Текст книги "Краткая история Англии и другие произведения 1914 – 1917"

VII. Полночь Европы

Преступлением небольшой тяжести, совершенным Англией, можно назвать мелочную критику Наполеона III и легкий отказ от него.

У викторианцев была очень дурная привычка полагаться на слова и в то же время презирать их. Они пытались строить свою историческую философию на двух или трех титулах, причем отказывались называть их верно. Солидный викторианец с его усами и правом голосовать на парламентских выборах совершенно спокойно говорил, что Луи Наполеон и Вильгельм Прусский стали императорами, и понимал под этим словом самодержцев. Его бы усы яростно топорщились и он бы назвал вас «буквоедом», если бы вы ответили ему, что Вильгельм -это германский император, а вот Наполеон – не французский император, а только император французов. Разве изменение порядка слов значимо?

Но тот же самый викторианец был бы более чем возмущен, если бы ему предложили удовлетвориться общением с учителем рисования[146]146
  Art Master.


[Закрыть], хотя в рекламе был указан магистр гуманитарных наук[147]147
  Master of Arts.


[Закрыть]. Его возмущение усилилось бы, если учитель рисования обещал бы ему морской пейзаж[148]148
  Sea-piece.


[Закрыть], но вместо этого принес бы часть моря[149]149
  A piece of the sea.


[Закрыть]; или если бы юморист от эстетики, украшающий его дом, использовал бы вместо краски «индийская красная»[150]150
  Indian Red – пигмент на основе оксида железа.


[Закрыть] краснокожего индейца[151]151
  Red Indian.


[Закрыть].

Англичанин не видел, что если бы между французским императором и императором французов была только словесная разница, то точно такая же только словесная разница была бы между императором и республиканцем или между парламентом и отсутствием парламента. Он уже знал, что император -это, обычно, деспотизм, но еще не выучил, что парламент – это, как правило, олигархия. Он не знал, что народ Англии скоро лишится сил не из-за потери избирателями их гражданских прав, а просто из-за молчания своих представителей, и что теперь правящий класс Англии опирается не на «гнилые местечки»[152]152
  Обезлюдевшие поселения, избиравшие членов Палаты общин до реформы 1832 г.


[Закрыть], а на гнилых парламентариев.

Поэтому он не понимал бонапартизма. Он не понимал, что французская демократия стала более демократической, когда она превратила всю Францию в один избирательный участок, который избирал одного депутата. Он не понимал, насколько замедляло республику все, что в ней было не республиканское, но чисто сенатское. Он не понимал, как огромное представительное собрание может превратиться в насквозь продажный сенат.

Теперь-то мы и в Англии слышим об «упадке парламента» как о чем-то очевидном от лучших наших парламентариев, например, мистера Бальфура[153]153
  Артур Бальфур (1848-1930) – премьер-министр Великобритании в 1902-1905 гг.


[Закрыть]. Мы слышим от одного частично французского и целиком якобинского историка французской революции совет английскому злу вернуть короне мощь. Кажется, что мы, бросившие Луи Наполеона в серую пыль мертвых деспотий, сами можем завершить наши революционные изменения тем, с чего Луи Наполеон только начинал.

Другими словами, наш викторианец не понимал термина «император французов». Этот вариант титула был намеренно избран, чтобы показать его выборное и народное происхождение; и он противоположен словосочетанию «германский император», которое выражает почти сверхъестественный племенной патриархат, или же словосочетанию «король Пруссии», которое выражает личное владение целой территорией. Когда речь идет о государственном перевороте, непростительно оправдывать мятеж против деспотии и одновременно запрещать мятеж против аристократии.

Идея «императора французов» еще не умерла, скорее, восстала из мертвых. Эта идея проста: хотя правительство может пользоваться поддержкой народа, но подлинно народной может быть только личность. Эта идея до сих пор венчает американскую демократию, как когда-то венчала французскую. Официальное лицо с огромными полномочиями, делающее выбор между войной и миром, должно бы называться не «президент Соединенных штатов», а «президент американцев». В Италии мы видели, как король и толпа преодолели консерватизм парламента, и в России новая народная политика мистически символизируется личностью царя, встающего во главе ее новых армий.

Но есть место, где существует подлинная форма слов и где эта подлинная форма блестяще подтверждается. Одному человеку среди себе подобных было позволено исполнить этот принцип с ужасной и оглушительной чистотой. Политический и географический крах[154]154
  Его страны.


