Текст книги "Самодержавный «попаданец». Петр Освободитель"

Петергоф

– Что же ты со мной сделал, муж мой?! – тихо прошептала Екатерина Алексеевна, глядя на императорский портрет в полный рост. На нем ее Петр Федорович в новом, строгом и простом военном мундире, чуть прищурившись, смотрел прямо в глаза, многозначительно положив руку на эфес шпаги. Той самой, что даровал ему дед, король шведский Карл.

Ровно восемь лет, день в день, прошло с того часа, когда она сидела здесь же, терзаемая ожиданием и молоточками в голове – «завтра, все будет завтра». И он пришел, этот счастливый миг, когда ее возвели на престол величайшей державы, когда в светлый день ей присягнули все жители столицы, Сенат, церковники, гвардия…

Она тогда знала – ей уготовано великое будущее и слава, но сладкий сон длился всего лишь миг и окончился кошмарным пробуждением. Потерять одним разом все! И честь, и кровь, и надежды. Рухнуть в самую пучину безысходной тоски. Что это было? Наваждение? Морок? Безумие?

Като отдавала себе отчет – с того самого дня, когда ненавидимый ею муж предложил ей на выбор: жизнь или… Нет, не смерть, хотя это для него разрешало многие проблемы и было бы лучшим исходом.

Петр Федорович предложил совсем другое – прозябание и терзания самой себя вечность или начать с чистого листа, получить другую возможность и жить, и царствовать, но быть вечно второй, в его тени.

Кто ее осудит за то решение? Она полностью расплатилась перед Всевышним по старым долгам, полностью, с немыслимыми процентами. Ее измены, вечный грех, терзания совести – ведь они были венчаны перед Ним – все ушло, оставив опустошенность.

Боже мой, как она тогда его ненавидела, но как тогда и восхищалась! Петр за эти дни стал совершенно и н ы м – сравнивать бесполезно. Призраки великих предков вдохнули в царя свои частицы. Нет, не вечно пьяный голштинец появился перед ней: благородный муж с великими помыслами и делами. Она стала почитать его, как отца в детстве, и, хорошо зная, что такое труд, преклоняться перед ним, не знающим усталости.

Петр был достоин в этом своего деда-тезки, тот тоже был вечным тружеником на троне. Като беседовала со многими сановниками, хорошо знавшими первого императора, и сделала парадоксальный вывод – тот Петр действовал больше по наитию, без четкого плана, будто пытался воплотить в жизнь свои детские мечтания, метаясь и переделывая.

А его внук холоден и расчетлив – ставит цель, вырабатывает план, рассчитывает прилагаемые усилия и средства и твердо стремится к выполнению. И все это без надрыва народа, без лишних тягостей, как бы играючи.

За это она безмерно уважала мужа и даже боялась его, хотя знала, что не дает поводов к наказанию. Не было только одного – любви. Като с тщанием выполняла супружеский долг, родила двух сыновей и дочерей и сейчас с удовольствием заново пребывала бы в тягости – но муж отбыл на войну, а она осталась здесь, с маленьким Константином, которому только восемь месяцев исполнилось, и со старшим, семилетним Александром. А так бы была с ним, как и та Екатерина Алексеевна, что из грязной чухонской девки стала императрицей всероссийской.

Да, она честно и верно выполняла свой долг перед императором и мужем, но плата была одна – Като не любила супруга, да и не могла его полюбить так, как Бецкого, Понятовского или Гришеньку Орлова. Первые двое затронули ее как женщину, а в объятиях Гриши она почувствовала себя счастливой в тот день, когда он ее возвел на престол. А вот Петр…

– Что ты со мной сделал, муж мой? – Екатерина Алексеевна снова посмотрела на портрет. – Почему ты мне дал вторую молодость, снова превратив в маленькую Фике, но не дал любви? Дай мне ее почувствовать, я женщина, я хочу жить и любить!

А может, все дело в том, что император отсек от нее сына, греховный плод ее от Гриши? Что с ним? Как он, жив ли – любая мать терзается о сыне, и она тоже мучилась, хотя понимала, что в интересах законных детей и империи ей следует забыть о нем!

Но как?!

Это и отравляло жизнь, не давало почувствовать кипения к супругу, хотя тот этого был достоин как император, как вернейший муж и достойный мужчина, неутомимый, заботливый, внимательный и ласковый. А ведь он сейчас на войне, а там стреляют и убивают, а Петр не из тех, кто прячется от схватки!

