Текст книги "Логика монотеизма. Избранные лекции"

На первый взгляд, мы пришли к трюизму: «Сознание есть смысл». Нуль, завершающий числовой ряд, пущенный вспять, оказывается площадкой, на которой играет и в которой проявляется сознание. Однако главное для нас в данном случае – не столько семантическая связь двух этих категорий (сознания и смысла), сколько апофатическая природа сознания, его «неквалифицируемость», отсутствие идентичности. Именно благодаря тому, что сознание в самом широком смысле есть указание на непостижимое, оно и становится не чем иным, как простой оппозицией абсурду.

Абсурд первичен (конечно, с точки зрения нашего взгляда снизу, обусловленного нашей «брошенностью в мир»). Смысл существует лишь постольку, поскольку существует простое апофатическое противостояние сущему абсурду. Иными словами, на том уровне, на котором мы это обсуждаем, на данный момент смысл – это, попросту говоря, «неабсурд». Здесь совпадают апофатика как «несказуемость» и некий универсальный нуль как Иное, взятое в сугубо логическом аспекте.

Следующий шаг, который следует сделать в отношении смысла, заключается вот в чем: надлежит установить понимание того, что простая апофатика, бросающая вызов абсурду, являющаяся «неабсурдом», – это всего лишь предпосылка. Это не смысл как таковой, это возможность борьбы за смысл, это путь к смыслу. Между сознанием, которое пребывает как искра Духа (в адамическом дискурсе), и самим Духом («невозможный Он») лежит пропасть, преодолеваемая в крайне редуцированной и ослабленной форме Откровением. Это захватывающий путь, полный героического вызова, идущий от точки А, где мы имеем дело с простой апофатикой, к точке Б, в которой раскрывается Бездна невозможного. Апофатическое и невозможное «зеркально» связаны между собой, как пассивное, становящееся реципиентом, и активное, которое выступает в качестве оппозиции уже не просто к Бытию, а к тотальному Всё. Невозможное есть полнота отрицания вечного Этого: Иное, которое можно рассматривать в качестве антитезы Этому как То. В тот момент, когда смысл совпадает в трансцендентном Субъекте с Тем, вечное и безграничное Это исчезает, становясь просто метафизической маской Иного.

В исламе из всех направлений монотеизма наиболее разработано и глубоко учение об идолократии. Точнее, следовало бы сказать, что именно ислам нашего Пророка (да благословит его Аллах и приветствует) содержит в себе предпосылки для развернутого понимания того, что есть в действительности идол, чем идол является и чем он не может быть. Всевышний подчеркивает в своем Святом Писании бессилие и бесполезность идолов. Здесь следует очень точно понимать, что речь идёт о «бессилии и бесполезности» идолов как таковых, то есть физического воплощения или обозначения неких сил Бытия, противостоящих воле Аллаха (Свят Он и Велик). Нельзя при этом забывать, что эти идолы являются посредниками или своеобразными «мостами» между миром-зеркалом, принадлежащим к эшелону феноменологического бытия, и верхним планом так называемого принципиального Бытия.

В синкретических религиях чистого жречества, представляющих собой подделку под истинный монотеизм, так, не скрывая, прямо объясняют, что в идолах главное – не дерево или камень, а те «сущности», которые этими материальными субстанциями обозначаются. При этом христианские «теологи» (христианские – в частности) как бы «не понимают», что проклятие жреческой миссии как раз и заключается в служении этим «сущностям», – то есть, в конечном счете, прямому «сатанабожию», поклонению Иблису.

Вопрос об идолократии, однако, выходит далеко за рамки узкого и простого понимания того, что такое «идол». Этот вопрос намного шире теологической проблематики, связанной с идолами, уже хотя бы потому, что в идолократии речь идет о «власти идолов», – то есть проблема переносится в социальную, историческую и, самое главное, политическую плоскость. «Власть идолов» существует и действует постольку, поскольку само общество представляет собой некий «идолопоклоннический» институт, установление, без чего была бы невозможна миссия Иблиса, о которой последний декларировал Всевышнему: «Я буду заходить на Адама слева, справа, сзади, спереди, чтобы сбить его с прямого пути» (Коран, 7:17).

