говорит:

– Слушай, а вот это там рассказывать не надо. Там важна твоя статья, какая у тебя ситуация по «делюге», есть подельники или нет. Поэтому здесь, по большому счету, не надо говорить ни про комсомол, ни про пионерскую организацию, спокойно сиди.

– Ну, – говорю, – в принципе, я понял.

А потом меня, уже совсем грустного, привезли на «Матросскую тишину».

Это была моя первая камера. Ничего мрачнее в жизни я не видел – ни до, ни после. КПЗ там мрачная сама по себе, ну да это и понятно, – сырая камера, ожидание… Но вот когда вас ведут по тюрьме, все эти запахи, все эти ощущения словами не передать, даже КПЗ с этим не сравнится. Меня повели на медкомиссию, потом выдали тоненький такой матрац. «Плевать какой, – подумал я тогда, – всё равно меня тут убьют».

Выдали ложку, причём кем-то заточенную, алюминиевую. Обрезанная алюминиевая ложка, но заточена была очень хорошо. «Ну понятно, чем тут режут…» – с тоской подумал я про себя. Выдали какую-то кружку, полотенце, одеяло, в общем, обычные вещи, которые выдают в тюрьме.

Надо сказать, что мне повезло – меня привели на «спец». Номер камеры я, естественно, не помню. Помню, что в ней сидел Вова Мушинский, балашихинский авторитет, прямо бандюган. Сидел более взрослый мужик, боксер, он за кражи, и молодой парень – из магазина шапку норковую украл.

И мне там довольно-таки подробно, дня за два, за три объяснили, как теперь себя вести, что здесь по понятиям. Общение было очень взвешенное, спокойное, и, что самое главное, всё это мне очень в дальнейшем пригодилось.

Во-первых, вести себя нужно спокойно, держаться ровно, без эмоций. Во-вторых, матом ругаться ни в коем случае не надо, в агрессивной манере взаимодействовать с сокамерниками – тоже, и ключевое, самое главное: нужно всегда очень внимательно слушать, что вам говорят.

Я всё это впитывал, и, в принципе, там сидели ребята, кто был поопытнее, и они по большому счету говорили здравые вещи. То есть понятия исходили из одного – если у вас есть приятель, то соответственно, вы с ним общаетесь как с приятелем: делитесь с ним всем, и съестными припасами, и какими-то эмоциями, но с другими этого делать нельзя. Это принципиальный подход. То есть, получается, что «болтун – находка для шпиона»…

Учитывая, что это суровая ситуация, меняется и ваше отношение к родителям. Если до этого вы их мало слушали, то здесь, в тюрьме, начинаете понимать, насколько близки эти родственные связи – мать и отец.

Контролировать себя нужно не только в плане поведения, но и в плане внешнего вида. Довольно скоро я приучился стирать вовремя вещи, следить за собой, обращать внимание на все те бытовые проблемы, на которых любой человек внимание не заостряет. Всё приходится держать под контролем, и контроль этот должен быть во всём, в том числе и в таких, казалось бы, банальных вещах.

Словом, ребята в камере отнеслись ко мне очень нормально, прямо вот конкретно. Что бесило? Бесило радио, которое с утра невозможно было выключить, оно приветствовало вас гимном и целый день играло, вечером часов в десять выключали.

Также меня этот мужик, который был самый старший, очень хорошо научил играть в шашки, в поддавки. Причём я у него всё время спрашивал:

– Почему я с тобой играю в поддавки?

– Гер, тебе это пригодится.

– Каким образом?

– В шашки умеют играть все, а когда ты играешь с человеком в поддавки, – вроде бы простая игра, да? – но если ты даже хорошо играешь в шашки, ты потом не перестроишься. Ну а у тебя будет партий 5–10, которые ты точно выиграешь. Больше тебе и не надо, смотря, конечно, на что ты будешь играть.

Где-то через полтора месяца меня перевели из «спеца» в какую-то уже более большую общую камеру, и там в этом плане было немножко, ну, не то чтобы неинтересно… Атмосфера другая. На «спеце» вы живете вместе, вас четверо, вы между собой общаетесь, а здесь огромная камера совершенно разных людей.

Более того, чтобы вы понимали, там мог сидеть какой-нибудь шестидесятилетний, ну, для нас уже дедушка, – и он проходил ещё по «хлопковому делу» времен Андропова. Дядя Максуд, как все мы его звали, сидел тогда уже года три с половиной или четыре. Сидел, закрывал своё дело, в общем, всё это вяло тянулось.

