Текст книги "Разговоры с Джемалем"

Глава 3
Почему бессмысленно проектирование идеального общества?

Главный и безусловный враг человека – это, понятное дело, общество как таковое. Человек предстоит перед обществом: он, фигурально или буквально выражаясь, стоит на коленях, общество же является ему в виде огромного храма с широко распахнутыми дверями и сиянием, исходящим изнутри. Там, внутри этого храма, нет жрецов. Точнее, всякий, кто вошёл, становится жрецом.

И в чём же цель проектирования? Неужели кто-то думает, что «идеальное общество» корректирует «искривление» человеческого фактора? Да нет, конечно. Идеальное общество просто отменяет человеческий фактор как глупую архаику.

Но на пути этой машины встаёт союз смертных, община верующих, заключивших завет с Авраамом и всеми, кто от него изошёл, чтобы свидетельствовать об Ином. Вот почему, согласно преданию церкви, Христос говорил: «Царство моё не от мира сего».

***

О. Д.: Сегодня у нас будет тема «Почему бессмысленно проектирование идеального общества?».

Мы поговорим об утопическом социализме – почему это хорошо и почему это плохо. Что это такое – утопический социализм? Почему в течение многих тысячелетий люди живут и мечтают об идеальном обществе? Откуда это взялось, как вы думаете?

Г. Д.: Вообще эта тема стала актуальна после реализации Советского проекта, и особенно после его конца. Потому что сразу возникли вопросы: не было ли это всё изначально заблуждением? Не было ли это всё играми воображения, фантомами?

Конечно, Советский проект уходит своими корнями в очень серьёзную традицию. Это традиция Томаса Мора, Томмазо Кампанеллы. И люди воодушевлялись этими учениями, по крайней мере интеллигенты, которые шли в революцию. Они воодушевлялись этой тематикой. Достаточно вспомнить Чернышевского с его фаланстерами. Сколько волн поднял этот проект!

Сегодня говорят: а реально ли было вообще построить социалистическое общество? Был ли это на самом деле социализм, не был ли социализм?

Но дело не в этом. Дело в том, что есть изначально какая-то чудовищная ошибка в том, что человек пытается решить свою глобальную проблему через изменение общества, которое в конечном итоге становится чем более идеальным, тем более страшным.

О. Д.: Позвольте, я вас перебью. Ведь мечта об идеальном обществе существовала всегда, ещё со времен разговоров об Эдемском рае, о Золотом веке человечества, где все будут счастливы, сыты, все будут друг друга любить. Будут свобода, равенство, братство, осуществятся все те мечты, которые периодически возникали в истории человечества.

Г. Д.: Золотой век – это не совсем общество.

О. Д.: Хорошо. Это мечта.

Г. Д.: Когда мы говорим «человечество» и «общество», мы должны провести очень чёткую грань. Она может быть стёрта, может произойти слияние этих двух понятий. Когда мы говорим о Золотом веке, об Эдемском рае, то мы говорим о человеке как Адаме – о таком индивидуальном человеке, предстоящем творцу, природе.

Либо, если говорится о Золотом веке, о множестве людей, то говорится именно о человечестве, а не об обществе. Общество появляется после Золотого века. Оно появляется как ответ на исчезновение Золотого века, ибо идея общества – это защита человека от враждебной среды. Что такое общество? Это компенсация взамен того, что Золотой век ушёл. Когда был Золотой век, человек не чувствовал, что были дождь, зной, жар, холод, голод.

О. Д.: Был ли он вообще, Золотой век?

Г. Д.: Будем исходить из того, что был: потому что нам об этом говорят труды Гесиода, традиция масонов говорит о том, что Золотой век был. Индийская традиция говорит о Сатья-юге, Золотом веке, веке праведности, изобилия и процветания духовных ценностей. Будем исходить из того, что был.

О. Д.: Допустим, он был.

