Текст книги "Разговоры с Джемалем"

О. Д.: Ну, хорошо, продолжим всё-таки…

Г. Д.: Это силовой элемент, традиционный силовой элемент. Во главе всего этого стояли такие люди, как Александр I, до этого Павел, после Александра Николай I, откровенный немец, который был помешан на военной дисциплине, на кавалергардских смотрах, и так далее и так далее, вплоть до Николая II, стрелявшего ворон у себя в саду.

Дальше что? Когда вся эта военная аристократическая верхушка была сметена…

О. Д.: Или слилась. Я бы ещё так сказал.

Г. Д.: Ну, она слилась, но она была и сметена тоже. Некоторая часть её интегрировалась в большевизм, типа Бонч-Бруевича, генштабистов разных, которые сделали ставку именно на Троцкого и на Ленина. Конкретно это было ядро Генштаба, которое поняло, что это сила, которая может сохранить единство территории.

Но дальше что получилось? Ведь для того, чтобы была империя, реально, как мы уже в процессе нашего разговора выяснили, нужна ставка на воинов, а Сталин побоялся даже Жукову довериться или сохранить за ним какой-то серьёзный статус. При проблематичности Сталина как воина в смысле кастовости, и даже то, что имелось…

О. Д.: После войны Сталин всех воинов почикал, можно сказать.

Г. Д.: Он и до войны их чикал, и после войны чикал. Без этого империи не получится. Военное сословие на территории СССР было переформатировано в категорию людей, которая точно на себя политическую ответственность не может принять и никогда не примет.

О. Д.: И не приняли в итоге.

Г. Д.: А с чекистами империю не построишь, потому что это другой тип людей. Это как в Византии, это евнухи при дворе византийского императора. Они и провалили эту Византийскую империю.

О. Д.: Ну что же, что называется, поживём – увидим. Хотелось бы подольше пожить и посмотреть, будут ли какие-то заявки на империю.

Г. Д.: Есть у традиционалистского клуба виды на Россию в качестве смены караула после США. Но не хотелось бы, честно говоря, такого, потому что тогда Россия превращается в жандарма номер два, а это путь не благородный и исторически тупиковый.

***

Эсхатология в смысловом плане указывает на последние времена. Доктрина финализма – это просто слегка отредактированное переиздание эсхатологии.

В условиях такой поляризации всё, кроме этих двух борющихся полюсов, будет подделкой и симулякром: и империи, и национальные государства.

Глава 6
Невозможность возврата в сталинизм

Иосиф Сталин до сих пор остаётся одной из самых острых и конфликтных фигур в массовом сознании россиян. Несмотря на то что с момента его смерти прошло 63 года, по крайней мере дважды полностью обновился поколенческий состав и страна имеет очень мало общего с тем, что происходило на её просторах в первые послевоенные годы, Сталин и сталинизм никого не оставляют равнодушными.

Разумеется, главным в личности Сталина остаётся то, что он символизирует собой – по крайней мере в мироощущении подавляющего большинства – пик в историческом развитии России. При Сталине Россия впервые стала партнёром Большого Запада; при нём же Советский Союз превратился в ядерную сверхдержаву и вошёл составной частью в мировую империалистическую систему, сохраняя «левую» риторику.

В каком-то смысле прохановский проект по объединению белых и красных растёт именно в той почве и является знамением той эпохи. У современных россиян революционеры первой волны, зачищенные сталинскими органами, не вызывают ни симпатии, ни даже минимального сочувствия. В мировосприятии наших современников Великий Октябрь был «исторической подставой», прерыванием якобы органического пути российской государственности. Сталин будто бы восстановил эту преемственность, преодолел «сбой» в логике развития России. Иными словами, Сталину удалось вернуться в имперское измерение старой российской державы, войти второй раз в реку.

Вопрос сегодня, однако, ставится так: можно ли войти в эту реку третий раз? Ностальгия по сталинизму имеет вполне историческое измерение: большинство россиян хочет быть империей.

