Текст книги "Новая теология. Избранные лекции"

Есть две Реальности и две Традиции. Одна – реальность бесконечного неба без звезд, черной беззвездной «ночи вверху», которая в принципе содержит и «ночь внизу». Другая – антиреальность, альтернатива первой. Фантастическое, парадоксальное утверждение, что есть точка, которая этой бесконечностью не поглощается. Можно было бы с точки зрения формальной логики подобным допущением пренебречь, если бы не одно «но». Без этого допущения сам гносеологический феномен нашего восприятия мира был бы абсолютно необъясним.

Реальность без точки абсолютного нетождества, противостоящей ей в ее же центре, была бы «грудой камней», бессмысленным хаосом (или порядком) форм. Собственно говоря, такой она и является в какой-то мере, такой-то она и мыслится «великим Логосом», упорядочивателем манифестированной архитектуры Большого Космоса.

Однако посреди этой «вселенной идолов», этой иерархии «раскрашенных камней» сияет одна сверхчерная точка, которая является контрапунктом, организующим бессмысленные эманации из Первоначала в концентры альтернативного «нового порядка» вокруг себя. Эта точка «отражена» в нас. Мы ни в коем случае не носители ее – мы заражены ею. В наших душах есть некий вирус этой черной точки абсолютного отличия. Конечно, она присутствует в нас виртуально, так как мы лишь на короткий период являемся носителями этой священной таинственной болезни, ибо есть смерть. Как говорил Сократ, «умирая, мы выздоравливаем». Мы перестаем быть носителями отличия, мы становимся одно с вселенной «раскрашенных камней». Мы перестаем «быть» как объекты, ибо «бытие» объектов – это небытие. Для нас наше личное, субъективное пространство живо лишь постольку, поскольку оно антитезисно окружающему Всё.

Мы есть настолько, насколько мы противимся этой косящей нас косе. Наше бытие есть функция от нашего гносеологического свидетельствования, от нашей перцепции, от того внутреннего всеотражающего центра, который позволяет нам свидетельствовать. Эта черная точка, вирус несмирения с «бесконечностью», есть то, что мы называем Богом. Она есть творческий центр, который, будучи невозможным, отменяет все растворяющее в себе абсолютное утверждение – не существуя, величайшим образом существует. Да, эта нерастворимая точка, не тождественная ничему, не «существует», но при этом оказывается в центре более глубоким модусом истины, чем сама ничтожащая бесконечность. Это – творческий центр, вокруг которого структурируется бездна.

Мы одновременно живем в двух мирах. Мы живем в мире, сформированном Первоинтеллектом, который структурировал и эшелонировал хаос. В этом мире мы – существа в ряду мириадов подобных в одном из мириадов миров, в одном из этажей великой лестницы или великого древа Большого Космоса. Здесь и теперь мы являемся одной из модификаций великой универсальной возможности. Но одновременно с этим мы живем в параллельной фантастической реальности, где есть только мы, – Вселенная, в которой мы пребываем как ее центр, потому что мы «заражены» бациллой нетождественности. Мы не являемся одной из модификаций бесконечной возможности среди прочих, одним из бесчисленных камней на берегу моря. Мы оказываемся чем-то движущимся, неким крабом среди камней. Вокруг этого «краба» существует вся вселенная и существует иначе: у нее совершенно другие законы, чем у вселенной Логоса. Мы живем в двух параллельных мирах, наложенных друг на друга. С одной стороны, некая необъятная непостижимая сверхреальность, а с другой – Вселенная, в которой мы обнаруживаем себя единственным подлинно действующим центром. Однако не является ли такое восприятие естественной иллюзией для биологического существа? Для суслика, выскочившего из своей норы, окружающая его степь, пространство между двумя холмами – это тоже вселенная, в которой он – центр. Не является ли это просто естественной аберрацией? Ведь такое ощущение центральности дано даром почти всякому – ребенку, пастуху, рыбаку, просто бродяге. Кто всерьез думает о том, что он песчинка в бесконечной лестнице миров? Ощущение своей центральности, даром данное каждому, это некий знак трансцендентной инспирации, которая дана человеку в залог, это тайная инвеститура, разлитая по человечеству, которая сама по себе не эффективна, она не подлежит реализации подавляющим большинством живущих. Два типа сознания противостоят друг другу: конкретный опыт практически любого человека, ощущающего себя «пупом земли», и крайне абстрактный продукт умозрения, согласно которому мы – незначительная частица Вселенной. Пребывание в качестве песчинки в бесконечной лестнице миров – это предмет размышления метафизиков, это отнюдь не кабинетный бред. Ведь теория чисел, теории строения вещества – это тоже абстракция ученых, но тем не менее они соответствуют некой объективной данности.