Г. Д.: Золотой век – это не общество, это человечество, которое находится в абсолютной гармонии со средой. А общество – это компенсация, это защита, это такая раковина, которая образуется вокруг человечества, потому что среда становится враждебной. То, что она враждебна, это уже не миф, это уже обращение к какому-то неведомому прошлому, которое то ли было, то ли не было. А мы уже являемся непосредственными свидетелями того, что среда – враждебна. И это она должна быть преодолена социумом. Социум – это такая устойчивая система, которая может выдержать испытание любой катастрофой. Ну, например, если племя находится где-то там в лесах Амазонки. Где-то там какие-то проблемы возникают с наличием карпа, и карп уходит, и племя вымирает. А если мы говорим об обществе, пусть даже древнем обществе, древнеегипетском, например, или там минойской культуре, где происходили потопы и землетрясения, всё равно эта культура не стирается. Всё равно цивилизация, общество находит ресурс, чтобы восстановиться. Это некая сверхчеловеческая сила.

О. Д.: Хорошо, согласен. Почему же тогда вы считаете, что бессмысленно проектировать идеальное общество?

Ведь много раз общества к этому подбирались: и во времена Французской революции, свержения Бурбонов, и в прочие. Порубили голов немерено. Всё это под мечты о том, что называется «идеальным обществом».

Г. Д.: Напомню, что перед этим писал о «добром дикаре» Руссо. Он готовил почву к идеальному обществу не тем, что проектировал суперцивилизацию, а тем, что он призывал к уходу от цивилизации, к «естественному человеку».

О. Д.: Да. Кстати, французские просветители много что сделали на ниве идеализма.

Г. Д.: У них акценты были прямо противоположны акцентам большевизма. Потому что большевизм был ориентирован технократически, а французские просветители были ориентированы экологически, это был первый социальный экологизм того времени: добрый дикарь, свободный от язв социума.

О. Д.: Совершенно верно.

Г. Д.: Я всё же хочу ответить на вопрос: почему бессмысленно проектирование идеального общества?

Не то чтобы это совсем бесполезно. Смотря с какой точки зрения рассматривать, кем вы хотите быть в этом обществе?

Если вы хотите быть вертухаем, то это самое то.

О. Д.: А в идеальном обществе будут вертухаи?

Г. Д.: А идеальное общество – это вертухайская организация.

О. Д.: Ах вот как.

Г. Д.: Конечно.

О. Д.: Но не об этом же мечтают люди.

Г. Д.: А вот вы посмотрите. Возьмите любой текст: «Город солнца» Кампанеллы. Возьмите фаланстеры Чернышевского. Возьмите Достоевского Фёдора Михайловича, где он описывает построение общества по разуму, против которого возражает человек из подполья. Это ГУЛАГ. Это разные виды ГУЛАГа. Мой тезис таков: иначе быть не может в силу самой метафизической природы социума. Социум – враг человека. Я могу объяснить и подробно продемонстрировать, почему это так.

О. Д.: То есть социум – враг человека, в случае если человек пытается создавать новый социум?

Г. Д.: Чем более он идеален, тем более он враг.

О. Д.: Ах вот какая штука! Но я попытаюсь поспорить, можно же построить социум, который бы устраивал всех людей? Всё человечество не хочет иметь границ, не хочет иметь никаких препон для своего существования: путешествий, возможности зарабатывать где угодно…

И всё человечество, условно говоря, будет акционерами одной большой корпорации, которой будет принадлежать Земля.

Г. Д.: Великолепно.

О. Д.: Представим себе капиталистическую иллюзию, капиталистическую идиллию.

Г. Д.: Великолепно. Вопрос только в том: что будет с человеком как экзистенциальной единицей в этом реализованном идеальном проекте? Потому что у нас есть два компонента. У нас есть человек, который, как говорит Фёдор Михайлович, хочет пожить по своему глупому разуму, по своей глупой воле, как он выражается.