Многие факторы указывают на то, что это невозможно. Российская государственность лишилась как минимум половины своего географического и человеческого ресурса. Ушли территории, которые образовывали остро необходимый для функционирования империи ресурс. Это то, что касается ситуации внутри бывшего СССР!

Но ещё более серьёзной потерей стала утрата Восточной Европы, завоевание которой (с согласия и при поддержке Большого Запада) оказалось той основой, на которой только и возможно было построить империю.

Кроме того, нельзя упускать из вида, что население современной России имеет мало общего с ментальной матрицей советского народа, сложившейся между 30-ми и 50-ми годами. Нынешние люди всерьёз принимают свои крайне правые комплексы за аутентичный сталинизм, не подозревая, что суть той эпохи выражалась в особой форме левизны, противостоявшей как социал-демократии, так и классическому троцкизму. Сталинизм жил в динамике глубоких внутренних противоречий. Реально проживать то идеологическое и политическое пространство могли лишь люди действия, в некотором смысле титаны, которые находили самовыражение в символических актах космического масштаба: перелёт Чкалова, челюскинцы, строительство городов типа Комсомольска-на-Амуре и тому подобное. Империя для тогдашних людей-титанов была соответствующим необходимым одеянием. Сталин оказался идеальной фигурой, в которой воплотилась «точка сборки», где объединились воинствующая ксенофобия и интернационализм, мечта о справедливости и беспощадная жестокость по отношению к инакомыслию…

***

О. Д.: Сегодня наша тема – «Невозможность возврата в сталинизм». Сегодня ностальгия по имперскому прошлому, связанному с именем Сталина, широко распространена. Сталинизм рассматривается как эталон процветания великой державы. И сегодня уважаемый Гейдар будет говорить о том, что возврат к сталинизму невозможен, а я попробую с ним поспорить. Что ж, так ли уж он невозможен?

Г. Д.: Замечательно. Понимаете, если мы говорим о сталинизме, а не о различных его имитациях, вроде так называемой твёрдой руки, полицейского режима, всякого рода «судорогах», то это не сталинизм. Сталинизм принято ассоциировать с имперским началом, с появлением колоссальных возможностей государства. Это возможность перекрывать Енисей; это ГОЭЛРО; это атомный проект; это ликбез; это подготовка того, что было при Хрущёве, но началось при Сталине – полёта Гагарина, естественно, космос (тоже в общем-то сталинский проект, за счёт чего приобретён колоссальный вес на международной арене). То есть это всё то, что принято связывать с империей. Про империю мы говорили. Говорили, что империя – это вчерашний день, но это же и неисчерпаемая тема. Есть разные аспекты подхода к империям. Империя – это очень специфический феномен, очень специфический момент в динамике того, что люди обычно называют историческим прогрессом. Когда люди говорят о прогрессе, как правило, они имеют в виду нечто очень близкое им, но никогда не то, что является по сути смыслом и стержнем прогресса. Что обычно называется прогрессом? Появление различного рода удобств, рост количества материальных благ, комфорта, гаджеты. Вчера ты ездил на тройке, а сегодня уже на электромагнитной подушке или на самолёте. Вчера нарочным посылал вестовых, а сегодня для передачи информации есть смартфоны и так далее. Это якобы и есть прогресс. Но в действительности прогресс – это совершенно другое. А наличие всяких технических удобств – это только внешние проявления, как язвы бубонной чумы есть только проявления болезни, а не она сама.

О. Д.: Да, достаточно забавное сравнение. И мы с собой носим в карманах просто язвы бубонной чумы в виде смартфонов.

Г. Д.: Но если вдуматься в то, что такое прогресс в самом широком смысле слова, то это рост стоимости жизненного человеческого времени, это рост капитализации человеческого фактора. Я не раз высказывался на эту тему. Вот, допустим, крестьянин, который сидит у себя в медвежьем углу, – он ничего не стоит. Его жизненное время ничего не стоит.