Представьте себе: мы живем в мире, где Земля плоская. Одновременно мы знаем, что Земля круглая. Мы живем в мире, где мы знаем, что звездный свет летел до нас миллионы лет, мы смотрим на звезду в ночи и знаем, что этой звезды, может быть, уже нет в данный момент. Но вместе с тем мы воспринимаем этот луч здесь и теперь. Другими словами, наше бытие принадлежит одновременно двум мирам. Один мир открывается через приборы – и это то, что на самом деле есть с научной точки зрения. Другой же открывается нашим глазам – и это то, что нам дано в качестве знамения. В этом мире мы не случайно воспринимаем, что Солнце движется вокруг Земли, – мы знаем, что Земля – вокруг Солнца, а нам кажется наоборот. Нам кажется, что мы живем в геоцентрической системе, а потом нас научили, что в гелиоцентрической! Мы постоянно живем в двух мирах: в абстрактном невещественном мире Логоса, где мы – никто, и в конкретном мире, где мы являемся наместниками некоего тайного принципа. Не надо думать, что этот тайный принцип был известен всем только потому, что слово «Бог» применялось давно практически во всех традициях. Слово «Бог» в нашем смысле – это то, что указывает на альтернативную ностроцентричную реальность. Есть две реальности: реальность бесконечного, в которой возникает Логос, структурирующий хаос, и реальность контрбесконечного, в которой есть творческий центр, главное качество которого в том, что он отличается от всего. Всё существует, а он не существует. И не существуя, он есть центр и организует все вокруг себя, – таким образом всё становится знамением его присутствия. Два мира существуют: мир, выведенный как порядок из хаоса, и мир, который возникает благодаря творческому центру как нечто, ставшее из ничто. Мы одновременно живем в этих мирах так же, как мы одновременно живем в мире, открываемом телескопами, и в мире, который видим нашими органами зрения. Чудесным образом – это один и тот же мир, который раздваивается на два совершенно противоположных, взаимоисключающих мира. Есть, таким образом, две Традиции. Одна Традиция настаивает на чистом Бытии, на том, что перцепция есть функция от этого Бытия, возникает как некий эпифеномен. Другая же настаивает на том, что все, что нас окружает как предмет перцепции, есть знамение того, что делает саму эту перцепцию возможной.

Две эти Традиции абсолютно враждебны друг другу. Одна – традиция порядка, преодолевшего хаос, традиция иерархии, системы, авторитета, ценности и еще высшей окончательной бессмысленности, потому что она представляет собой раз и навсегда заданную программу, которая стирается и возобновляется. Вечное возвращение равного!

Ему противостоит вторая Традиция – Традиция антисистемы. Это традиция революционная, которая ни во что не ставит иерархию бытия, преимущество других эонов времени, противопоставляет эонам времени абсолютное, актуальное «здесь и теперь», которое, присутствуя в каждом из нас, не является ни секундой, ни моментом, ни «вчера», ни «завтра», а только чистым «теперь» вне времени. Об этом вневременном «теперь» внутри нас мы ничего не знаем, потому что в каждый данный момент мы погружены в поток собственного восприятия, слиты с ним, спим, завороженные калейдоскопом звуков, форм и чувств. В данном контексте появляется проблема – для многих нравственная, а для нас – чисто концептуальная: добро и зло.