У нас есть идеальное общество, которое может предоставлять или не предоставлять какие-то возможности, условия и так далее. Но вот их соединение! Это очень тонкая, интересная вещь. Потому что сейчас, будем откровенны, в глобальном обществе утопия реализована в чисто семантическом смысле. Утопия – что это означает? Утопия – это место, которого нет. У-топие: то есть отсутствующее место.

Что такое глобальное общество? Это общество, которого, по определению, нет нигде, потому что оно везде.

То есть утопия уже реализована технически. И что же мы видим? Мы видим довольно страшную ситуацию. Мы видим, что человеческий фактор в этом обществе редуцируется, умаляется, сокращается, и мало-помалу нам становится всё более ясно, что общество играет роль нечеловеческого фактора в нашей жизни. Я бы даже так сказал: каждый из нас, рождаясь, сразу предстоит перед обществом как средой. Допустим, если бы я был героем Даниеля Дефо, Робинзоном Крузо, я бы то ли родился, то ли был бы выброшен кораблекрушением на берег необитаемого острова. Мне бы предстояли: море, песок, пальмы, крики чаек… – среда.

Когда я появляюсь в нашем пространстве, родившись, я оказываюсь вместо моря, песка и крика чаек (хотя это всё может быть эпизодически) в социуме, который поглотил всё!

Даже если я поеду туда, где будет крик чаек и песок, там всё равно будет социум. Потому что пляж, море – они уже стали социальным явлением. Социальным институтом.

О. Д.: Да, понятно.

Г. Д.: Но в чём проблема? Общество стало… Может, оно не стало, а давно таким являлось. Общество – это судьба. Для нас общество – это судьба в том смысле, в каком гравитация – это судьба физических тел. Вот физическое тело, имеет ли оно судьбу? Да, имеет. Над ним господствует закон тяготения, который определяет его физическую природу. Точно так же социальность является судьбой каждого из нас. И эта социальность является фактором чего-то, совершенно в нас не находящегося.

О. Д.: Гейдар, социум – враг человека, но ведь каждый человек по отдельности – это враг социума! Но большинство людей, по моему ощущению, не бунтуют против социума. Я подозреваю, что чуть ли не 99 % людей вполне устраивают общие социальные нормативы: купить жене шубу, купить машину получше. И в этих ориентирах обычный среднестатистический человек отлично себя чувствует и выживает.

Г. Д.: Правильно, потому что человек прошёл длительный процесс поглощения его как человека, как человеческого фактора обществом. Допустим, сто – сто пятьдесят лет назад в медвежьих углах крестьяне русской губернии или притонские рыбаки не были интегрированы в общество, по крайней мере в такой степени. Потому что община, которая имела место в рыбацкой деревне, или пахотная община в России – это не общество. Это действительно община. Община – это не общество. Это узкий круг людей, которые знают друг друга, это система личных связей, личных индивидуальных отношений между семьями, между членами этого маленького посёлка, городка, деревни. Но по мере того, как эти люди перемещаются в большие центры, мегаполисы, их потомки превращаются в винтики, чьё человеческое содержание мало-помалу растворяется. Потому что они довольны этим положением, потому что они просто находятся в социальном сне. Обо всём этом нельзя сказать, что это хорошо.

О. Д.: Допустим. Вспоминая свой юношеский социализм, скажем так, с усмешкой, я всё-таки думаю, что ведь во многом именно построение социальных утопий продвинуло человечество вперёд. Давайте вспомним восьмичасовой рабочий день, которого так долго требовали рабочие в царской России и права на который всё-таки подтвердили большевики.

Это одна из ступенек социальной утопии. Давайте вспомним всеобщее избирательное право, которое тоже было сначала придумано в виде социальной утопии, и наконец, его все получили, включая женщин и так далее. Вспомним разные пути, которые человечество сначала придумывало для себя в виде проекта, идеала.