Некоторые западные мыслители, в частности Гоббс, указали на это социально-политическое свойство идолократии. То, что в Исламе называется «тагут», в синкретическом дискурсе западной политической теологии называется Левиафан – упомянутое в Библии морское чудовище. Под Левиафаном Гоббс понимает «государство», вкладывая в это следующий смысл: государство есть некая чудовищная нечеловеческая машина, нечеловеческий фактор, чуждый субъективному, эмоциональному и психологическому пространству человеческих отношений.

Многие мусульмане не склонны признавать в этом понимании английского философа исламскую концепцию тагута. Они, скорее, предпочтут настаивать на том, что тагут – это просто материальный истукан, который был объектом поклонения в эпоху джахилии, а после прихода ислама используется для символического побивания камнями как демонстрация отречения от Сатаны.

Тем не менее в Коране есть аят: «Разве вы пойдете за судом к тагуту после того, как вы узнали лучшее?»[17]17
  Сура 6, аят 60: «Разве ты не видел тех, которые заявляют, что они уверовали в ниспосланное тебе и в ниспосланное до тебя, но хотят обращаться на суд к тагуту, хотя им приказано не веровать в него? Дьявол желает ввести их в глубокое заблуждение» (перевод Э. Кулиева).


[Закрыть]. К кому ходят за судом? К судебно-правовой системе, к политико-юридическим институтам, к государству! Таким образом, упомянутый аят реально сближает библейскую концепцию Левиафана, переработанную западной, прежде всего британской мыслью, с исламской концепцией тагута.

Исламская теология в вопросе об идолократии должна в первую очередь рассматривать государство как установление Иблиса, которое является его инструментом, проводником его воли и, естественно, опорным столпом универсального куфра.

Невозможно представить себе «государство», которое прямо бы признавалось в том, что оно является «манифестацией зла». Любое государство тратит огромные ресурсы на то, чтобы предъявить себя людям как «цитадель добра», без которого «нормальное» существование, продуктивная жизнедеятельность, проектное творчество были бы невозможны. Это значит: любое государство лжёт в каждом своем деянии, в каждом своем слове, представляя собой на всех уровнях извращение нормы. А это и есть куфр – покрывание истины ложью.

Поэтому формулировать куфрологию, изучать тайные и запутанные тропы куфра невозможно без специального направления в исламской политической философии, которое прямо и конкретно занимается исследованием феномена государства.

Государство в нынешнем значении слова – это сравнительно молодое по историческим меркам явление. Хотя в учебниках истории Древний Египет, Ассирия, Вавилон именуются государствами, указанные цивилизации не были государством в полном смысле слова. Монархи, возглавлявшие древние цивилизации, напрямую обращались к своим подданным, говоря им, согласно Корану (79:24): «Я – ваш верховный Господь», то есть восстанавливая форму максимально возможной связи между Бытием и человеческим фактором. Для того чтобы появилось современное государство, необходим разрыв этой связи, – связи, выраженной даже в такой односторонней и несправедливой форме, которая была заявлена египетскими фараонами. Явные ростки современного государства проявились в Римской империи, где обратная связь между кесарем и плебсом начинала быстро упраздняться.

Для функционирования государства необходима бюрократия, то есть категория профессиональных функционеров, которые не имеют значимой человеческой индивидуальности, взаимозаменяемы и значение которых состоит в тщательном исполнении процедуры. Собственно говоря, процедура, основанная на формализованном протоколе, – это и есть наиболее эффективное средство для разрушения живых человеческих связей в иерархической вертикали общества.

При этом, поскольку социально-экономическая жизнь человеческих масс продолжается, государство превращается в институт чистого паразитизма, который присваивает себе производимый обществом продукт под предлогом своей «организаторской деятельности», без которой якобы невозможно ступить ни шагу. Таким образом, государство осуществляет не только эксплуататорское ограбление низов, но и «подворовывает» у верхов, то есть традиционных правящих групп, непосредственно связанных с проявлением верхних эшелонов Бытия на нашем земном уровне. В конечном счёте цель государства как сугубо паразитической структуры заключается в том, чтобы поставить в зависимость от себя и «верхи», и «низы», подведя общество к перспективе коллапса.