[Закрыть] оставил ему лишь королевский титул, начертанный на небесах; потеряв дворец, столицу и земли, этот монарх доказал, что народ он не потерял, что король он не законом, а любовью соотечественников, король не почвой, а душами людей. Эти два слова останутся подлинными в замаранных и нелепых хрониках человечества: «Король бельгийцев»[155]155
  Альберт I (1875-1934) возглавил сопротивление германскому вторжению в 1914 г., национальный герой Бельгии.


[Закрыть].

Уже стала расхожей постоянно повторяемая фраза бешено красноречивого Виктора Гюго, будто Наполеон III был жалким подражателем Наполеона I. Один политик сказал в «Орлёнке»[156]156
  Пьеса Эдмона Ростана о Наполеоне II.


[Закрыть], что «шляпа была, а вот головы не было» – речь тут, конечно же, об имитации. Шляпа была экстравагантным преувеличением, но те, кто говорит об этом, часто упускают пару моментов, которые действительно имели место в этом преувеличении. Одно совпадение уж точно есть. Верно подмечено, что слава обоих Наполеонов была не так велика, как казалась; но и в том, и в другом случае надо решительно добавить, что и их падение было не таким грандиозным, как выглядело.

Оба преуспели сначала, оба затем пали. Но оба еще и преуспели в итоге, после падения. Если сейчас мы можем поблагодарить Наполеона Бонапарта за армии единой Франции, то мы точно так же можем поблагодарить Луи Наполеона за армии единой Италии. У этого великого движения к более свободной и более рыцарственной Европе, которое мы сегодня называем основой нашего союза, были предшественники и были победы не только при Арколе[157]157
  В 1796 г. в битве при Арколе французская армия Наполеона Бонапарта разбила австрийские войска.


[Закрыть], но и при Сольферино[158]158
  В 1859 г. в битве при Сольферино войска Наполеона III одержали победу над австрийской армией.


[Закрыть].

Люди, которые помнят, как Луи Наполеон был принят в салона графини Блессингтон[159]159
  Маргерит Блессингтон (1789-1849) – английская писательница, принимала у себя будущего императора во время его английской эмиграции в 1830-х гг.


[Закрыть], где он считался почти слабоумным, обычно говорят, что он обманул Европу дважды. Первый раз – когда заставил людей поверить, что он глупец, и еще раз – когда заставил их подумать, что он государственный деятель. Но он обманул их и в третий раз – когда заставил их думать, что мертв и дело его ничтожно.

Несмотря на оголтелые стихи со стороны Гюго и еще более оголтелую прозу Кинглейка[160]160
  Александр Уильям Кинглейк (1809-1891) – английский политик и историк Крымской войны.


[Закрыть], на самом деле Наполеон III опозорен в истории единственно из-за катастрофы 1870 года. Гюго метал в Луи Наполеона бесчисленные молнии, но почти не осветил его. Некоторые части его «Возмездия»[161]161
  Сборник стихотворений Виктора Гюго, 1853 г.


[Закрыть] похожи на карикатуры, изваянные из вечного мрамора.

Они всегда будут напоминать вялым и рыхлым поколениям, вроде викторианского, великую правду о том, что ненависть может быть прекрасной, если это ненависть к уродствам души. Но большая часть этих стихотворений могла быть написана и об Амане, и о Гелиогабале, и о короле Иоанне, и о королеве Елизавете в той же степени, что и о бедном Наполеоне III. В них нет и следа от понимания его заветной цели, зато есть очевидное презрение к жирным душам политиков сената.

И если такой истинный революционер, как Гюго, не отдал должное революционной составляющей цезаризма, то тем менее мог это сделать такой тори из Лиги первоцвета[162]162
  Организация, пропагандирующая принципы консерватизма, основана в 1883 г. в память о Бенджамине Дизраэли.


[Закрыть], как Теннисон. Кинглейк до забавного едко говорил о (приходе к власти Наполеона III как о – С. М) «государственном перевороте», но я боюсь, что эта снисходительность[163]163
  По отношению к Франции.


[Закрыть] является одним из наименее приятных свойств наших национальных перьев и прессы, к тому же почти улетучившимся после дела Дрейфуса. Поистине, не самое удачное занятие -публично каяться за грехи других людей.