О. Д.: Ну если он сам себя обеспечивает…

Г. Д.: Он сам себя обеспечивает, он никому не нужен, ему ничего не нужно. А потом его за ухо выволакивают и превращают в кого-то, а его дети становятся пролетариями, а его правнуки становятся, допустим, офисными работниками, топ-менеджерами, к примеру. И минута их жизненного времени стоит, скажем, больше, чем весь жизненный путь их пращура. Вот это можно назвать прогрессом. Прогресс – это капитализация жизненного времени. Маркс, говоря о рабочем времени, сосредотачивался только на аспекте превращения этого рабочего времени в прибавочный продукт. Но этого мало. Это очень ничтожная часть проблемы времени, ведь стоимость жизненного времени включает в себя и досуг, и переоценку деятельности уже умерших поколений, идущую непрерывно. Идёт игра на этом, создаются фьючерсы на времени ещё не родившихся. Вот почему дериваты выходят на акции, вот почему существует огромное количество фиктивных, воздушных ценных бумаг. Это, собственно говоря, попытка капитализировать время ещё не родившихся поколений, очень неудачная попытка, которая ведёт к катастрофе, но тем не менее существует. Так вот, империя – это очень специфическая ситуация в этом прогрессе, как повышении стоимости жизненного времени, когда взрывным образом время огромного количества людей из состояния, близкого по стоимости к нулю, переводится в очень крупную цифру. Были люди никем и звать их было никак, и внезапно они становятся кем-то. Как аббат Сийес говорил: «Кто было третье сословие – никто. Кем оно должно стать – всем». Мы можем то же самое сказать и о четвёртом сословии. Вот четвёртое сословие уже товарищ Сталин предложил сделать всем и сделал в какой-то момент. При этом, конечно, эти люди должны хотеть стать всем, а не то, как если бы их за ухо втягивали. Вот в Англии, допустим, был процесс вытягивания за ухо, то есть людей сгоняли с земли.

О. Д.: Известный как огораживание.

Г. Д.: Да, огораживание. Вот это насильственный подход. А при Сталине все должны хотеть, понимаете, вот появляется миллион людей, которые хотят стать кем-то.

О. Д.: Ну здесь я попробую вам оппонировать. Ведь сама идея коллективизации, которую Сталин стал продвигать в 30-е годы параллельно с индустриализацией, как раз и была, что называется, вытягиванием «за ушко да на солнышко». Крестьян собирали в колхозы, и очень многие, оставшись без возможности пропитания по разным причинам, шли в город рабочими, просто в качестве рабочих рук. Это был взрывной переход из одного качества в другое, из крестьянской России в так называемую пролетарскую Россию. Это было необходимо в тот момент существования Советского Союза для качественного индустриального скачка, правильно? То есть всё-таки имело место то же огораживание в виде колхозов.

Г. Д.: Гигантский процесс, который был неоднозначен. Да, были колхозы, и какая-то часть их, конечно, была вытащена насильственно из своих медвежьих углов, условно, более или менее медвежьих. И, конечно же, был элемент сопротивления, был элемент ухода в глухую защиту. Но было и некоторое ядро, которое стремилось к этому, это ядро было в принципе наиболее низким слоем сельского населения, это было сельское батрачество, беднейшее, безземельное крестьянство.

О. Д.: Люмпены, короче говоря.

Г. Д.: Сельские люмпены, которые внезапно переводились из состояния «никто» в состояние кого-то. И они оказывались между такими жерновами обстоятельств, при которых выживали люди, проявлявшие минимум способностей. Для этого существовали ликбез, всякие производственные школы, различные формы обучения, которые продвигали их вверх. И тот же Косиор говорил в 1934 или 1935 году на съезде комсомола: «У нас 500 тысяч юношей и девушек пришли на командные посты в советской администрации в советском начальственном слое». 500 тысяч юношей и девушек заняли какие-то кресла в кабинетах. Ну, по этому поводу, конечно, иронизировали, чьи кресла и в чьих кабинетах, но это уже другой вопрос.