Насколько я знаю, самый серьезный у них был Адылов, а дело вели два очень известных следователя, Гдлян и Иванов. Ну так вот, они жаловались на то, что преступники уходят от ответственности, не дают показания друг на друга, а иногда, чтобы противодействовать следствию, и вовсе лишают себя жизни – лишь бы не давать показаний.

Я тогда эту фразу запомнил. Это ж как надо издеваться над богатыми и серьезными людьми в Узбекистане, чтобы они кончали жизнь самоубийством в камере, лишь бы не давать показания. Это что же надо было такого с ними делать? Вот это был для меня первый такой звоночек, что в этой системе не всё так просто.

И они ещё, представьте себе, жаловались, что преступники таким образом уходят от ответственности. Вот лишают себя в камере жизни – и всё тут! Я тогда ещё задумался, мол, что-то тут не то. А через какое-то время я лично встретил одного из этих вот «хлопковиков». Те, кто посерьезнее, сидели, естественно, в Лефортово, а этот сидел в нашей камере. Дядя Максуд, вот как сейчас его помню.

Сидела и обычная молодежь: где-то спортсмены, где-то хулиганы, – всякие. Поскольку я был самый молодой, мне было восемнадцать лет, я нашел себе таких же приятелей, довольно веселых. К примеру, один из них попытался закосить под дурку, то есть уехать на больницу Сербского, и хотел, чтоб признали невменяемым. Мы все первоходы были, у всех сроки были относительно небольшие, то есть можно было выхватить там четыре, пять, шесть лет. На фоне теперешних двадцати пяти это, по большему счету, ерунда, но он всё равно твердил, что будет косить до последнего.

Мы вечером развлекались, я его спрашиваю:

– Слушай, а на что ты собираешься косить?

– Я буду косить под олигофрена.

– А что это такое?

– О, я уже все поизучал!..

Ну а что, мы все молодые ребята, интересно же.

– А ты можешь сейчас показать, что такое «олигофрен»? – попросил его я.

– Конечно, Гер, давай покажу.

Сидит, значит, этот мой приятель, мол, якобы на суде, смотрит на руки и крутит в пальцах что-то. И к нему, естественно, обращается судья там, адвокат с какими-то вопросами, он не реагирует.

– Ну и что, сидишь и что-то там себе делаешь, всё равно же рано или поздно на тебя крикнут, ещё чего, – возразил было я.

– А в этот момент нужно будет сделать так…

И тогда он чуть поворачивал голову и глядел на нас исподлобья, с неподдельным удивлением глядел. Это надо было видеть, угорали мы от этой сценки – прям не знаю как, ну очень весело было.

Что касается хлеба… Это вот я тоже запомнил. Хлеб там пекла сама тюрьма, мы – молодые ребята, естественно, были голодные. Но баланда там была, честно вам скажу, говно полное. Чтобы вы понимали, это в этой миске алюминиевой ну какая-то жиденькая кашка, и её иногда сдабривали какой-то мариникой, не знаю, что это такое, но это какая-то рыба, ну вроде как маринованные огурцы, только с рыбой. И она как-то разбавляла эту кашу.

Каша – сечка, всякая пшенка, ну всё, что дешевое есть, вот всем этим нам приходилось питаться, обед – это какой-то жиденький суп а-ля гороховый, а-ля рыбный и так далее, ну там ничего не плавает. Иногда, если там со дна «пожиже» вам дадут, то что-то там попадалось. То есть сдохнуть – не сдохнешь, но молодой организм там был всегда голодный.

Единственное, там в месяц раза два был ларек, и вы могли купить в ларьке что-то там вроде масла, какого-то белого хлеба, который, естественно, не в тюрьме пекли уже, а на свободе, и какие-то там прянички, печенье, какую-то мелочь – побаловать себя. Так вот, когда я провел там несколько месяцев, и когда приносили этот белый хлеб – мягкий, не такой, как который в тюрьме пекли, этот ужасный черный. Вот ощущение, что прям его кошки обоссали, потому что мы его и сушить клали и солили, чего только не делали… Жрать его было очень тяжело, ну невозможно, прям желудок болел.

А вот после него вот этот белый хлеб намажешь маслом, сверху посыпаешь сахаром, я вам скажу, как сейчас какой-нибудь шикарнейший торт купить и съесть. Вот эти ощущения. Хотя несколько месяцев всего тогда я был в тюрьме, но вот этот вкус чего-то нормального ты уже там утрачиваешь, и когда вдруг попадается вот этот хлеб, хотя, кажется, ну хлеб, с маслом и сахаром – это прям как эклеры в каком-то дорогом ресторане.