Для многих теологов, особенно христианских, является нестерпимым и кощунственным утверждение, что Бог сотворил зло. Трудно сказать, что отрицающие творение зла Богом имеют в виду под злом. Мы твердо знаем, что творческий центр контрбесконечности, который действует тем, что не существует посреди существования, разлагает надвое Вселенную, которая располагается вокруг этого творческого центра как знамение. Вселенная двойственна в том смысле, что внутри нее – гносеологическая субъектность свидетеля, причастность к той «бацилле отличия», которая есть безусловный плюс. «Плюс» не в том смысле, что это благо в смысле Платона. В платоновском смысле благо – это изобилие совершенного бытия, бытие без дефекта, бытие, потенциал которого нестираем, неистончаем. В монотеистическом Откровении то, что называется «благо», есть совершенная противоположность блага метафизиков, платоновского блага. Сама причастность к субъекту и есть благо. Это «мы» – конус света, рассекающий бесконечность мрака. А все остальное «не мы» есть зло, вселенная раскрашенных камней, великое, прекрасное и бессмысленное бытие. Наибольшим же злом является Великое Существо в центре этой вселенной идолов, идол идолов. Высшее центральное существо во всех языческих традициях – это дьявол Откровения. Подлинный дьявол оказывается, в сущности, сыном земли и неба, блаженным существом, которое пребывает в самосозерцании, будучи первым творением Бога, иными словами архетипом всех последующих существ. Как известно нам из текстов Откровения, дьявол непосредственно говорил с Богом, вел с Ним диалог, спорил, и Бог попустил ему быть Князем мира сего, коим он и является по сей день. Он является мэтром той первой реальности, первой структуры, того логосного космоса, который выведен как порядок из хаоса. Дьявол – это мэтр порядка, хозяин структурированной вселенной, гарант иерархии, гарант жестко эшелонированного бытия. А Бог упраздняет и отменяет всё это. Бог является тем «черным-чернее-черного», из которого рождается освобождающий свет антисистемы. Только благодаря этому мы обнаруживаем себя на какой-то момент чувствующими существами в качестве обещания, в качестве залога будущей мегатрансформации. Когда мы умираем, различие между нами и простым объектным бытием стирается. В этот момент мы становимся камнем среди камней, свидетель в нас исчезает. Однако внутреннее содержание нашей души, ее запрограммированность картинами, образами, алгоритмами, продолжает существовать распадаясь. Мир что-то писал на этой доске – надписи остались. Они будут блекнуть, стираться, осыпаться. Другой образ: из кинотеатра ушли зрители. Продолжает работать проектор, и на белом экране идет фильм. Кто же смотрит этот фильм, когда зрители ушли? Когда зрители уходят из кинотеатра, этот фильм смотрит некто. Если свидетель исчез внутри человека, который умер, то картинки его распадающейся души смотрит Великое Существо, смотрит дьявол. Дьявол является внутренним зрителем трупа после того, как человек умер.

В метафизике традиционализма тема смерти вообще не стоит. Там существует переход духовного импульса из одного мира в другой – проблема тем самым изначально снята. Смерть как реальность, конец субъекта, как проблема дана только в религии Откровения. Поэтому обещание Воскресения присуще только авраамической традиции.

Это высшее проявление антисистемности, предельный парадокс. Повтор немыслим, повтор не бывает в контексте бесконечной возможности, как не бывает повтора одного и того же числа на числовой оси. Числовая ось неисчерпаема, поэтому нельзя представить, чтобы на каком-то числе произошла остановка счета. Вместо круга в реальной вселенной возможна только спираль, витки которой прилегают очень близко друг к другу. Если одна точка находится на месте другой, то она есть точно та же самая точка. Повтор невозможен в царстве Логоса. Но Откровение обещает нам этот невозможный повтор, остановку счета, «схлопывание» числовой оси! Будет восстановлено внутреннее присутствие субъекта здесь и теперь, тайное центральное самоприсутствие каждого Я, которое в каждый данный момент есть и дышит в нас. Это – искра света, отличающая сообщество тех, кто относит к себе тайное священное местоимение «мы». Откровение обращено именно к тем, кто причастен к этому сообществу, которое соотносит себя с этим местоимением.