Г. Д.: Возражаю категорически. Потому что и восьмичасовой рабочий день, и право женщин голосовать – это не элементы утопии. Восьмичасовой рабочий день возможен, потому что резко возрастают производительные силы, и четырнадцатичасовой рабочий день уже не нужен. Просто потому, что будет перепроизводство. Девать продукцию будет некуда, с одной стороны. С другой стороны, есть вполне хищнический настрой хозяев на то, чтобы вытянуть женщин со своих кухонь, от своей плиты и просто использовать их как разменную монету в голосовании, послать их на работу. Потому что их жизненное время тоже нуждается в капитализации. Вы представляете, когда половина общества вообще не задействована в капитализации жизненного времени? А мы сделаем так, что сейчас сотрудниц, работниц введём в социальный оборот, и насколько резко у нас подскочит совокупность человеческого капитала? Это хищническая мысль.

О. Д.: Хорошо. Если ввести женщин в социальный оборот, что происходило в начале XX века, то да. Ими достаточно легко было манипулировать и тогда, и сейчас.

Г. Д.: Я бы не сказал, что вначале ими легко было манипулировать.

О. Д.: Да, вначале не очень.

Г. Д.: Гражданские права женщины в Великобритании получили лишь в 1930 годах, а право голосовать – в Швейцарии только в 1950-х годах.

О. Д.: Всё верно, всё было по-разному. Но тем не менее они были введены в социальный оборот, им предоставили такое же право голоса, теперь женщина с радостью будет голосовать за мужчину старше среднего возраста, добропорядочного семьянина, который рассказывает, какая она молодец. А то, что он предлагает совершенно какие-то людоедские экономические реформы, её совершенно не интересует, так как она в них ничего не понимает. Он ей лично симпатичен. Естественно, половиной человечества можно легко манипулировать. Ну, я, конечно, утрирую всё, но смысл в этом.

Я продолжу. Идеальное общество всегда проектировали. Всегда это было.

Г. Д.: Давайте посмотрим на тех, кто проектировал. Не враги ли они людей?

Кстати, все эти утопии писались в основном в тюрьмах. Не исключая Чернышевского, который, если даже и не писал в тюрьме, то посидел немного там.

Но давайте не вдаваться в детали. Лучше посмотрим, что делает идеальное общество идеальным, с точки зрения тех же Томаса Мора и Томмазо Кампанеллы?

Главное – это отсутствие зазора между человеком и социумом, отсутствие конфликта между ними. Человек не конфликтует.

О. Д.: Социум не требует от него, чтобы он работал, например.

Г. Д.: Нет. Требует от него, чтобы он работал, требует от него порядка, требует, чтобы строем приходили и уходили с обеда, жили в фаланстерах. Требует, чтобы все пели песни, поутру радостно обращались к светилу. Или воздавали Ему хвалу. Но всё это без внутреннего конфликта. Вот в чём заключена идеальность.

Проект идеального общества – это снятие внутреннего сопротивления индивидуума обществу, которое заменило среду.

О. Д.: Но, по сути, это зомбирование каждого человека.

Г. Д.: Вы высказали очень интересную, очень важную мысль – зомбирование. Сейчас это модно: зомбоящик, зомбирование, да.

На самом деле это, конечно, зомбирование. Почему? Потому что глобальное общество, которое, как я считаю, уже построено, реализовано, просто мы этого не видим, не сталкиваемся с этим. Но именно в нём реализована та самая утопия. Это то, с чего мы начали. Общество, которое нигде, потому что оно везде.

Бог стал социальным институтом. Природа стала социальным институтом. Нет элемента бытия, который был бы объективным. Любой социальный элемент бытия стал социальным институтом. Это касается как времени, так и пространства, а также духовных измерений. Всё стало социальным.