Что касалось общения, оно было обычным, там возникали какие-то, может быть, небольшие трения, но, учитывая, что сидели и более взрослые ребята, те же самые «хлопковики», то они все эти моменты сглаживали, и каких-то конфликтов особо не было.

Вообще, стоит отметить важное обстоятельство. Если изначально сел какой-то разгильдяй, мудак, человек, которому на всё по хрену, то тюрьма приучила к тому, что на самом деле никакого «по хрену» не бывает – очень внимательно надо относиться и к окружающим, и к себе. И вообще, всё, что вы делаете, всё, что говорите, тут же фиксируется вашими сокамерниками. Любая сказанная вами глупость, любой правильный поступок – всё фиксируется…

Кажется, что тюрьма не сулит ничего хорошего. Но для меня, восемнадцатилетнего пацана, она сделала очень много, в плане взросления, в плане понимания того, что не так всё просто в этой жизни. Может быть, эти полгода и спасли меня в остальных моих «посиделках», потому что я очень внимательно запоминаю, что я делаю, что говорю, и главное, очень внимательно слушаю собеседника.

Тем временем близился суд. Сокамерники мне говорили, мол, не парься, у тебя будет либо два, либо три года строек народного хозяйства, – ничего в этом страшного нет. Так, собственно, и получилось в итоге. На суд, естественно, вызывали родителей.

До сих пор, почти слово в слово, помню речь отца: «Я своему сыну дал всё, что должен был дать отец. Я ему помогал во всём. Он уже взрослый, ему восемнадцать лет, и то, что он сделал со своей жизнью, то, что он натворил, – это его проблемы. Я это осуждаю, я этого не хотел, прошу меня больше по его делу не беспокоить».

Подельнику моему дали, получается, три года общего режима, но он написал кассационную жалобу, и срок ему скинули. Как и мне, ему дали три года химии, только у меня договорились, и я поехал в Зеленоград, а он попал в Тульскую, что ли, область, где через какое-то время его и убили. «Наступил дырявым резиновым сапогом на оголенный высоковольтный электрический кабель», так в деле и записали…

Глава 4
«Химия»

Однажды приехала за нами машина, не автозак, а обычная, милицейская, и меня вместе с ещё двумя моими сокамерниками забрали и повезли в Зеленоград, в спецкомендатуру. До сих пор помню адрес: улица Крупской, дом 1. Сейчас там здание ГАИ.

Давайте опишем, что представляла из себя территория этой самой спецкомендатуры. Это огороженная территория, в которой есть обычная вахта, как на любом заводе. Прежде чем зайти на территорию, вы проходите через КПП. Там сидит обычно сотрудник или два, который проверяет, кто вы и зачем пришли; если вы там содержитесь как осужденный, то вы показываете свою карточку, по которой отмечают, что вы пришли и во сколько. Если приехали родственники к вам, они на этой же вахте интересуются, тут ли вы или нет, и если да, то сотрудник звонит уже в спецкомендатуру и сообщает, что к такому-то пришли на свидание.

Дальше, как только вы заходите, с левой стороны административное здание, где сидят оперативники, режимники, вся верхушка этой колонии поселения, вплоть до начальника и его секретарши. Весь личный состав, скажем так, который должен был присутствовать, располагался в этом, грубо говоря, штабе. Справа стояло здание столовой, небольшое, человек на сорок. Обыкновенная столовая с примитивными продуктами, где вы могли взять первое, второе, яйцо под майонезом, ещё чего-нибудь, – подобные заведения мы можем видеть во многих уголках нашей необъятной Родины. Цена была, как я уже описывал, от тридцати копеек до рубля, в зависимости от того, какими деликатесами вы хотите себя побаловать.

Прямо же находилась спецкомендатура, двухэтажное здание, в котором также находился КПП, где тоже один или два сотрудника сидели и проверяли, кто пришел, когда пришел… Вас отмечают и нажимают на кнопку турникета, после чего вы проходите внутрь. Если с вами возникла какая-то проблема, вы нарушитель, или за вами какие-то другие нежелательные моменты числятся, то сотрудники турникет не открывали, а дверь, наоборот, закрывали, после чего вас прямо там задерживали и помещали в камеру. Дальше оперативники решали, что с вами делать.