Если это было легко для англичанина Кинглей-ка, то тем легче это было для немцев – супруга королевы Виктории и для самой королевы Виктории, находившейся под его влиянием. Но если разумные массы народа Англии и проявляли хоть какой-то интерес к континентальным делам, то они, вероятно, симпатизировали Пальмерстону, который был популярен, в то время как принц-консорт[164]164
  Альберт Франц Август Эммануил Сакс-Кобург-Готский (1819-1861) – супруг королевы Виктории.


[Закрыть] популярен не был.

Черной отметиной напротив имени Луи Наполеона является лишь Седан[165]165
  Битва при Седане – генеральное сражение Франкопрусской войны, произошедшее 1 сентября 1870 г., после которого Наполеон III капитулировал.


[Закрыть], и сегодня в наших собственных интересах воспринимать Седан как промежуточный эпизод. Если его воспринимать по-другому, придется считать его концом света. Но мы должны положить конец подобным концам. И хотя война продолжается, а народы проходят чистилище чудовищной бойни, история мира все равно должна завершаться добром.

Эти картины истории не столь далеки, хотя и скрыты от взора ближайшими холмами. Одна из них – за мягкими холмами Суррея, где спит Коббет с его так и не родившейся английской революцией. Другая – за высотой, именуемой «Итальянский шпион», где юный Наполеон повернул своих золотых орлов против черных орлов Австрии. Но и эта авантюра французов в поддержку итальянского восстания очень важна, и мы только начинаем понимать ее значение. Это был вызов германской реакции, за который она отомстила в 1870 году, точно так же как балканская победа[166]166
  Победа Сербии, Черногории, Болгарии и Греции над Турцией в войне 1912-1913 гг.


[Закрыть] была вызовом германской реакции, и 1914 год стал попыткой мести за него.

Верно, что освобождение Италии французами осталось незавершенным. Проблема Папского государства, например, не была затронута миром в Виллафранка[167]167
  Перемирие между Францией и Австрией, заключенное в 1859 г.


[Закрыть]. Вулканический, но плодотворный дух Италии уже произвел чудесную, странствующую и почти вездесущую личность, чья красная рубашка превратила ее в бродячий флаг – Гарибальди. Многие английские либералы симпатизировали ему и его непримиримым сторонникам. Пальмерстон называл его «миром выше всякого понимания», но богохульства этого веселого старого язычника были скорее знаком того, что он осознавал: есть вещи глубже тех, что он может понять.

Спор с Папой Римским и последующее примирение с ним имели у бонапартистов форму инстинкта, и англосаксу этот инстинкт не получится ни понять, ни предугадать. Бонапартисты знали правду: антиклерикализм вовсе не разновидность протестантского движения, это – настроение католиков. Кроме того, английские либералы не сумели убедить собственное правительство рискнуть так же, как рискнуло французское, и сам Наполеон III блестяще ответил Пальмерстону, его сопернику по международному либерализму, что половинчатая война лучше ее полного отсутствия. Суинбёрн назвал Виллафранку «привалом перед Римом» и выразил учащенный пульс мира того времени словами: «И пусть раздастся рык льва, возвещающего о республиканском Риме». Но он бы мог вспомнить, что вообще-то это не британский лев, которому британский поэт может властно приказать: «Рычи опять! Рычи опять!»

Правда, Англия не получала столь же ясного сигнала из Италии, какой она получила отДании. Великие державы не имели обязательств помогать Италии становиться нацией, в то время как они имели обязательства поддерживать тот неоспоримый факт, что Дания такой нацией была. Но великий патриот Италии имел опыт общения с двумя крайностями английского парадокса, и с этим были связаны два национальных и анти-германских случая.

Италия получила поддержку англичан, но не Англии. Немало наших соотечественников последовали за красной рубашкой, но среди них не было красных мундиров. И когда Гарибальди прибыл в Англию[168]168
  В 1854 г. Гарибальди приехал в Ньюкасл.


[Закрыть], причем не из-за Италии, а из-за Дании, итальянец вдруг обнаружил, что он более популярен среди англичан, чем любой англичанин. Он прошел через лес приветственных рук, которые хотели бы стать лесом мечей. Но тот, кто владел мечом, держал его в ножнах.

Для правящего класса доблесть героя Италии, как и красота принцессы Дании, была объектом восхищения, доставляющим удовольствие, как роман или газета. Пальмерстон был переполнен пацифизма, потому что он был переполнен джингоизма. Духом такой же беспокойный, как Гарибальди, в реальности он был осторожнее Кобдена. Англия имела самую осторожную в мире аристократию и самую бесшабашную демократию. Это было и остается тем английским парадоксом, из-за которого нас не понимают, особенно в Ирландии.