Екатерина Алексеевна непроизвольно вздрогнула – она испугалась за него. Ведь случись что – налаженная жизнь полетит кувырком, на престол самодержавный ее не возведут, тайное завещание императора преданные ему генералы будут соблюдать свято!

Юконский острог

– Что же ты обманываешь меня, братец! Говорил мне – всего восемьдесят фунтов намыли?! Я чуть пупок не надорвал! Тут мы вчетвером и со Шванвичем в придачу котел сей не подымем! Ну и шуточки у тебя…

Алехан жизнерадостно засмеялся, блестя глазами и держась руками за живот. А на золото и не смотрел – в глазах не было алчного блеска.

– Это ты про фунты сам сказал, я про них не молвил! – Григорий заржал в полный голос. – Пуды это, пуды, брат. Золотишко – оно вельми тяжелое, полное ведро только я здесь могу приподнять, целых десять пудов весит!

Братья отсмеялись – только никто им не вторил. Прибывшие с Алеханом мужики, казаки и индейцы устало лежали или сидели, а туземное население острога оживленно суетилось.

– Откуда их у тебя столько, баб? Ваши, что ли?

– Приблудился тут один род, наше покровительство приняли. Тут страсти еще те кипят – вроде народца мало, а войну промеж собой такую ведут, что перья в разные стороны летят. Да еще эти тлинкиты так и рыщут…

– Тлинкиты? – Глаза Алехана полыхнули недобрым огнем. – Они к вам сюда добрались?

– Рыщут, пакостники! – В голосе Григория звякнул металл. – Ваську Звягинцева насмерть вбили и двух мужиков. Еще троих поранили, еле выходили. И сейчас где-то неподалеку их шайка ошивается!

– Нас третьего дня, на прошлой седмице из луков обстреляли. Казаку в руку попали, гноится до сих пор. А стрелы те тлинкитские, мои алеуты их признали сразу!

– Псы! Они и чукчи два сапога пара, воинственны до жути! – резанул Григорий. – Надо бы им урок дать, чтоб надолго запомнили.

– Дадим, Гришенька, дадим. Для того я сюда пришел. Мы с них за брата Володю кровью немалой возьмем…

– Угу! – Голос старшего брата чуть зазвенел от сдерживаемой ярости и больше походил на тихий рык матерого волкодава.

– Нас, гвардионцев, и так здесь мало, полста душ всего. Семерых за прошлый год потеряли и в этом троих. Зато сейчас мы им покажем, где раки зимуют! Тем паче есть теперь чем!

– Ты что-то привез, Леша? Получше наших фузей? – Григорий с явственной надеждой выдохнул воздух.

– Намного лучше, тут сравнивать нечего. Подарок Петра Федоровича!

– Из Петропавловска привезли?

– Щас! В Петровскую крепость в сентябре прошлом бриг пришел. Наш, Гриша, бриг! Из Петербурга!

– Да ты что?!! – Григорий подскочил с чурбачка. – Как он добрался?

– В позапрошлом году вышли, пятнадцать месяцев моря-океаны бороздили. Капитаном у наших англичанин был, они мастеровитее наших лаптей, морское дело дюже хорошо ведают. Но помер в пути, болезный, и из экипажа четверть матросов души свои Богу отдали. Половина больные, прямо страсти египетские. Однако счастливчики, в рубашке родились…

– Ну-ну, – Григорий покачал головой.

– А ты как думал?! Петр Федорович четыре раза по кораблю посылал, лишь они, последние, дошли до нас. Самых лучших, здоровых моряков нарочно отбирали, и то из ста душ только семьдесят дожили. Вот так-то!

Ларга

– Так, – Петр с интересом посмотрел на задорный хохолок Суворова. Да уж, будущий генералиссимус голова, другого и не скажешь. Талант, судари мои, он либо есть, либо нет, третьего не дано. Не пропьешь, как говорится. И решил подытожить сказанное:

– Сбиваем турок с Трояного вала и атакуем по лощинам. Двумя своими дивизиями Петр Александрович ударит. А вы, Александр Васильевич, одной дивизией бьете во фланг, а второй совершаете глубокий обход и выходите в тыл их укрепленной позиции! А дальше?

– Подводим всю артиллерию и смешиваем их с землей, – вместо Суворова заговорил Румянцев, используя свое превосходство в чине. – Позиция в лагере у них скученная, войсками все забито – прекрасная цель для наших новых бомб и картечей. Так?!