Одним из наиболее явных деструктивных функций государства является разрушение коммуникативной сферы, поскольку осуществление паразитической функции, навязывание зависимости всем составляющих общество элементам невозможно без контроля над общением между верхами и низами. В свою очередь разрушение вертикальной коммуникации ведёт к росту значения силового фактора. Силовой фактор в конечном счёте вытесняет и компенсирует разрушение религиозной веры масс в своего «фараона» и становится единственным средством донесения посланий «сверху» для восприятия на человеческом уровне.

Доволен ли таким положением дел Иблис? Его ставленниками на Земле являются султаны и цари – а они не суть государства. Кроме того, Иблис рассматривает людей как данников, а паразитизм государства наносит прямой ущерб интересам Неба. (Кстати, наиболее бюрократизованное образование в истории – Китай – является цивилизацией-«неудачником», цивилизацией, которой так и не удалось ни сформулировать своё «предназначение» на Земле в терминах, хоть чуть-чуть выходящих за рамки грубого социал-материализма, ни даже выполнить собственные социал-материалистические проекты!).

Государство, подчеркнём ещё раз, пытается вносить свои собственные, подчас непредсказуемые коррективы в планы Сатаны. Однако, конечно же, этот феномен располагается на плоскости, в двумерном пространстве. Государство обречено искать себе Хозяина, поскольку без него оно не способно сохранить свою главную ценность: единство процедуры. Парадокс в том, что государство не может полноценно обслуживать интересы традиционных бытийных лидеров; оно, конечно же, формализует свою службу «сакральным вождям», но эта служба не соответствует установлениям большой Традиции, поэтому отношения между государством и монархией неизбежно скатываются в суррогатную сферу. Сначала появляется абсолютная монархия, то есть извращённая, абсурдная манифестация бытийного начала на человеческом уровне. Далее, через ряд потрясений, абсолютизм деградирует к конституционным формам, которые представляют собой опять-таки вторжение процедуры, причём откровенно профанической, на сакральный уровень, после чего остаточная традиционная форма общественного устройства рушится и бюрократия получает возможность вместо фараона заявить массам: «Я – ваш верховный Господь». Долгожданное свершилось, но где Хозяин? Хозяином поздней бюрократии в республиканский период становится вместо «светового человека» (Ормузда) – Ариман.

Иначе говоря, хозяином современной бюрократии является не обитатель Олимпа, излучающий манящий блеск «добра и красоты», а попросту черт с рогами, хвостом и крыльями, – тень «светового человека».

В изучении идолократии невозможно обойти вопрос о различении и даже противостоянии двух понятий: образа и сущности, которые очевидно находятся в оппозиции друг другу. Феномен, утративший свой сущностный архетип, тем не менее может сохранять образ, который имеет самостоятельную сферу проявления.

Что же является сущностью по отношению к человеку – если брать человека как глобальный фактор, во всей его целостности? Без сомнения, это сознание, взятое как принцип отличия от всего остального. Неважно, что в чистом, «автономном» виде сознание, совпадающее с Духом, присуще лишь адамитам, то есть идущей от Адама (мир ему) династии пророков. Адамиты вовлекли в сферу своего влияния остальное человечество. Люди являются таковыми, поскольку они говорят на языке, так или иначе укоренённом в метаязыке Адама. Наиболее эффективным способом освобождения человека от его сущности, то есть сознания, является смерть. Но что происходит при этом? Исчезает ли при этом образ? Сам факт эстетического символического использования черепа с костями в различного рода эмблемах красноречиво свидетельствует – нет: образ остаётся, а в каком-то смысле даже усиливается и, возможно, превращается в некую автономную сущность. Но на что указывает символический образ смерти?

Живые люди испытывают особую гамму ощущений, оказавшись в присутствии трупа. Человеческие останки обладают своеобразной мрачной драматической силой, которая, казалось бы, не может быть на чем-либо основана. Ведь, как говорят материалисты, труп – это просто «мясо». Однако труп есть глиняный слепок человеческого существа, на котором в какой-то момент пребывал отпечаток Духа. После смерти это присутствие Духа отнято, изъято. Живой, глядя на труп, свидетельствует нечто реально присутствующее, но при этом абсолютно противоположное, враждебное Духу.

Что же есть существо, которое прибывает вне Духа, «свободно» от него, бросает Духу вызов? Это Великое Существо, Иблис. Он есть идеальный и всеобъемлющий архетип всех существ вселенной, всех состояний бытия, которые враждебны Духу и ничего о нём не знают.