О. Д.: Я боюсь, что они все там были с тремя классами церковно-приходской…

Г. Д.: Это не важно. Если посмотреть на Россию в 1913 году, это огромное море людей, которые были в подавляющем большинстве неграмотными или малограмотными. Они были узко, локально ориентированы. Это были люди, которые жили домотканым, доморощенным натуральным хозяйством. И их было огромное количество, потому что численность населения царской империи в канун войны было примерно 150 миллионов. Это по тем временам гигантская цифра, это в четыре раза больше, чем жило в Австро-Венгрии, которая была не последней империей в Европе. И всё это количество людей внезапно перелопачивается, взлохмачивается, переводится в состояние жёсткого стресса сначала четырьмя годами окопной войны, потом Гражданской войной, голодом, а потом неким проектом – партийным проектом, который придаёт всему этому хаосу смысл, движение.

О. Д.: То есть получилось, что вся страна в каком-то смысле взлетела вверх в социальном лифте.

Г. Д.: Правильно. Социальный лифт – совершенно правильно указанное слово. Но я хочу сказать, что в этом нет исключительности. Если мы посмотрим на наиболее яркие примеры возникновения современных империй недавнего времени, это та же самая парадигма. Вот яркий пример – Япония. Прекрасная тому иллюстрация. Когда коммодор Перри, американец, приехал пострелять в виду порта Йокогама из пушки, чтобы послать предупреждение от лица мирового сообщества закрытой Японии, сёгун поставил задачу перед японским населением. Он предложил японцам направлять ему проекты, в которых бы говорилось, что делать Японии в условиях агрессии западного сообщества, как отстоять страну, её образ жизни, её суверенитет, её ценности. Он получил 30 тысяч предложений со всех концов страны. Из них только семнадцать принадлежало не самураям. При том что население было образованным, грамотность его приближалась к 90 %. Это означает, что всем, кроме самураев, было глубоко наплевать на судьбу Японии. В 1905 году, примерно через полвека после этого, под Порт-Артуром те же самые потомки крестьян, которым было на всё наплевать, дрались не хуже тех же самураев, которые были их офицерами. То есть к 1905 году Япония была мобилизована уже как империя. Мы знаем, как жёстко крестьянство было никем в самурайской феодальной Японии. Самурай мог в случае, если крестьянин на узкой тропинке как-то не так на него посмотрел или, не дай бог, задел его саблю, которую он оттопыривал, чтобы больше места занять, его просто убить. И вдруг внезапно всё население превращается в японский народ. Народ, который является потомками богини Аматерасу и детьми императора. То есть они были никто и стали кем-то, и возникает Японская империя. Наполеоновская империя возникла точно так же. Эти люди, французы, которые до 1789 года были никем, и французский синьор мог встретить, возвращаясь с охоты, французского крестьянина, и он мог его убить и омыть в его крови усталые после охоты ноги, по статусу…

О. Д.: Да, известно, это было, и за это наказывали некоторых синьоров.

Г. Д.: Так вот, после взятия Бастилии эти люди стали кем-то, и то, что они стали кем-то, выразилось в фигуре Наполеона. Причём выразилось так круто, что не получилось вернуть всё на старые бурбоновские рельсы. Пытались, но не получилось, и пришлось пережить очень сложный процесс возвращения «маленького племянника великого дяди» Наполеона Третьего. То же самое в 50-х годах XIX века. Маркс писал о Германии как о самом захудалом, забытом Богом крестьянском уголке Европы. Абсолютно неразвитая территория, крестьянская территория. Ещё у Достоевского мы находим комментарий по поводу немца, что немец – это что-то необычайно отсталое, ужасно отсталое.

О. Д.: Да, дремучий бюргер в лучшем случае.