Чтоб вы понимали, когда меня, молодого парня, а мне было всего восемнадцать лет, из тюрьмы привозят в это учреждение, – это всё равно почти что свобода. Было лето, накрапывал дождик, и первое, что мы сделали, как только он перестал – так это вдвоем с одним мужичком, который сидел до этого в Лефортово, отправились купаться в Зеленоград на пруды.

Не знаю, что с ними сейчас, а раньше это было довольно тихое местечко, народу было немного, и мы с ним с удовольствием покупались. Это такое первое ощущение свободы: я был молод, полгода отсидел в тюрьме, и это были первые приятные минуты, когда вы находитесь на пляже среди обычных людей, не зеков, не какой-то там тюремной администрации. Покупался, пообщался, сходил куда-то… Единственное, что смущало – это нехватка денег, но для купания, как говорится, деньги-то и не нужны.

Из спецкомендатуры – а у них стоял городской телефон – мне дали позвонить матери, и она на следующий день приехала и привезла мне, как сейчас помню, десять рублей. Чтоб вы понимали, что такое десять рублей на 88-й год: в столовой, например, можно было что-то перекусить на сумму в районе рубля, то есть это мне было на десять раз покушать. И она мне привезла, матушка, какие-то вещи, которые мне немножко уже не подходили по размеру, старые, ещё школьных годов, – в общем, вещи, которые мне, мягко говоря, были уже малы.

И, соответственно, я же не могу сказать: «мам, слушай, ну мне нужно что-то купить» там и так далее, то есть привезла десять рублей – и на том спасибо. Мать у меня с отцом работали инженерами, и зарплата у них в те времена была небольшая, поэтому ничего я у них просить не мог. Те же самые джинсы уже начинали стоить совсем дорого, словом, цены на подобные вещи устремлялись уже в какие-то просто неземные дали.

Понимаю я, что нужно потуже затянуть пояс, что ничего хорошего меня не ждет, – какая у меня в этом строительном управлении будет зарплата, я ещё не знал, – и с мыслями о том, что перспективы у меня довольно смутные, я на следующий день стал раздумывать, что мне делать-то. Молодой парень, надо как-то выживать, не будешь же через неделю звонить и говорить: «мам, слушай, привези ещё десять рублей». Ну и, скажем так, всякие меня мысли посещали.

Естественно, я прозвонил своих приятелей, но за полгода, как вы понимаете, ничего у них не изменилось, поскольку все мы занимались всякими мелкими «кражовками», у всех у них были такие же проблемы, как и у меня. Только они, в отличие от меня, жили дома, где их там покормят и так далее, а я, соответственно, уже жил взрослой жизнью в этой спецкомендатуре, и в плане того, как одеваться, как перекусить, как себе купить что, я должен был рассчитывать только на себя. Я считаю, что бегать и у кого-то деньги клянчить – это дело бессмысленное и по большинству твоих проблем с финансами это не решает.

Значит, я позвонил Вове Мушинскому, с ним я сидел в «Матросской тишине». Его уже к тому моменту выпустили, серьезная у него по тем временам была бригада в Балашихе. Я его набрал, он мне сказал: «Ну, Гер, не переживай, сейчас у меня кое-какая суета, но на днях я к тебе обязательно заеду». Так получилось, что он так и не заехал, и впоследствии, насколько я знаю, у них всё кончилось плохо, – его убили.

В спецкомендатуре меня определили в комнату. В сумме там жило где-то человек двенадцать-пятнадцать. Дали кровать, тумбочку, показали, где я теперь буду спать. Был и старший в этой комнате, какой-то бывший сотрудник, по-моему, даже милиции, боксер, парень активный, постарше меня лет на десять. Звали его Котя Самохвалов, и сидел он за валюту. Дали ему пять лет тюрьмы, а потом страна начала меняться, и срок сменился тремя годами «химии». На свободе уже все с долларами в кармане ходили, а он досиживал за это срок, – и это ему ещё повезло, потому что статья была очень тяжелая, вплоть до расстрела – были прецеденты. Он-то мне и объяснил, что здесь так…

– А тут много вообще народу из тюрьмы? – спросил его я.

– Да не, немного, ну у нас здесь двое или трое.

То есть получалось, что если у нас всего в этой спецкомендатуре сидело человек двести – двести пятьдесят, наверное, то там судимых было всего человек двадцать-тридцать от силы. Выходило, что в процентном соотношении нас максимум процентов десять.