Если мы задумаемся, собственно говоря, почему и как это произошло, мы увидим, что это связано с фундаментальным кризисом человека. Господство общества, его расцвет, его доминирование над нами, они являются оборотной стороной, продолжением кризиса человека. Это компоненты кризиса. Перед нами – кризис бытия. Я уже сказал, что бытие стало социальным. Из объективного, каким оно было для Гегеля, не говоря уже о Платоне, оно стало социальным. Сегодня социолог, психолог, социальный работник являются философами-онтологами, изучающими бытие в гораздо большей степени, чем отвлечённые мыслители.

О. Д.: Понимаю.

Г. Д.: С моей точки зрения, это кризис бытия. Потому что оно перестало быть. Социальное бытие – это фикция. Кризис сознания. Это очень важно.

Что такое сознание? Сознание – это глубинное переживание здесь-присутствия, интуиция своей данности здесь и теперь, которое неотрывно от ощущения своей местности. Это рефлексия собственной конечности.

Что делает общество с сознанием? Общество стремится заменить это интимное сознание гештальтом. Если вы посмотрите на рекламную вставочку, где молодые люди либо пьют кока-колу, либо едят мороженое, либо идут по пляжу, то это не что иное, как гештальты, которые абсолютно равны в переживании персонажа этой рекламы. У человека, который дан в этом рекламном образе, нет границы между внутренним и внешним. Люди теряют сознание и превращаются в некий пластик.

О. Д.: А зритель мечтает об этой картинке, потом её добивается всеми возможными средствами.

Г. Д.: Человека, чтобы он вернулся к самому себе, к рефлексии, к ощущению себя как здесь присутствующего, в значительной степени поддерживает язык.

Язык как средство мышления. А сегодняшний язык благодаря глобальному обществу всё больше и больше лишается статуса аппарата мышления и всё больше и больше становится средством коммуникации, а потом – и посткоммуникации. На финальном этапе язык превращается в набор сигналов, которые вы не можете связно воспроизвести, потому что там нет никакого содержания.

В качестве примера послушайте выступление какого-нибудь политика или чиновника, который должен вам объяснить, что всё не так уж плохо. Например, в Алма-Ате, на медиафоруме, куда я некоторое время ездил каждый год, выступали серьёзные люди. Например, сенатор США, который приехал для того, чтобы объяснить смену курса на миролюбие (только что Обама пришёл). И его спрашивают: «А почему вы из Афганистана не уходите? А почему вы отсюда не уходите?» И он, начиная отвечать, говорит: «Ну, прежде всего, позвольте мне выразить благодарность за ваши вопросы и за тот интерес, который вы проявляете». Это первая и последняя фраза, которую вы можете воспроизвести, потому что всё, что он дальше говорит, – это набор бессмысленных звуков.

О. Д.: Как говорит молодёжь: это сплошная мука.

Г. Д.: Это сплошная мука. Я до этого уже разрабатывал теорию посткоммуникации в современном обществе и оказался перед живым примером своей собственной теории. Я сидел рядом с ним. Я слушал и не верил своим ушам. Я понимал все слова, но не мог понять ни одной мысли. Там люди сидели и тоже хлопали глазами.

О. Д.: Гейдар, у меня такой вопрос.

Г. Д.: И, кстати, он был чистым гештальтом – человеком, у которого не было внутри ничего.

О. Д.: Понятно. Вот вопрос: давайте подумаем о тех людях, которые проектировали идеальное общество на разных этапах нашей истории, которую мы можем обозреть. Давайте возьмём Ленина, Карла Маркса с командой… может быть, Наполеона, который хотел создать единую Европу. Эти люди были больше идеалистами или манипуляторами? Понимали ли они, что они делают?

Смотрите, любопытная штука! Я когда-то думал, что Ленин с командой на территории России были, что называется, когортой злобных карликов в песочнице с детьми. Они же повели за собой детей, по сути, – крестьян…

Г. Д.: Христиане в меньшей степени пошли.

О. Д.: И тем не менее они же во многом людей обманули. И сама идея проекта идеального общества – они в него верили? Или это была жёсткая манипуляция?