Капитаны нашей нации были рыцарями паркета; странствующие же рыцари находились в оттесненных от правительственных решений рядах черни.

Когда австрийский генерал, который порол женщин в завоеванных провинциях, появился на улицах Лондона, обычные извозчики вели себя в традициях донкихотства сэра Ланселота или сэра Галахэда. Он бил женщин, а они побили его. Они считали себя мстителями за честь дам и сломали кровавый кнут немецкого задиры, – так Коббет пытался сломать его, когда этот кнут стегал мужчин Англии. Хамство сидело в германских и полугерманских правителях, носивших кресты и шпоры; их галантность валялась в канаве. Английские извозчики оказались рыцарственнее тевтонских аристократов, да и английских тоже.

Я немного задержался на опыте Италии потому, что он показал Луи Наполеона таким, каким он был до падения: политиком, возможно, не самым разборчивым, но определенно демократическим. Власть редко остается незапятнанной, и то, что Вторая империя была заражена шпионами и мошенниками без отечества, не подлежит сомнению – это показали такие демократы, как Рошфор[169]169
  Виктор Анри Рошфор (1831-1913) – французский журналист и политик, сын маркиза Клода Луи Мари де Рошфор, автора водевилей.


[Закрыть] и Гюго.

Дело было не только во французской неэффективности – она весила не больше волоса на весах, другую чашу которых наполняла мощная и враждебная эффективность Пруссии. Ее неумолимая машина уже сокрушила Данию и Австрию и была готова ударить снова, чтобы потушить лампу, освещающую весь мир. Но перед ударом молота возникла заминка, и Бисмарк устранил ее щелчком пальцев, при помощи подмены[170]170
  Эмсской депеши – опубликованной Бисмарком телеграммы разговора между королем Пруссии Вильгельмом I и французским послом В. Бенедетти 13 июля 1870 г. Депеша вызвала дипломатический скандал, послуживший поводом войны Пруссии с Францией в 1870-1871 гг.


[Закрыть] – у него на счету было много подобных кунштюков.

Франция пала; и вместе с ней пала свобода – у власти встали тираны и древний ужас. Коронация кайзера во дворце французских королей прошлого была аллегорией, подобно аллегорическим картинам на стенах Версаля. Для этого старая корона деспотов была поднята, а затем опущена на низкий лоб варвара[171]171
  Вильгельма I, германского императора с 18 января 1871 г.


[Закрыть]. Вернулся Людовик XI[172]172
  Король Франции (1423-1483), основатель абсолютной монархии, его правление было ознаменовано политическими интригами, целью которых служила ликвидация самостоятельности крупных феодалов.


[Закрыть], а не Людовик IX Святой[173]173
  Король Франции (1214-1270), возглавивший 7-й и 8-й Крестовые походы.


[Закрыть]; и Европа должна была знать, что на этом скипетре голубю не сидеть.

Мгновенно явились зловещие доказательства того, что Европа теперь в тисках дикаря. Захватчики вели себя с таким простодушным безверием и зверством, о котором в этих землях не слышали с той поры, когда Хлодвиг пометил их крестом. Для неприкрытой спеси этих новоявленных варваров остальных наций просто не существовало. Сопротивляющееся население двух крупных провинций было вышвырнуто со своих земель, как порабощенные жители разграбленного доисторического города.

На Францию обрушились репарации за попытку быть нацией, и по плану эти репарации должны были разрушить ее навеки. Под давлением столь вопиющей несправедливости Франция взывала к христианским народам – одному за другим, поименно. Ее последний возглас затих в тишине, такой же, что окружала и Данию.

Отозвался лишь один человек – тот, кто спорил с французами и их императором, но кто понимал, что под прусским штыком пал не только император. Гарибальди – не всегда мудрец, но всегда герой – встал с мечом в руке под темнеющим небом христианского мира и разделил свою судьбу с Францией. Есть любопытная запись, в которой немецкий командующий отметил энергию и действенность последних ударов раненого льва Аспромонте[174]174
  Место битвы, где 29 августа 1862 г. Гарибальди был ранен и взят в плен армией короля Италии.


[Закрыть].

А Англия тогда просто удалилась в печали, зато со всеми своими огромными владениями.

VIII. Не та лошадь

В одной из глав я упоминал замечания покойного лорда Шефтсбери[175]175
  Энтони Эшли Купер Шефтсбери (1801-1885) – английский политик, филантроп и общественный реформатор.