Местоимение это есть одно из названий Божьего Духа, вдунутого в глиняную куклу Адама при его творении. Именно поэтому в Коране Бог постоянно говорит о себе: «Мы». Нахну, арабское «мы», – то, как называет себя Бог в Коране: «Мы сотворили, Мы послали». Это «мы» имеет прямое отношение к тайной инвеституре субъекта, в котором существует причастность к сообществу света вопреки пространству, времени и законам Логоса. Этот конус света, опущенный во тьму, он идет вниз, и он идет в центр ада. Мы, истинное тайное «мы», – всегда в центре ада, потому что мы всегда на противоположной стороне того бытийного блаженства, которое является сущностью Князя мира сего. И наша задача – это абсолютная революция света, это абсолютная трансформация, когда то, что было внизу, станет вверху, и последние станут первыми. То есть трансформация Вселенной, онтологическая трансформация последней основы, – это и есть рождение, реализация тайны жизни, это и есть приход абсолютно нового на место абсолютно вечного, отмена вечности.

Само человеческое общество создано и поставлено в мир как знамение об этой провиденциальной мысли. Мы на предыдущих встречах говорили о метафизике революции. Если мы посмотрим на общество как на знамение, то мы увидим, что оно состоит из двух полюсов. На самом верху существует бытийно предопределенная элита, люди типа принца Чарльза или Харальда Пятого. Их королевский статус просто условно подчеркивает их онтологическую укорененность вверху. Это люди, которые при всех обстоятельствах рождают вокруг себя определенный уровень жизни, изобилия, комфорта. Ни при каких обстоятельствах они не будут внизу.

На другом конце находится полюс, совершенно противоположный. Достаточно пойти в нищенские пригороды, чтобы увидеть этот полюс дна. Эти люди никогда не будут богатыми. Эти люди всегда будут деструктивно влиять на окружающую среду. Эти люди всегда будут заражать водоемы вокруг себя своими отходами. Они – вечные производители нищеты и страдания. Нищий люмпен внизу, принц Чарльз вверху – два перманентных полюса, два перманентных заданных качества. Они являются точками отсчета, потому что между абсолютным полюсом нищеты внизу и абсолютным полюсом элитного комфорта вверху находятся две волнующиеся гибкие среды. Одна очень большая – это буржуазный средний класс. Это люди, которые по сути просто никто. Они никто настолько, что сегодня они могут быть управляющими компаниями, а завтра – угрюмыми и сварливыми пенсионерами, а их дети – рядовыми неудачниками. Это существа, которые в полной мере являются заложниками броуновского социального движения. Антитезис к этому среднему классу – среда одиноких героев.

Это дискомфортные маргиналы, внутренняя неустроенность и неудовлетворенность которых делают их либо искателями приключений, либо организаторами хэппинингов, из них вербуются художники, революционеры. Но самое главное, что конус незримого света не имел бы никакого резонанса в человеческом социуме, если бы не было этого класса одиноких героев. Именно из них формируется круг сподвижников пророков. Кое-кто из сподвижников пророка Мухаммада (да будет мир над ним и благословение Аллаха) были разбойниками в прошлом или поэтами. Они были классическими неустроенными авантюристами, но стали наиболее яркими, лучшими последователями, благодаря которым этот свет Откровения не угас и существует до сих пор. Конечным орудием Провидения, действующего во времени, является полюс внизу – человеческие «обломки», носители вечной нищеты. К ним через посредство одиноких героев адресован призыв тех, кто входит в общину, говорящую о себе «мы».

Новая социология – это социология, которая будет рассматривать процессы предэсхатологического состояния общества, которое уже сейчас началось, которое в полной мере будет расцветать с первых десятилетий XXI века. Динамика взаимоотношений этих четырех реалий социума – суперэлиты, вечных нищих, среднего класса и одиноких героев – и их диалектическое взаимодействие по отношению к световому взрывному импульсу антисистемы, который скрыт и одновременно дан в Откровении через это местоимение «мы».

Там, где мы, – там всегда центр ада. Там, где мы, – там всегда воля к трансцендентному преображению ничем не ограниченной ночи в ничем не замутненный свет.

Новая теология[3]3
  В архиве Джемаля этот цикл лекций имеет иное название: «Радикальная теология». Лекции читались вечерами в помещении московской школы № 157 осенью 2004 года.


[Закрыть]
Осень 2004

Лекция № 1
Теология как доктрина нетождества

Я собираюсь читать достаточно краткий курс. Первоначально я думал, что это будет развернутое и детальное повествование о тех элементах, которые, на мой взгляд, составляют – должны составить – новую теологию. Но мне сказали, что курс должен сводиться к 14 академическим часам, то есть к семи выступлениям. И я понял, что нужно сосредоточиться не на содержании новой теологии, а на пролегоменах к ней, то есть на принципиальном объяснении того, что это такое.