Вопрос адресовался Мелиссино – начарт только кивнул, шевеля губами и что-то подсчитывая. Румянцев, даже не сделав паузы, заговорил снова, как бы отстраняя Суворова от его «детища»:

– Но лощин три – а дивизий у меня две, гвардия в сикурсе. Придется выделить по бригаде да на тот берег кавалерию послать нужно, дабы бегство османов через реку не допустить. Предложенное Александром Васильевичем без этих существенных изменений, несколько меняющих диспозицию, не дает полной победы!

Вскинувшийся было Суворов осекся, Петр повелительно приказал жестом тому помолчать, а сам внутри усмехнулся – теперь творцом победы будут считать Румянцева, что чуть дополнил картину, написанную Суворовым. Нет, эти полководцы должны командовать отдельными армиями, вдвоем они не сработаются. И Петр решительно потянул властное «одеяло» на себя:

– Дивизии генерал-аншефа Румянцева атакуют справа и слева, в центре гвардия. Третьи бригады в резервах, колоннами, на случай прорыва турецкой конницы. Наступаем каре, артиллерия в промежутках, егеря впереди рассыпным строем. После перехода Троянова вала разведке искать янычар – этих башибузуков мы сможем остановить только пушками и егерями с их дальнобойными винтовками! – Петр оглядел присутствующих. – Кавалерия во второй линии – атаковать кирасирами через интервалы. Гусаров и казаков с ротами конной артиллерии на тот берег – чтоб ни один стервец не выплыл! Другую половину легкой конницы придаю обходящему корпусу – сдержать татар. Так и будем наступать, господа генералы!

– Ваша диспозиция превосходна, государь! – Оба спорщика просветлели лицами.

Петр чуть ли не прыснул, но сдержался, сохраняя каменное лицо. Ему показалось, что еще немного, и Суворов дерзостно покажет своему сопернику язык. Да и Румянцев не лучше. Но оба с радостью нескрываемой отдали пальму первенства императору – так никому не обидно!

У самого Петра заныло в желудке, он только сейчас припомнил, что в той истории орда янычар ударила по центру, прорвала каре четырех полков, и только личное вмешательство Румянцева предотвратило отступление, если не бегство, русских войск.

Ну что ж! Остается только надеяться, что турки не замыслят чего-то новенького, а ему есть чем встретить этих головорезов, что серьезно потрепали даже закаленные Полтавской победой Петровские войска в несчастном Прутском походе 1711 года.

– Выступаем немедленно. – Петр продолжал пользоваться своим положением главнокомандующего. – В авангарде ваш корпус, Александр Васильевич, и легкая кавалерия. Затем гвардия с егерями, артиллерией и тяжелой конницей. В арьергарде будет корпус Петра Александровича. Обозы оставляем здесь, на князя Волконского. Составьте диспозицию марша!

Последнее указание адресовалось Гудовичу – тот наклонил голову, как бы говоря, что немедленно займется этим делом.

Петр, по прошествии нескольких лет, полностью изменил свою точку зрения на штабных офицеров, которые раньше казались ему сытыми и лощеными бездельниками. Да еще образ сей подпитывался в его памяти сценками из кинофильмов. В той же «Гусарской балладе» незабываемый поручик Ржевский однажды произнес: «Опять штабной? Уж лучше водки бы прислали!»

Зато теперь он планировал завести чуть ли не Генеральный штаб с академией для подготовки офицеров. И, к своему стыду, осознал, что полководец без штаба – что мозг без памяти. Сплошное недоразумение. Впрочем, насчет своих полководческих дарований он не обольщался – все его победы делали генералы, хотя выбор полководцев весьма трудное занятие, но еще труднее заставить их работать в одной упряжке…

Хиос

– Твою мать!!! – хриплый вскрик вырвался из груди капитан-командора Грейга. Он моментально понял, что произойдет, – из нижнего дека вырывались языки пламени, и, хуже того, из открытого палубного люка, что вел в крюйт-камеру, битком набитую порохом, повалили густые клубы дыма.

«Санкт-Петербург» насмерть сцепился с «Реал-Мустафой», на палубе которого шла ожесточенная рукопашная схватка. Турки дрались озверело, но отступали под яростным натиском морских пехотинцев и ожесточившихся матросов, которые, как водится в русской драке, лупили османов тем, что под руку попалось.

В ход пошло все – металлические банники, весла, цепи, концы со свинцовыми шарами, широкие морские ножи, что были у каждого из команды. Общее веселье, одним словом!