Г. Д.: Не бюргер, а бауэр, крестьянин. И вот Бисмарк переводит этих некто в кого-то, и получается бисмарковская империя, которая поставила весь мир на уши в течение следующих примерно ста лет. Но ведь уже ни Японию сегодняшнюю, ни Германию сегодняшнюю, ни Францию не вернёшь в прежнее состояние. Почему? Потому что нет напряжения между катодом и анодом. Ресурс повышения статуса, повышения капитализации исчерпан, и в России он исчерпан тоже.

О. Д.: Вопрос очень интересный. Действительно, когда был сталинизм, а по-вашему, некая энергия, назовём её так, расщепления ядра, перехода из одного социального слоя в другой – крестьяне становятся пролетариями. Это действительно даёт много энергии, начинают работать социальные лифты. Просто так, на глазах, всё взлетает, и именно это толкает страну к новому прорыву. Ведь если мы с экономической точки зрения посмотрим на революцию 1917 года и следующие за ней Гражданскую войну и разруху… В соответствии с экономическими сводками, к 1922 году от промышленного потенциала (в отношении к 1913-му) осталось 15 %. Представляете? Из фабрик, заводов, из всего промышленного потенциала России после Гражданской войны осталось 15 %. Это же пыль вообще, развалины, это считай, что ничего нет. Просто какие-то огрызки фундамента. Но буквально за пару десятков лет Россия становится мировой державой. И потом, понятно, Вторая мировая война, снова пепелище. И тем не менее именно этот качественный переход с высвобождением очень сильной энергии, наверное, и есть сталинизм. Как вы считаете?

Г. Д.: Катод и анод. На одном конце ноль. Мы имеем человеческую массу, время которой ничего не стоит, имя каждого из массы, каждого из этих атомарных единиц, составляющих эту массу, ничего не значит. Иван Иванович, Пётр Петрович, жив – умер, никакой разницы, и следующий шаг – они являются авангардом человечества, и уже каждый из них – это просто герой, на которого равняются сотни тысяч молодых людей на Кубе, в Мексике, в какой-нибудь Европе. Просто уже Иван Иванович – это посланник нового светлого завтра, условный Стаханов. Это колоссальный выброс энергии. В принципе, в миниатюре, возможно, Сталин сформулировал эту парадигму, которую мы можем найти и в Японии, и в бисмарковской Германии, и в наполеоновской Франции. Он обобщил её, он довёл её до максимума и просто применил практически на таких просторах, что всё это превратилось в метаисторический факт. Но повтор этого невозможен, потому что люди уже исчерпали возможность повышения статуса, то есть катода нет. Анод там есть, катода уже нет.

О. Д.: То есть правильно ли я понимаю, что вся так называемая ностальгия по сталинизму, по твёрдой руке, по тому, как вся страна в едином порыве…

Г. Д.: Многие путают, думают, что сталинизм – это твёрдая рука. Вот Пиночет – это твёрдая рука, в Аргентине при хунте была твёрдая рука, но это же не сталинизм. И Франко не создал империю, хотя твёрдая рука у него была, очень твёрдая. При Салазаре в Португалии была очень твёрдая рука, но это было захолустное, совершенно периферийное, убогое государство, которое даже не смогло вырваться на уровень какой-нибудь средней Европы. Только вот после Салазара что-то там произошло.

О. Д.: И, грубо говоря, наш народ сможет многое простить Сталину-2 или Неосталину в обмен на то, что он будет делать из страны новую империю, а если не будет, то ему, соответственно, и не простят?

Г. Д.: Для этого необходимо, чтобы был потенциал. Откуда взять людей, которые никто и знают при этом, что они никто, и хотят стать всем? Потому что сегодня каждый, огромное большинство ныне живущих людей о себе что-то понимают. Они являются образованцами. Они являются городскими люмпенами, которые что-то о себе представляют. Они имеют какие-то понятия, у них есть запросы на уровень потребления, они не способны с тачкой и с кайлом строить Беломорканал. От этого некуда прыгать. У них, конечно, могут быть фантазии, что хорошо было бы быть не гражданами России, встающей с колен, а гражданами России, которая не только уже встала, но и всех вокруг себя на колени поставила. Но это же фантазии. Для этого нужно перейти из состояния «ноль» в состояние «сто», из состояния льда в состояние пара, а они уже являются водой.