– Гер, пойдем, выйдем, по городу с тобой прогуляемся, я тебе заодно объясню, как и что тут происходит, чтобы ты лишних движений не делал, – сказал он мне тогда.

Мы гуляли, и Котя мне показал, где какой магазин, где кафешки приличные, куда можно сходить. Решили заодно и на рынок зайти, посмотреть. Располагался он на станции Крюково, вполне обыкновенный рынок. На одном из развалов рядом со входом продавали яблоки.

– Гер, хочешь яблочко? – спросил меня Котя.

– Ну, не знаю…

– Взвесьте два яблока, мне и ему, – сказал он.

Вышло, что за два яблока он отдал восемнадцать рублей. Себе взял яблоко за восемь, поменьше, а мне дал за десять, – большое, красное. Взял я его и долго рассматривал, не решаясь даже надкусить. В столовой тогда за рубль плотно пообедать можно, а тут яблоко, которое дороже недели таких обедов!

Что до остальных, то в основном это были «аварийщики» – то есть те, кто в тюрьму не проходил. Так вот, там я испытал небольшой диссонанс. То есть меня тюрьма за эти полгода воспитала, что есть понятия, что им нужно следовать, что вести себя вы должны определенным образом. А здесь вы попадали в ситуацию, где всем плевать, какие там понятия. Они вроде бы как получили срок, но не понимали, что, собственно, происходит – то есть тот же старший комнаты мог вас там сдать за какую-нибудь ерунду.

Возникало немало моментов, которые человека сидевшего, мягко говоря, напрягали. Хотя сейчас я понимаю, что, грубо говоря, есть у вас эти десять процентов зеков, на которых никто, собственно, внимания обращать и не будет. Но поскольку я был молод, горяч, у меня все же некоторые моменты возникали.

Так или иначе, такого, что кто-то сидел в тюрьме и с нами не общался, не было. И дело-то не в том, что мы, отсидевшие, держались от других в стороне, нет, просто мы по-другому относились к общению и ко всему. Мы были, как бы это сказать, пособранней.

И потихонечку, поскольку мы все общались ежедневно, кто-то работал со мной, кто-то ко мне заезжал на выданной машине, – нас собралось несколько человек, и мы образовали неплохую такую компашку. Что такое компашка? Это мы вместе ходили куда-нибудь отдыхать, это мы вместе проводили какое-то время, поддерживали очень хорошие приятельские отношения. И следующий этап: поскольку мы все были довольно молодые ребята, если мне было восемнадцать, другому моему приятелю было двадцать, третьему там – двадцать два, по большому счету – сопляки. И у всех была одна проблема – всем нужно было как-то выживать.

А то, что нам там платили, – а я даже не помню, сколько нам там платили, – это были копейки. То есть, даже получив эту зарплату, вы никаких своих проблем не решали. Единственное что, это да, вы могли себе купить продуктов там и так далее, но ни одеться, ничего вы там не могли. То есть вы должны понимать: человек, который попал на химию, при всём том, что он работает и не совершает никаких преступлений, по большому счету, разве что не умрет с голоду. Всё остальное – ботинки, штаны, куртки – если некому помочь, то он вынужден ходить в том, что есть.

Ну мы, как молодые ребята, посидели, подумали и решили, что нужно что-то как-то нам пошустрить. А поскольку все только приехали из тюрьмы, у нас самый первый начал такой Гришка, мой приятель. Он занимался вот чем: поскольку у него была машина, выданная в строительном управлении, ИЖ «Каблук», он на ней мотался по мелким кражам и со мной делился, давай, говорит, может, вместе съездим, посмотришь, может, что придумаем. Я даже не стал его слушать, ну вот не понравилась мне его идея – офисы обчищать.

Чем, значит, он конкретно занимался? Приезжал, стало быть, в здание, где сидят различные конторки. Если сейчас сравнивать с современными реалиями, это какой-то офисный центр, только там были довольно небольшие фирмочки. И он под видом то сотрудника, то ещё кого, – а мы не очень сильно потрепанными выглядели, – приходил к ним, в курилках общался и потихоньку обчищал всё, что плохо лежит. А по тем временам, я могу сказать одно: что бы вы не сперли, начиная от какой-нибудь там ручки и кончая там какой-нибудь шубой, в плане сбыта проблем вообще не было. Это вы сейчас там никакой ни магнитофон, ни ещё какую-нибудь дребедень хрен продадите, а если и продадите, то только за какие-то копейки – никому не надо.