К абордажу Грейг не стремился, зачем ему это, если мощные орудия и так лихо сокрушали супостата. Вышло иначе – очумевший «турок» вынырнул из клубов дыма и сам навалился на «северную столицу». «Мустафа» пылал, подожженный русскими пушками, а потому османы решили спастись от пожаров на русском корабле, перебив, конечно, его «хозяев».

Вот тут-то нашла коса на камень – «презренные гяуры» стали дубасить «любимцев пророка» от всей широты славянской души. И все закончилось бы славно, если бы горящая мачта «османа» не рухнула на палубу «Санкт-Петербурга»…

– За борт прыгай, братцы!!! – заорал во всю глотку Грейг, отдавая последний приказ. Хоть крюйт-камеры на русских кораблях и стали обшиваться медными листами, но это отсрочит при пожаре взрыв на минуту, не больше, а то и меньше.

– Спасайтесь, православные!

– Щас рванет!

До экипажа разом дошло, что сейчас произойдет, – матросы сигали за борт пачками, а по шкафуту носился разъяренный капитан Круз, отвешивая растерявшимся морякам тумаки и выкидывая их за планшир.

– Кости за борт, вмиг морду набью!

Рык командира на секунду перекрыл дикую какофонию, а Грейг, несмотря на трагизм положения, только ухмыльнулся. Круз совсем отвязался в походе, «полируя» матросские физиономии. В Петербурге еще сдерживался, стараясь наводить порядок и дисциплину без мордобития, которое весьма не одобрялось императором Петром Федоровичем, но теперь… А еще командор осознал – и он сам, и Круз с палубы прыгать не будут, а погибнут вместе с кораблем, разделив его судьбу.

– А вот это ты зря здеся стоишь, ваше превосходительство! – Словно прочитав его мысли, Грейга сграбастали мощные матросские лапищи. – Раз команда дадена, надо за борт сигать не мешкая! Пущай наш капитан остается, тиран свирепый, ему по должности нужно. По Сеньке и шапка! А нам души спасать нужно!

Самуил Карлович даже ответить ничего не успел, чтоб пресечь такое безобразие, как почувствовал, что летит, словно древнегреческий герой Икар, вот только крылья не расправив.

Вошел в море топориком – прохладная, но теплая, куда там Балтике, вода тут же привела офицера в чувство, охладив боевой пыл. Суматошно извиваясь, доплыл к неизвестно откуда взявшейся шлюпке, судя по всему, брошенной турками во время схватки в проливе. И тут же за его руки уцепились крепкие матросские ладони, но вот втянуть на борт не успели.

Вблизи рвануло, да так, что Грейгу на секунду показалось, что он сдуру уселся в растопленной бане на камни и щедро плеснул под себя здоровенную бадью кипятка. Вихрь вырвал его из воды и бросил на днище шлюпки, перевернув в воздухе.

В кроваво-пепельном небе закрутились обломки, быстрокрылыми стрижами пролетели орудийные стволы, плыли какие-то ошметки, похожие на человеческие тела. И ни звука – все в полной мертвящей тишине. Затем полыхнуло еще разок, и сильно. Очередной огненный вихрь ожег тело командора, и он увидел, как по багровому небу летит человек, яростно размахивавший зачем-то руками.

– У него же нет крыльев, никак не запорхает! – хрипло выплюнул слова офицер и обрадовался, что не онемел. И тут же к нему вернулся слух, и он понял, что оглох от двух чудовищных взрывов, что разнесли в клочья русский, а затем и турецкий корабли.

Рядом со шлюпкой громко плюхнуло, и, к своему великому изумлению, Самуил Карлович признал того самого летуна, что порхал как мотылек по небу. Изумились и набившиеся в шлюпку матросы.

– Ты смотри, никак цел?!!

– Это ж надо, никогда не видел, чтоб люди, аки птицы, по небу парили!

– Давай руку, братец!

Матросы склонились над бортом и протянули ладони. А из воды донесся сварливый, до боли узнаваемый голос Круза:

– А за братца я тебе морду набью!

Матросы оторопели на секунду, а потом один из них, здоровяк с косой саженью в плечах и пудовыми кулаками, произнес гулким басом, который Грейг тоже признал – именно обладатель сего голоса вышвырнул его за борт и тем спас ему жизнь.

– Надо же, никак наш тиран?!! – В голосе матроса прозвучало чудовищное изумление. – Ну все, боле ты никого в морду бить не будешь!

Матрос без видимого усилия оторвал банку и поднял тяжелую доску над головой чудом спасшегося капитана.