Иблис, относящийся к принципиальному, онтологическому плану Бытия, сделан, по собственному признанию, из огня, из чистейшей первозданной энергии. Он в этом своём качестве, несомненно, является сущностью. Однако глиняный человек, чья связь с Духом физически оборвана, – это отражение сокровенной сущности Иблиса в нашем мире.

Сокровенная сущность Иблиса выражена в его отказе поклониться Адаму, в его неведении Духа. Таким образом, труп человека представляет собой икону Великого Существа здесь, внизу. Это не метафора, ибо ощущение непроизвольно возникающего ужаса в присутствии мертвеца никак не мотивировано рациональной связью суждений и присутствует спонтанно у людей, далёких от мистики.

Выше мы говорили о двух аспектах Великого Существа, использовав для их обозначения (за неимением лучшего выбора) имена из зороастрийской традиции: Ормузд и Ариман. Ормузд – это «человек света», Ариман – его противоположность, «человек тьмы», или, можно сказать, своего рода «античеловек». Кстати, именно концепция «античеловека» лежит в основе народных представлений о чёрте.

Труп связан с этим «теневым человеком», поскольку световое, «олимпийское», измерение Великого Существ а так или иначе предполагает «жизнь». Вообще «жизнь» в глобальном смысле есть нечто, противостоящее Духу, – то, что заменяет Дух для Великого Существа, то, что составляет внутреннее «дыхание» (анти-Дух) Бытия.

«Жизнь» есть противоположность инерции смертной и тленной глины. В глине – тщета, тупик. В «жизни» – надежда, благо, добро, всё то, во что не просто верят, а хотят верить «глиняные люди». Если же подойти к категории «жизни» под другим углом, то это не что иное, как известный многим мистикам – не только в дискурсе, но и в опыте – «ток благодати». Но даже в самых высоких, «небесных» истончениях субстанция всё равно остаётся собой – не-Духом.

Однако самое важное, что следует вынести из этого хода рассуждений – это концепция власти, принадлежащей Иблису (принадлежащей с дозволения Всевышнего). Власть в сфере Бытия основана именно на «благодати», то есть способности менять метафизическую плотность субстанции, делать, по выражению алхимика Франциска Меркурия ван Гельмонта, «материю духовной, а дух материальным». Понятно, что речь здесь идёт не об истинном Святом Духе, а о «духе естественном», который сводится просто к «агрегатному» состоянию бытия.

Всё вышесказанное позволяет понять, что труп принадлежит наиболее костному, инерционному аспекту проявления, причём до такой степени, что «вырывается» из общего ряда натуральных феноменов, становится чем-то особым, действительно иконой. Это «антисакральность», или «чёрная сакральность», которая превращается в символ, в идеальную «точку сборки», в силу того, что это запредельная негация даже внутри негативного царства чистого Бытия. (Подчеркнём при этом, что ни о каком «небытии» здесь говорить не приходится: состояние возможности не быть, как мы неоднократно подчёркивали, входит в состав интегральной онтологии).

Опираясь на этот ход мысли, нам придётся снова вернуться к фундаментальному различению между «смертью» и «гибелью». Это различение является безусловно принципиальным. Смерть есть уход сознания в свой источник, возвращение капли в океан, видимого блика – в невидимое и всеобщее царство излучения. Гибель есть просто реализация всегда присущей любому феномену возможности не быть. Она в символическом плане тесно связана с экзистенциальным опытом старения, износа, ветшания и т. п.

В «метафизической» судьбе человека – двойственность и непредопределённость…

Дух добавлен Творцом в глиняную куклу Адама. Творец требует от Иблиса поклониться не самому Адаму как глиняному существу, а частице Духа, которая неведомым для Иблиса образом была внесена в сердце первого пророка.

Собственно, из самой двойственности, нестабильности человеческой природы рождается тема воскресения в чёрном сатанинском ключе.

Гибель индивидуального человеческого существа является центральным фактом его существования, вокруг которого вращается всё. Какую бы сферу обыденной жизни мы не взяли – будь то семья, экономическая деятельность, эмоциональная сфера отношений и тому подобное – всё это строится на конечности существования индивидуума, на факте его обречённости на исчезновение. Это фундаментальная истина настолько безусловна, что весь экзистенциальный строй обычного современного человека нацелен на вытеснение идеи гибели, личного конца из действующей матрицы.