О. Д.: Да, вот оно в чём дело, оказывается. Так получается, что все великие империи отстрелялись уже, кроме Африки, в которой нулевой потенциал остался, я так понимаю.

Г. Д.: Тут, конечно, ещё есть над чем работать, но существует одна закавыка. Для того чтобы 150 миллионов неграмотных мужиков перевести в состояние Стаханова или Паши Ангелиной, чтобы сделать их спортсменами, учёными, деятелями партии и комсомола, нужны были действительно огромные ресурсы. Откуда было их взять? Надо было забрать у крестьян зерно, у бывших их хозяев все сбережения, вытащить бриллианты из лифчиков великих княгинь, из Эрмитажа взять полотна и загнать их в обмен на станки. То есть провести громадную трансформацию ценностей, на которые можно было положить руку для стимула преобразований. Для того чтобы сегодня поднять африканцев до этого уровня и сделать великую империю, нет этих графинь, герцогинь, нет этого зерна, нет людей, которые способны вложить всё это, как какие-нибудь банкиры Шифф, Парвус или Ротшильды вложились, и десятки тысяч специалистов приехали из Соединённых Штатов поднимать советскую экономику.

О. Д.: Они же не просто так, не бесплатно приехали…

Г. Д.: Не бесплатно. Но при этом они были идеологически ангажированы, они же ехали, не будучи враждебны советскому проекту. Не бесплатно, да. Естественно, что для этого нужен ресурс. Чтобы 800 тысяч африканцев поднять ко взрыву новой империи, новой сверхновой, нужны колоссальные ресурсы, а на земном шаре их больше нет. То есть стоимость перевода Африки в новую империю…

О. Д.: Больше стоимости самой Африки.

Г. Д.: Да, больше стоимости самой Африки. Отдача не может оправдать это усилие. Поэтому с точки зрения правящего мирового класса проще Африку убить, чем превратить её в часть себя.

О. Д.: Да и кому она нужна со своей империей, она же будет сильно мешать всем остальным.

Г. Д.: Она будет сильно мешать, поэтому уже существуют на эту тему определённые разработки – как от неё избавиться.

О. Д.: Понятно. Вернёмся к нашей стране, к Российской империи, наследнице Советского… к Российской Федерации, я прошу прощения, оговорился. Действительно, ведь в наших соотечественниках осталась довольно сильная ностальгия, не по тому сталинизму, которого все как бы боялись, а по тому внутреннему ощущению энтузиазма и радости, с которым, к примеру, мои дед и бабка участвовали в подъёме страны. И судя по тому, что я от них слышал, мне казалось, что там было такое чувство радости, что с каждым днём становилось жить всё радостней. Понятно, что шла пропаганда из всех репродукторов, были весёлые фильмы, но люди ведь не могли вот так просто радоваться ни с того ни с сего.

Г. Д.: Именно этот подход, переход от нуля к ста, катоданод, этот взрывной импульс, который выделяет колоссальное количество энергии, он всё объясняет. Были жёсткие репрессии, люди ждали приезда ночью. Люди понимали, что если ты сделал шаг влево или вправо, оступился, колосок украл, то тебя ожидает очень незавидная судьба. И при этом эйфория так и пёрла, и это веселье не могло быть вызвано искусственно. Пропаганда же не могла идти против потока. Если люди ощущают себя в тяжёлой депрессии, то любое веселье воспринимается достаточно оскорбительно и провоцирующе. А тут всё складывалось в некий общий хор, почему? Потому что те, кто были никем, ощущали, как они становятся всем, и именно подобный момент делал их столь эйфорическими. Этот процесс в значительной степени универсален. Почему они всё терпели, почему превозмогали любые трудности? Почему великая армия Наполеона вот так запросто по морозу дошла до Москвы и ушла обратно и при этом не свергла Наполеона, а продолжала сражаться за него и в 1814 году, и те 100 дней, когда он сбежал? Почему Франция за него стояла до самого конца? Потому что возможно было терпеть во имя некоторого смысла, символа превращения людей, которые ещё помнят, что они были никем, и на глазах стали повелителями Европы. Монархи сидели в приёмной у Наполеона и дожидались очереди как просители, и любой француз мог открыть к итальянскому или немецкому герцогу дверь ногой, как какой-нибудь обычный ландский полковник. Вот ради этого люди и дрались до конца.