– Не надо, братец! – голос Круза стал умоляющим. – Я еле на воде держусь! Обещаю – ни одного матроса пальцем не трону!!!

– Вот это другое дело, ваш-бродь! – Верзила одной рукой вытянул капитана из воды, усадив рядом.

Грейг чуть не захохотал – узнать Круза не смогла бы и родная мать. Вместо формы какие-то обрывки, весь закопчен, словно государев арап. И тут Самуил Карлович как бы увидел себя самого со стороны – самый натуральный негр в полном неглиже, даже ошметков одежды нет. Куда девалась форма, капитан-командор не представлял. Но она же была на нем!

Зато нательный крест на цепочке остался, только не с золотым сиянием, а тусклым цветом, так закопчен, будто из темной меди сделан. И Грейг захохотал, закинув голову.

– Ты чего, братец? – вскинулись матросы. В их глазах плеснулась тревога – подумали, что собрат их сошел с ума.

– Нам бы всем в баньке помыться, братцы! Чтоб друг друга узнавать начали. А то арапы вылитые!

Матросы остолбенели – только сейчас признали голос своего капитан-командора. Но через секунду веселый оглушительный смех потряс шлюпку. Вместе с ними смеялись держащиеся за плавающие в воде обломки десятки спасшихся до взрывов русских матросов…

Бендеры

– И как тебя зовут, удалец?!

Генерал Долгоруков с отческой улыбкой посмотрел на казака, что первым взошел на гребень пролома. Борода лопатой, лет тридцати, матерый казачина, взгляд нахальный.

– Станицы Зимовейской, Емельян Пугачев!

И голос дерзок, нет должного благолепия, все ж перед князем и генералом стоит. Плетью бы попотчевать такого, а не офицерский чин с наградой давать, чтоб место свое знал и зубы не скалил.

Василий Михайлович вздохнул – при царице Елизавете протянули бы казака, не посмотрели бы на его удаль, батогами бы вбили уважение к княжескому титулу.

Но то было в прежнее времечко, сейчас ни-ни, даже подумать страшно, как император-батюшка на такое взглянет. Уж лучше самого себя высечь, чем казака без вины тронуть!

Повезло станичникам донским, что восемь лет назад полками на сторону Петра Федоровича стали, льготы за то немалые получив. Под царской рукою ходят, сердцем к ним своим ретивым государь прикипел. Вона как они смотрят, станичники, аж вызывающе.

– Жалую тебя серебряным медальоном святого Андрея Первозванного, с бантом положенным! – Князь забрал у адъютанта эмалированный кругляшок на голубой ленточке и самолично прикрепил его на изодранный, в кровавых пятнах, чекмень казака. Но обнимать, как государь, не стал, и так много чести. Прокашлялся нарочито.

– А первому в крепость ворвавшемуся, живот свой сохранившему воину, – слово «казак» Василий Михайлович из вредности пропустил, – чин офицерский положен. Потому по воле императора Петра Федоровича жалую тебе чин подхорунжего. Принимай полусотню да командуй ею.

Князь всплеснул рукою и отпустил облагодетельствованного казака восвояси – приказ императорский соблюл и поруху своего имени не допустил. Худо государь сделал, не совсем подумавши, что казачьи чины с офицерскими в новой табели о рангах уравнял. Грязь станичная, а туда же, офицерскими эполетами и шитьем щеголять будет. А сам двух слов связать не может, грамоте, уж взрослая орясина, не разумеет. Пальцами сморкается и о кафтанец свой вытирает. Но поди ж ты…

– Поспешайте, казаки, к государю Петру Федоровичу. Турки идут супротив силою немалой, сикурс требуется. А я со всеми войсками за вами следом поутру двинусь!

Повинуясь властному жесту князя, трое войсковых старшин поклонились, но не низко, а так, вежливость соблюдая, и, придерживая сабли, пошли по своим полкам. Василий Михайлович, посмотрев им вслед, подавил невольный завистливый вздох: верны императору, как псы, эти казаки.

Им бы сейчас дуван дуванить да добычу богатую, в городе награбленную, делить. Ан нет! Даже от векового обычая сегодня отказались – по сотне от полка оставили для сохранности добра, на саблю добытого, и тут же выступают к армии императора, даже отдыха законного, после штурма заповеданного, не беря. На любого князя или генерала плюнули бы и в ус не дули, а тут засуетились… Верные псы, токмо можно позавидовать Петру Федоровичу…