Г. Д.: Ну, конечно, верили. Если кто читал «Государство и революцию» Ленина (книга была написана перед революцией), то там чётко излагалась идея: государство – это враг, а идея революции состоит в том, чтобы ликвидировать его необходимость, отменить его, снять его. И основной пафос книги – ориентир на общую демократию. Но когда власть реально оказалась в руках у революционеров, Ленин внезапно осознал, что в Советах есть не только большевики, но и эсеры. И если дать власть Советам по-настоящему, то, собственно говоря, «а кто пахал-то»?

О. Д.: Да, да, да.

Г. Д.: Поэтому Ленин сказал «нет». Пока подождём, пока государство будет над Советами.

Ленин был не только идеалист, но и реальный прагматик, исходящий из необходимости удержать власть в своих руках, в руках своей партии. Но, конечно, он был искренним человеком, и я могу сказать, что он был занят не проектированием идеального общества, он был занят радикальной космической идеей. В чем состоит сущность и дух ленинизма? Диалектико-материалистическая идея заключается в том, что материя через гармонию сверхсложности развивается, развивается, развивается, повышая свой статус до появления ноосферы. А потом эта ноосфера начинает задним числом менять законы самой материи и преобразовывать эту материю. Это главная диалектико-материалистическая идея.

Ленин переносит всё это в социальную сферу: аналогом материи является простой бедный народ, которому даётся возможность через Советы управлять собственной судьбой (помните, и кухарка должна управлять государством), и в итоге народ сам себя вытаскивает за волосы, приходит к тому, что осваивает ноосферный разум. Социум от чёрного перегноя низших классов поднимается до…

О. Д.: Понятно, что в 1917 году были созданы великие социальные лифты.

Г. Д.: Это метафизическая идея. Здесь надо смотреть не на практику (что там были лифты, что поднялись такие люди, как Цандер и Королёв), а на метафизическую идею самоуправляющейся материи. Она самоуправляется, порождая человека. И она должна самоуправляться в социальном плане, когда простой народ приобретает статус саморуководящегося. Идея была именно в этом.

О. Д.: Шариков идёт руководить отделом очистки. Ну что же теперь поделать?

Г. Д.: Пародия была очень чёткая, потому что можно сказать, что пёс трансформировался в человека, а потом он стал уже главным.

О. Д.: Тогда я вам такой вопрос задам, может быть, немного провокационный. Вы считаете, что не нужно проектировать идеальное общество? А что же нужно проектировать?

Г. Д.: Дело не в том, нужно или не нужно. Проектируют идеальное общество и становятся его жертвами разные люди.

О. Д.: Я понял.

Г. Д.: Мы должны определить, что такое общество. И мой тезис заключается в том, что общество – это не сумма живущих. Некоторые думают: есть семь миллиардов людей на планете… Так вот, общество не есть сумма семи миллиардов живущих. Общество – это сумма живших, это конденсированное жизненное время миллиардов человеческих существ, которые ушли и оставили свой след в виде соборного капитала. Всё, что мы видим, – это плод бесчисленных поколений, включая рабов Древнего Рима и рабов Древнего Египта. Любой камень, всё, на что мы посмотрим, сады из высаженных пальм где-нибудь на Крите, это всё – конденсированное жизненное время миллиардов существ, которое оценивается, переоценивается, зачастую и задним числом. Например, особняк, построенный в XIX веке, сегодня объявляется памятником истории и стоит в сто раз больше, чем он стоил бы при постройке. Черепок, который не стоил в момент создания ничего, через 3000 лет уже на вес золота или дороже, потому что он представляет собой свидетельство культуры.

О. Д.: Всё, что мы видим вокруг себя, – это и есть наше общество? Включая наших предков…

Г. Д.: Хозяин жизненного времени умерших, то есть общество, – это книга мёртвых. И этот хозяин представляет собой не человеческий фактор. В целом это система, когда живые предстоят сокровищнице смерти, сокровищнице прожитого времени, которое конденсировалось в факте «здесь и теперь», поставленном перед нами.