О. Д.: Да, я понимаю. Ну и что получается, ресурс исчерпан? И, соответственно, идея сталинизма и превращение России в новую империю или, допустим, в мировую державу как бы бессмысленна? Не получится больше из России мировой державы?

Г. Д.: Будет. Только нужна свежая кровь.

О. Д.: Надо чью-то кровь пустить?

Г. Д.: Нет, надо чью-то кровь влить. Нужны люди, которые на сегодняшний момент являются никем и хотят стать всем.

О. Д.: Так ведь всегда же появляется новое поколение, в нём есть такие люди.

Г. Д.: К сожалению, их всех с колыбели воспитывают с сознанием того, что они много значат, что они уже кто-то и что у них есть огромное прошлое. Вообще даже из дворян николаевской эпохи или александровской нельзя было создать империю, можно было сделать империю из петровских дворян. Вот петровские дворяне – они были никто…

О. Д.: Точно, когда сержант Преображенского полка мог вбежать к губернатору и надавать ему по шее.

Г. Д.: Вот они были никто и стали кем-то. При Екатерине, допустим, были фавориты, которые знали, что они никто, при Екатерине тоже был вот этот драйв, такой что люди превращались из нуля в кого-то, у них было ощущение, что они могут локтями раздвигать пространство. Из не весящих ничего они на глазах становятся свинцовыми, раскидывают шведов направо и налево, немцы там падают на колени. А потом это всё устоялось, возник слой осевших и много о себе понимающих помещиков. Екатерина зафиксировала это указом о вольности дворянства. Дворяне о себе понимали очень много, что уже при Николае показала Крымская война. Значит, империя осталась империей только по названию. Нельзя было из этих людей что-то сделать, потому что они уже о себе много воображали. А разрыв с мужиком остался, мужик остался, его били палками, розгами. Страшный в общем-то был разрыв. Да и дворянам при любом шаге влево-вправо тоже показывали их место. Но сама идея «мы теперь что-то значим» убийственна для империи, для создания империи нужно начинать с голодными.

О. Д.: Меня, кстати, всегда интересовал вопрос, почему в 1917 году никто из верхушки российской элиты не выступил против большевиков и, соответственно, против нового строя. Ведь, собственно, Деникин был штабной генерал, Колчак вообще был адмиралом, какой из него сухопутный военачальник. Это были люди второй и третьей очереди. Врангель тот же самый – ничего из себя не представлявший командир дивизии. А где та самая элита?

Г. Д.: Генеральный штаб изначально просто поддержал большевиков, потому что он исходил из имперской идеи и видел в большевиках ту политическую силу, которая приведёт их наверх. Ту силу, которая освободит колоссальную ядерную энергию, заключающуюся в анонимных атомах человеческого моря. Менжинский и Бонч-Бруевич ведь не входили в ленинское окружение, они были дворяне.

О. Д.: Но где Шереметевы, где Волконские, где они все? Где десяток-другой выдающихся фамилий? Они же все куда-то разбежались, в лучшем случае погибли в Гражданской войне. Ведь элита полностью деградировала. Я, кстати, хотел привести забавный пример. Мне рассказывали, что перед войной в театре Вахтангова в оркестре на скрипке играл последний граф Шереметев, его, видимо, когда-то в детстве учили на ней играть. Его периодически вызывали в НКВД, допрашивали, граф же все-таки…

Г. Д.: А жил он, кстати, в одной из башен Новодевичьего монастыря.