По поводу теологии существует масса иллюзий, заблуждений, аберраций и неправильного понимания этого слова. Вместе с тем до последнего времени – если не считать европейских и исламских Средних веков, когда теология была доминирующей идеологической дисциплиной, – она была на периферии интеллектуальной гуманитарной деятельности и контролировалась сугубо профессиональным клерикальным элементом, то есть конфессиональными кругами, будь то в христианском или исламском мире. Причем в исламском мире после завоеваний монголов (когда рухнула великая исламская цивилизация, рухнул Халифат, был отвергнут и перестал существовать калам, то есть интеллектуальная философская метафизическая традиция) под теологией стали понимать исключительно вопросы прикладной юриспруденции, решение практических литургических ритуальных вопросов, что является искажением самого понятия «теология». Однако, и мы будем говорить об этом, определенная регенерация теологической мысли произошла и на Западе. Основания для этой регенерации были даны протестантизмом – Лютером, Кальвином, и в более отчетливой форме это проявилось в начале XX века, когда после Первой мировой войны критически мыслящие и особо одаренные протестантские теологи стали задаваться вопросом: «Что такое вера в Бога после того, как рухнула вера во все общезначимые человеческие ценности?» Тем не менее все это является историческим фоном: это, так сказать, культурологическое введение к понятию теологии. А что такое теология сама по себе?

Начнем с того, чему теология противостоит и чем она не является. Теология не является метафизикой, и теология не является философией. Метафизика – это базовый фундамент, простирающийся на столько тысячелетий в глубь истории, насколько хватает нашего взгляда. Метафизика на самом деле присуща фундаментальным основаниям вообще гносеологических способностей человека, способностей человека к общему познанию. Она, если говорить более общо, чтобы было совершенно ясно, совпадает просто с представлением о чистой, не лимитированной, ничем не замутненной бесконечности. А эта бесконечность человеку дана – скажем, не каждому человеку, а великим «посвященным», метрам, гуру, детям, – некоторым она дана просто даром, потому что когда человек смотрит в три года, в пять лет незамутненным взглядом на небо, то он переживает непосредственно опыт неограниченного восприятия.

Существует сам факт неограниченности восприятия – а у человека есть инстинкт, что его восприятие неограниченно. (Хотя бы сфера: она тоже воспринимается этим инстинктом как бесконечность, потому что у нее нет рамок, нет задней стенки.) Все, что предъявлено ему со всех сторон, должно в нем отражаться, но на практике это не так. Но эта эмпирическая практика нас не интересует, нас интересует, что инстинкт говорит о том, что восприятие является неограниченным и бесконечным. И вот эта бесконечность восприятия ведет человека к тому, что первичной данностью его фундаментального опыта является представление о бесконечном.

Многие философы, как ни странно, утверждают, что бесконечность не дана в опыте. Это удивительное утверждение, потому что простой взгляд на то, как строится вообще восприятие, даже на первичном психологическом уровне, показывает, что, напротив, бесконечность как раз-таки дана в опыте прежде всего остального. Опыт бесконечного на сознательном артикулированном уровне говорит следующее: по сути, ничего конечного как такового нет – всё, что есть конечное, на самом деле является так или иначе манифестацией, элементом, деталью, волной, завихрением, сводимым к бесконечному, то есть тождественным бесконечному.

Самое главное, кто тождествен или что тождественно бесконечному – это сам смотрящий. Метафизика учит тому, что меня, смотрящего на бесконечность, нет, а бесконечность есть: я есмь одно с бесконечностью. И таким образом эта бесконечность поглощает меня: как бы «ты есть то».

Философия говорит нечто другое, она пытается обрести бесконечное через конкретное. Философия обращается к чему-то очень определенному, но имеющему характер универсального, и пытается в этом определенном, имеющем универсальный характер, найти, схватить бесконечность, овладеть ею, не исчезая в ней. Свести бесконечность на землю – вот задача философии.