О. Д.: Хорошо. Тогда хозяева этого жизненного времени (понятно, что у каждого исторического памятника и у сегодняшних активов есть какое-то количество хозяев) навязывают обществу различные проекты идеального общества. Ставят общество перед дилеммой: или мы будем закрытым государством, никого к себе не пустим, или же мы придём к вам со своими деньгами, купим заводы, кого-то разорим. Понятно, что хозяева манипулируют обществом.

Г. Д.: Когда я говорю «хозяин», я имею в виду само общество. И я не имею в виду персонального хозяина. Я имею в виду Хозяина с большой буквы.

О. Д.: Я понимаю.

Г. Д.: Я имею в виду хозяина отчуждённого человеческого фактора. И это он решает, это не кто-то навязывает обществу. Это общество ведёт игру, и оно приказывает Америке вести себя так, а России так, Ирану этак, Китаю ещё как-то. Потому что это всё пешки внутри этого социума, то есть государство и нации с их цивилизационными матрицами, они как клетки в шахматах.

О. Д.: А кто же тогда определяет поведение этих пешек?

Г. Д.: Это очень хороший вопрос. Если мы исходим из того, что социальное бытие съело все реалии большой жизни. Допустим, в начале времён, в глубокой древности, человек типа царя Одиссея или Ахилла предстоял, с одной стороны, природе: виноградникам, морю. С другой стороны, Олимпу. И он обращался к Олимпу с тем, чтобы Олимп повлиял на эту природу, сделал так, чтобы она была добра к нему. Существовало два фактора: природа и Олимп, и этот человек, который перед ними стоял, – это индивидуум с экзистенциальным центром. Общество было не более чем посредником между Олимпом и природой. Но понемногу этот посредник – общество – стал всё пожирать. И он съел этот Олимп, который стал просто институтом внутри социума, съел эту природу. И теперь он хочет и Одиссея пожрать, и превратить его, как делала Цирцея, в какую-нибудь свинью, которая бы полностью забыла, куда она плывёт и какое у неё предназначение в жизни.

Это общество, конечно, не человеческий элемент. Это элемент, скажем так, инфернальный.

Понимаете, в своё время говорили: сердце царя в руке Бога, султан – тень Аллаха на земле, и в подобном духе говорили, конечно, папы всех цивилизаций. Они говорили про фараона, кесаря, что помаз у них божий.

Я думаю, что здесь есть глубокая правда, но она вывернута наизнанку. Общество в лице своих лидеров, в лице своих руководителей, само оно – это абсолютная инфернальная вещь. Руководители же тоже пешки, которые обслуживают общество.

О. Д.: По сути говоря, это всё дьявольские штучки.

Г. Д.: Ну, это не дьявольские штучки, потому что такое определение снижает посыл. Я бы сказал, что это денница. Я не говорю «сатана», потому что у людей при этом слове сразу возникает образ: крылья перепончатые, вилы и прочее. Я скажу так: денница. Денница в смысле такого светозарного существа – Аполлона. Денница, с точки зрения единобожия, – это сатана, Аполлон – это сатана. Просто мы должны понять, что в данном случае это бытие как таковое. Потому что бытие как таковое противостоит духу. А дух непосредственно воплощается в нашем индивидуальном сознании: «здесь и теперь». В том самом интимном присутствии, которое тесно связано с ощущением неизбежной смерти. Смерть является тем, что отличает нас от всего: от камня, от животного, потому что для них смерти нет. И для людей с гештальтом, у которых сознание заменено гештальтом с баночкой кока-колы в руке, для них тоже нет смерти. Для них есть только гибель.

О. Д.: Да. Или чёрточка между двумя датами.