В предыдущие эпохи, когда общество в своих самых широких кругах было подчинено религиозной идее, такого рода вытеснение происходило иным путём. Жреческое язычество разрабатывало и несло в массы ложное представление о загробном существовании, которое аннулировало реальное представление о финальности бытия. Этот квазирелигионый подход стал доминирующим и безальтернативным между XIV и XVI веками на Западе. До этого идея «вечной жизни души», автоматически дарованной каждому умершему, была присуща народным представлениям, но впоследствии стала фактически официальной доктриной Церкви.

Однако с наступлением эры профанизма – торжества либерального понимания ценности индивидуального существования «единственный раз в единственном мире» – возник принципиально иной институт, который превратился в своего рода второе ложное «сознание», куда вытеснилась идея физического конца. Этим институтом стало государство – то самое государство паразитического деструктивного типа, о котором мы говорили выше. Государство превратилось не только в хранителя уходящей жизни, но и в компенсационный механизм, якобы обеспечивающий личную «неуничтожимость» на вполне рациональном уровне.

Вера профанов в то, что государство есть установление, компенсирующее физический конец личности, в огромной степени отвечает за покорность масс этому Левиафану или, говоря языком ислама, тагуту. Речь идет прежде всего о том, что правящая бюрократия со своим протокольно-церемониальным аппаратом присваивает себе функцию всемирно-исторической памяти. Государство делает людей культурными и историческими героями, оно ставит им памятники, хоронит и надзирает за местами захоронений, поддерживает институт воспроизводства поколений. Короче, вся сфера жизни, связанная с болью, роком, ущербом, берётся государством под свой контроль, который является своеобразной анестезией для коллективного мировосприятия.

При этом неважно, в какой степени в том или ином конкретном социальном пространстве превалируют официоз или же, наоборот, частное дело. Суть не меняется: государство-паразит является хозяином конца каждого индивидуума. Стало быть, оно осуществляет узурпацию и эксплуатацию самого важного, самого центрального аспекта персонального существования, становится господином «юдоли».

Коль скоро каждое физическое тело, при жизни причастное к сфере сознания, через язык становится «иконой» Иблиса, трупом, то необходимо существование некой коллективной манифестации этой «иконы». Идолократия, как показано выше, тесно связана с отчуждением финальности человеческого существа от него самого. Это гораздо важнее, чем отчуждение продуктов труда или отчуждение сферы человеческих отношений прежде всего потому, что только в собственном конце человек вполне становится самим собой, обретает свою идентичность.

Пока он жив, он делит все стороны своего существования с другими людьми. Он видит такое же голубое небо, как и другие, он испытывает такой же оргазм, такие же эмоции, когда становится отцом, – и все это не его! Всё это принадлежит матрице, внутри которой он ничем не отличается от себе подобных.

Однако умирает он в одиночку. Нельзя умереть за другого или передать свою смерть партнёру. Поэтому в момент конца матрица теряет силу, и человек становится самим собой в самом глубоком метафизическом смысле слова.

Однако и здесь государство нашло лазейку для того, чтобы попытаться похитить эту последнюю подлинность у обречённых. Оно становится «коллективным трупом», мертвечиной, лишённой духа, – так же, как оставленная жизнью глина становится указанием на подлинную суть бытия. Ложь и гибель. Но государство не было бы государством, если бы оно не шло в своей лжи до конца, обещая воскресение от своего имени.

На рациональном уровне речь, конечно, не идёт открыто о физическом воскресении – как в циклических культах древних скифов или египтян. Однако государство работает с важнейшим ресурсом, извлекаемым из людей, – их жизненным временем.

Было бы наивно думать, что проблема длительности индивидуальной жизни исчезает вместе с концом этой самой длительности. Жизненное время превращается в капитал, который открыт всем манипуляциям и превращениям, – начиная прежде всего с постоянной переоценки своей стоимости. Конечно же, государство и здесь выступает как паразит-разрушитель, поскольку оно не может сделать или организовать ничего само. Оно может только украсть или присвоить иным способом. Государство – это единственное «бизнес-сообщество», которое постоянно показывает убыток в конце делового года. Ведь оно с определённой исторической эпохи печатает деньги (отняв эту функцию у жрецов) – а деньги, в конечном счёте, всегда только дешевеют.