В любом случае и метафизику, и философию роднит воля к тождеству, инстинкту тождества. Метафизика доказывает, что конечная вещь исчезает в бесконечном, тождественна бесконечному, но и философия стремится доказать, что бесконечное тождественно конечным вещам, что через конечное мы можем владеть бесконечным в непосредственном овладении предъявленного нам мира или, скажем, стихии. Например, Фалес Милетский говорил, что «всё есть вода», тем самым интуируя природу бесконечного как жидкую флюидную гомогенную непрерывную субстанцию. Но это конкретика, через которую он стремился овладеть непостижимым и неуловимым всё.

В этом смысле теология является чем-то принципиально и сугубо противоположным и метафизике, и философии, потому что теология исходит из нетождества. Теология есть доктрина нетождества. И она начинается с того момента, когда появляется Откровение, которое есть совершенно иной источник знания, совершенно иной метод получения знания, нежели созерцание, нежели видение, нежели перцепция, нежели всё, чем обладает естественный человек. Вот Откровение сталкивается с уже развитой имеющейся метафизикой. Откровение, которое получали авраамические Пророки, Откровение, которое пришло к Пророку Мухаммаду (мир ему и благословение Аллаха), столкнулось с пространством эллинизма, излагавшем на языке койне – всеобщем греческом языке, – универсальные истины: истины метафизики, истины тождества, которые были сформулированы для Запада Платоном, а для Востока наиболее адекватно были выражены в философии санкхьи, артикулированы в интеллектуальной традиции брахманизма и индуизма.

На самом деле метафизика, будучи основополагающей интерпретацией первичного восприятия, как мы уже сказали, всюду говорит об одном и том же: она говорит о тождестве, о сводимости всего конечного к фундаментальному, нелимитированному, к фундаментальной первооснове, к тому, что германская метафизическая традиция называет «urgrund», то есть «первооснова».

И вот с этим сталкивается Откровение, говорящее о некой принципиальной, трансцендентной альтернативе всему воспринимаемому сущему, которая непостижима ни в созерцании, ни в интуиции, ни в интеллекте, ни путем логической конструкции умозрения методом аналогии и так далее: она должна прорваться в сознание, в пространство интеллектуальное, ментальное, которое для нее закрыто. То есть зеркалу говорят, что есть нечто, что в нем не отражается, но оно как бы вводится туда, вводится неким волевым, но при этом социальным и неким пропедевтическим образом. И возникает авраамическое сознание, что есть Тот, Кто противостоит определению есть, потому что это определение есть нормально применяется к видимым и невидимым вещам, которые так или иначе положены, даны в обычном, естественном бытии, сопряженном с возможностью, чем характеризуется объектное бытие, к которому присоединяется предикат есть, что это есть – реализация некой возможности.

Всё возможно, и вот всё возможное так или иначе мыслится, воспринимается или выводится из восприятия. И вдруг в Откровении звучит через посланника, через передатчика, голос Того трансцендентного Субъекта, Который не сопряжен с возможностью, утверждение о Котором не является реализацией возможного, Который противоположен всему возможному и претендует на то, что все возможное стало таковым через факт Его противопоставления и противопоставленности этому. Иными словами, глаголет Тот, Кого нет в «нормальном» онтологическом, метафизическом смысле.

Вот этот момент и есть Откровение, которое сталкивается с метафизикой в конкретном историческом контексте, с эллинистической метафизикой, и вызывает потребность в совершенно новых методах примирения этого метафизического платоновского и аристотелевского пространства с новой радикальной идеей, которая является совершенно безумной с точки зрения классического общечеловеческого сознания.

Мы упомянули Платона и Аристотеля, которые являются знаковыми фигурами – в данном случае сама их оппозиция ученика и учителя знаковая. Я хочу обратить ваше внимание на то, что Аристотель стал базовым мыслителем для формулирования сразу трех «теологий». Да, как ни странно, один Аристотель лег в основу трех теологических школ как источник. Это иудаизм, потому что Аристотель бесспорно был одним из учителей иудейских мэтров и раввинов – в частности Маймонида. Это христианство – тут вообще, как говорится, спору нет. Мы даже углубляться в это не будем, потому что от Святых Отцов ранней патристики и до Фомы Аквинского Аристотель является гарантом «адекватности, истинности и подлинности». Но Аристотель также стал мэтром и учителем мусульманских теологов, причем в очень большом спектре: начиная с западных перипатетиков (запад, Магриб, Испания – это западный калам), но Аристотель был очень важен и для восточного калама, то есть того, который был сформулирован в Центральной Азии, в частности Фараби, Рушдом, и так далее. Вот в таком широком спектре аристотелизм представлен тремя конфессиями, которые восходят к авраамическому пророческому корню.