[Закрыть] с сожалением, но уважительно, уверяю вас. Однако по определенным пунктам он заслуживает безоговорочного уважения, какое только может быть выказано. Его критики говорили, что он «думал вслух»; наверное, это одно их самых благородных соображений, которое может быть высказано о человеке. Над ним за это насмехались журналисты и политики, не способные мыслить или же недостаточны смелые для высказывания своих мыслей. Но у него была еще одна черта, искупающая сотни ошибок его беспорядочного цинизма. Он мог публично изменить свое мнение, он мог публично покаяться. Он мог не только думать вслух, он мог и передумать вслух.

Час, когда он объявил о своем обращении, стал одной из поворотных точек Европы – он публично отказался от нехристианской и неевропейской политики, в которую его втянул ловкий хозяина Востока Дизраэли, и заявил, что Англия «поставила деньги не на ту лошадь». Он это сказал о поддержке, оказываемой туркам из неоправданного страха перед Россией. Но я не могу не думать о том, что, проживи он подольше, он бы почувствовал то же отвращение к своей долгой дипломатической поддержке великого союзника турок на Севере. Он не дожил, а мы дожили до того момента, когда «не та» лошадь понесла, увлекая нас во все более дикие места, пока мы наконец не осознали, что скачка оборачивается кошмарным бредом.

Кому же мы так доверялись? Как объяснить превращение мечты в кошмар, и особенно – удивительное спасение, благодаря которому нас не швырнуло в стихию разрушения, как швырнуло турок? Причина превращения в определенном духе, и не требуется какой-то особенной логики, чтобы дать ему определение. Тем более не стоит требовать ее от людей, открестившихся от логики, ведь в их случае речь идет не о стройной теории, а о путанице мыслей. В самом широком и самом простом смысле причина скрывается за словом «тевтонство» или «пангерманизм», и с него (поскольку именно он казался победителем 1870 года) начать лучше всего. Суть пангерманизма можно проиллюстрировать аллегорией.

Допустим, лошадь считает, что все иные существа имеют моральный долг пожертвовать своими интересами в ее пользу на том основании, что она обладает всеми благородными и необходимыми качествами, и вообще вещь в себе. В ответ на это ей указывают, что при подъеме на деревья лошадь несколько менее грациозна, чем кот, что любовники и поэты не так уж часто обращаются к лошадиным песням за вдохновением и предпочитают соловья, что при погружении под воду на средние и длительные сроки она чувствует себя менее комфортно, чем пикша, и что если разрезать ей живот, то шансов найти там жемчужину не так уж много, особенно по сравнению с устрицей.

На это лошадь могла бы ответить (и сделает так, потому что она просто тупая лошадь), что обладание непарным копытом существенно важнее жемчужин из океана, лазания на деревья или песен при луне; но скажет она не только это. Она поразмышляет несколько лет о котах, пока не обнаружит среди кошачьих характеристик «типично лошадиную каудальность, сиречь хвост»; итак, коты – это лошади, и каждый поднятый на верхушке дерева кошачий хвост – это флаг лошадности. У соловьев обнаруживаются ноги, которыми и объясняется красота их песен. Раз у пикши есть хребет, то она -морской конек. Даже устрицы, хотя внешне они не очень похожи на лошадей, что должно отделять их от последних, наполнены природными энергиями сродни тем, что движут лошадьми и делают их бег таким ровным.

Этот образ ничуть не более фантастичен, чем то, что утверждают тевтонцы. Немцы действительно говорят, что англичане – это просто морские немцы, то есть пикша на самом деле морской конек. Они действительно говорят, что соловьи Тосканы или жемчужины Греции – это в какой-то степени немецкие птицы и немецкие драгоценности. Они упорствуют в том, что итальянский Ренессанс на самом деле был немецким Ренессансом, и немцы брали итальянские имена, когда становились художниками, как поступают иногда кокни[176]176
  Прозвище уроженцев Лондона из средних и низших слоев населения.


[Закрыть], когда становятся парикмахерами. Немцы предполагают, что тевтонами были Иисус и великие евреи. Один тевтонец, которого я читал, объяснял свежую энергию французской революции и косность их германских врагов тем, что во Франции пробудилась германская душа и атаковала латинское влияние в Германии.

О преимуществах этого метода много рассказывать не надо: если вас беспокоит то, что Джек Джонсон[177]177
  Джон Артур Джонсон (1878-1946), более известный как Джек Джонсон – американский чернокожий боксер.