О. Д.: Ну может быть, я точно не знаю. Мне актеры Вахтанговского театра рассказывали, что он один раз пришёл с допроса и его спрашивают, как всё прошло, а он отвечает: «Да меня всё спрашивают, боролся ли я с царизмом? Я отвечаю, что боролся. Говорю, что когда играл с детьми царя, то часто их бивал». О чём это говорит? О том, что элита Российской империи превратилась просто в какое-то посмешище. Но давайте перейдём к сегодняшнему времени. Ведь сейчас тоже формируется элита. Сейчас социальные лифты 90-х годов уже сработали, и те, кто хотел выбраться в первый ряд, прошли в правительство, сначала, так сказать, либеральный замес, потом силовики. В целом сформировалась некая общность. Не зря известный нам председатель Совета Безопасности Патрушев частенько упоминает о новых дворянах.

Г. Д.: Это совсем не то. Конечно, там есть определённый подъём со ступеньки на ступеньку, и этого хватает для того, чтобы выдвинуть запрос на изменение статуса России с проигравшей холодную войну империи третьего разряда на империю как минимум второго разряда. То есть чтобы вернуться к статусу держав, которые что-то получают не только со своих подданных в масштабах национальных границ, но имеют ещё и международный охват. Так, Великобритания и Франция ещё с международного пространства что-то получают, не говоря уже о Соединённых Штатах. Такой запрос есть, но это не империя по-настоящему, потому что те люди, которые сегодня перешли в правительство, или силовики, они ведь уже были кем-то, начиная с Чубайса, Явлинского и Гайдара и кончая кем угодно. Но, кстати говоря, ни один диссидент не попал в истеблишмент, не было во власти и диссидентов, которых преследовала советская власть.

О. Д.: Павловский какое-то время был рядом. Он всегда был рядом, но как-то сбоку.

Г. Д.: Павловский – это белый воротничок, референт. Он не носитель власти, он носитель папки. Такие папконосцы типа Гайдара перешли во власть, а Павловский изначально прибыл папконосцем, но откуда он прибыл, тоже непонятно. Единственная значимая диссидентка – это Новодворская, но у неё и роль такая была – фриково-театральная. А яркого оппозиционного народа много было, тех, кто противостоял советской власти. И где они? Их же разметали всех. В правительстве все партийцы или криминал. Криминал – да, криминал пригласили. Криминал что-то стал значить. Но криминал всегда о себе понимал, что они кто-то, они тоже не с нуля начинали. Это люди, которые не были удовлетворены своим статусом при советской власти, но они уже были кем-то. Они заняли первые места, ложи, первый ряд, но это совсем не так, как японские крестьяне внезапно превратились в детей императора, а стало быть, и во внуков богини Солнца.

О. Д.: Да, понятно. Кстати, вот о чём я подумал. Американская империя сегодня тоже имеет эту энергию высвобождения. Туда много приезжало и приезжает индусов, африканцев, мексиканцев. Люди заряда нулевого, и они, естественно, взрываются.

Г. Д.: Абсолютно точно. Я хотел это упомянуть. С 1870 по 1900 год в Америку приезжали миллион человек в год, 30 миллионов за 30 лет – это гигантская цифра. Если мы сравним это с сегодняшним днём, то миллион прибывших в Европу – это уже какие-то вопли страшные, а там миллион каждый год. Эти люди попадали сразу в очень жёсткие условия, крайне жёсткие, достаточно вспомнить фильм «Однажды в Америке». Это трущобы, это гетто, это шестнадцатичасовый рабочий день, абсолютное отсутствие всяких перспектив. И так было в общем-то до конца 30-х годов, до начала Второй мировой войны. Все эти люди стали кем-то именно с этой войны. Вторая мировая война сделала из них американцев с большой буквы, которые приехали на танках в Европу устанавливать новый демократический либеральный мировой порядок. То есть они стали кем-то. Были никем, стали кем-то, и вот американская империя по-настоящему началась с 1944 года.