Дело в следующем: востребовано было нечто, что появилось с Аристотелем вне- и против метафизики. Аристотель был в полной мере философом, а Платон был не только философом, но и метафизиком. Платон является переходной фигурой: он некий шарнир, который, если посмотреть на него с одной стороны – метафизик и жрец, говорящий о бесконечном, об универсальном, которое всему предшествует, к которому все сводится, к которому все возвращается, и так далее. С другой стороны, он – философ, во взгляде которого бесконечное схватывается через конкретное, через некий предъявленный наличный элемент реальности.

Но дело в том, что перед Платоном встал очень серьезный вопрос: вот мы видим некую вещь – вот эта вещь, которую мы видим, что она собой представляет? Собака не знает, что это стол, она просто видит некую конфигурацию, некую кляксу в пространстве, она не знает, что это стол. Мы-то знаем, что это стол. А вот то, что это стол, – как бы фундаментально неотъемлемо от него? То есть то, что в нем сидит, что «он – стол», реально или это мы думаем, что это стол? Это великий вопрос, из которого впоследствии выйдут реалисты и номиналисты. Некоторые считают, что появление номиналистов означает приход нового времени, что номинализм попросту учит, что слова и названия вещей являются предметом «соглашения», предметом договоренности. Если мы договорились, что это стол, то это будет столом. А реалисты утверждают, что стол сам по себе является столом.

Но на самом деле это различение есть уже у Платона, который понимает некую сложность в интерпретации того, чем является предмет: кляксой, «пятном Роршаха» или все-таки самодостаточной реальностью. Но он делает выбор в пользу того, что этот стол есть поистине стол и универсальным образом стол, потому что в нем и за ним живет идея того, что он стол. То есть это сразу и «пятно Роршаха», предъявленное нашим органам чувств, и в то же время некая самодостаточная идея, которой он принадлежит и которой контролируется. То есть кто бы ни посмотрел на этот стол – собака ли, ангел ли, человек ли самых разных культур и цивилизаций, марсианин ли, – он все равно имеет дело со столом, потому что есть идея стола, которая живет на небе в мире архетипов. Далеко, конечно, с такой системой понимания вещей в мире противоречий, в диалектическом пространстве, не уйдешь.

Аристотель первый сказал, что вещь предъявлена нам как «клякса», а значением наделяем ее мы через работу нашего разума, через интерпретацию. По Аристотелю, этот стол существует только потому, что мы, люди, думаем, что это стол. У нас есть сознание, мы пришли к выводу, что мы интерпретируем это как стол. И это единственная причина, по которой это стол; если марсиане решат иначе по поводу этой же «кляксы», это будет не стол. Таким образом, здесь проложен путь к антропоцентризму, к гносеологической антропологии, – антропологии, построенной не на изучении человека как онтологического объекта, а на сведении антропологии к познающей интерпретационной точке, к центру и корню интерпретации. Вот почему именно этот подход Аристотеля стал доминирующим и основополагающим и для иудаизма, и для христианства, и для ислама. Но Аристотель оставался прежде всего философом.

На самом деле он недалеко ушел от Платона, потому что онтологизм для него все еще продолжал оставаться императивом, как и для всех философов вплоть до философии Запада, а это – философия по преимуществу; философия, которая на самом деле, в отличие от китайской, индийской и других философий, которые вы можете еще найти, является философией тождества, которое полностью эмансипировалось от господства бесконечного, то есть от метафизического приоритета бесконечного, – философией тождества, которая все больше и больше выносила принцип бесконечного за скобки. И все больше и больше это тождество, являющееся доминантной чертой философии, становилось пустым и ненаполненным, однобоким. Философия вошла в глубочайший кризис и в конечном счете в XX веке как метод мышления она рухнула, она рухнула уже ближе к Сартру.