Г. Д.: Чёрточка между двумя датами. Для собаки есть гибель, для неё нет смерти. Смерть есть только у людей, у которых есть абсолютная рефлексия внутри себя. И общество является ненавистником и врагом этого. Общество – это книга мёртвых, которая играет на повышение стоимости того капитала, который она изъяла из жизни живших, и превращает линейный прогресс в линейное бесконечное будущее.

О. Д.: Понятно. Чем больше общество пытается из себя что-то спроектировать, тем хуже получается, правильно я понимаю?

Г. Д.: Общество основано на поглощении нашей жизненной энергии. Оно переводит нас в стоимость. Не в буквальном грубо экономическом смысле, а в стоимость как ресурс. Наше время, наши возможности, наше человеческое бытие, оно формулируется в качестве потока информации и становится социальным ресурсом. Пока мы живы, мы можем маневрировать, мы ещё предстоим этой внешней среде. Когда мы умираем, мы уже полностью поглощены социумом, который нас съедает, оприходует, интерпретирует, присваивает себе, то есть социум – это авторские права всего.

О. Д.: Те самые штучки сатаны, или нечистой силы, по-разному их называют. Это мы видим в чистом проявлении на примере нашего общества. У нас всё отнимают, и получается, из нашего общества и выхода нет.

Г. Д.: Только не надо говорить «нашего». Потому что оно, во-первых, не наше, во-вторых, у слушателей может появиться мысль, что мы это всё конкретизируем до масштабов России. А на самом деле мы говорим о глобальном обществе, в котором сегодня уже находятся и папуасы Новой Гвинеи, и жители джунглей с проблемами каннибализма. Раньше они были предметом интереса Миклухо-Маклая, а сегодня они благодаря Интернету и социальным работникам ООН являются составной частью глобального общества.

О. Д.: И мы их смотрим на телеканале Discovery.

Г. Д.: Они – составная часть глобального общества, и они интегрированы в это глобальное общество.

И общество к тому же нас дезориентирует семантикой, потому что оно настойчиво навязывает нам, что это некий коллектив. Это не коллектив. Это сущность.

Это тот самый хозяин жизненного времени, который всем владеет.

О. Д.: Есть ли выход?

Г. Д.: Выход есть, я считаю. Потому что этот опыт экзистенциальной рефлексии – «здесь присутствие» внутри человеческого сердца, он имеет своё особое выражение в религии. Но не в любой религии. Не в религии, которую представители нью-эйдж считают религией: сесть в асану, начать дыхательные упражнения, послушать советы, как быть счастливым. Это как раз гештальт.

А в религии, которая связана с подлинным социальным зерном. Это авраамический инстинкт абсолютно невозможного. Вспомним эпопею Авраама, который является провидцем истины, той крупицы истины, которая есть в человечестве. Авраам в своём поиске обращался ко многим символам величия: звезде, ветру и так далее. И раз за разом он закрывал эти темы, потому что они были явленными символами величия. Это величие, которое отменяемо. В конечном счёте он пришёл к тому, что абсолютная альтернатива всему, что может быть увидено, воспринято, пережито в опыте, есть только истинный Бог. Неведомость является его атрибутом. И эта неведомость является не фантомом, а вдруг обнаруживается в твоём сердце. Тайна твоего сердца – она и есть клеймо того авраамического Бога, к которому он обращается.

Это и есть выход.

***

Ключ к пониманию того, что такое община, содержится в понятии братства. Это взрывное, сокрушающее понятие, которое вместе с тем амбивалентно.

Есть братство, которым повязаны те, кто телесно прошёл одни и те же родовые пути. Такие братья объединены общим для них чревом матери. И, конечно, это физическое кровное братство кое-что может. Однако оно представляет собой антитезу подлинного братства, где братья не входят в мир через единое чрево, а уходят из этого мира через единую для них общую могилу. Союз смертных всегда помнит о том, что подлинное происхождение революционной знати проявляется не через вагину в начале, а через разверстую яму в конце.