[Закрыть] нокаутировал английского чемпиона, вам достаточно только сказать, что белизна в этом черном человеке победила, а чернота белого человека проиграла. Но об итальянском Ренессансе они говорят не так общо, они углубляются в детали. И они обнаружат (в их «истрических», как говорит мистер Гэндиш[178]178
  Персонаж романа Уильяма Теккерея «Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром».


[Закрыть], исследованиях), что у Микеланджело была фамилия Буонаротти; они извлекут из этого слова слог «rot» и докажут, что это немецкое слово «красный». В каком-то смысле это верно. Большинство англичан не утратят спокойствия и просто пройдут мимо этого «rot»[179]179
  «Rot» – гниль (англ.).


[Закрыть]. Вот, собственно, и все, что можно сказать об этой части нелепой прусской истории, в которой говорится, например, о «полной религиозной терпимости готов», – с тем же успехом можно рассуждать о юридической беспристрастности ветрянки.

Эти англичане не станут верить, что евреи были немцами; хотя, возможно, они встречали некоторых немцев, которые были евреями. Но глубже, чем любые практические приложения, внутренняя противоречивость этого принципа. Она состоит вот в чем: если тевтонство используется для включения, его трудно использовать для завоевания. Если все интеллигентные народы – германские, то пруссаки оказываются наименее интеллигентными германцами. Если люди во Фландрии – такие же германцы, как люди во Франкфурте, то мы можем сказать, что, защищая Бельгию, мы помогаем немцам, сражающимся против других немцев, впавших в заблуждение.

В Эльзасе завоеватели оказались в идиотской ситуации: они присоединили провинцию, потому что она населена немцами, а затем преследовали ее жителей за то, что они французы. Французские тевтоны, построившие Реймсский собор, должны сдаться южногерманским тевтонам, не достроившим Кёльнский собор, а те в свою очередь должны сдаться северогерманским тевтонам, не построившим ничего, кроме деревянной куклы Тетушки Салли[180]180
  Английская народная игра, бросание шаров в чушку.


[Закрыть] с физиономией старого Гинденбурга[181]181
  Пауль фон Гинденбург (1847-1934) – немецкий военный и политический деятель, видный командующий Первой мировой войны, начальник Генерального штаба.


[Закрыть]. Увидев ее, каждый тевтон должен пасть перед лицом внутреннего тевтона; и так до тех пор, пока они не найдут среди отвратительных болот на берегу Балтийского моря самого исконного из всех возможных тевтонов, не поклонятся ему – и вдруг обнаружат, что он славянин. Вот что такое пангерманизм.

Но, хотя тевтонство и неопределимо, или по крайней мере не определено самими тевтонцами, оно все-таки не нереально. Неясная, но настоящая душа владеет всеми народами, которые увлекло тевтонство – оно увлекало и нас, так как и нас затронула эта дурь. Не как раса, а скорее как религия, она была нам явлена, и в 1870 году ее солнце было в зените. Очень кратко мы можем обозначить три ее принципа.

Победа германского оружия и до битвы народов при Лейпциге, и сейчас означает крушение определенной идеи. Это идея – идея гражданина. Она очень верная, она благородна даже как абстракция, причем идея гражданина не означает отказ от угнетения. Эта идея прекрасно сочетается с той точкой зрения, что у немцев управление лучше, чем у французов. В самых разных вопросах немцами действительно управляли лучше. Но управляй ими власть в десять тысяч раз лучше, все равно немцы были бы бесконечно далеки от того, чтобы управлять самим. Идея гражданина заключается в том, что отдельная человеческая личность должна быть постоянно и созидательно активна в изменении государства. Немцы правы, считая эту идею опасно революционной. Каждый гражданин – революция.

Да, он разрушает, пожирает, подгоняет свое окружение по мерке своих мыслей и своей совести. Именно это отличает человеческое общественное усилие от нечеловеческих – пчела строит улей, но не критикует его. Германский правитель действительно кормит и учит немцев столь же заботливо, как садовник поливает цветок. Но если цветок вдруг станет поливать садовника, тот очень удивится. В Германии действительно люди образованы; но во Франции люди образовывают. Француз не только прихорашивает[182]182
  Маке ир.


[Закрыть]свое государство, но и делает[183]183
  Маке – игра слов.


[Закрыть] его, и не только делает, но и переделывает.

В Германии правитель – это художник, постоянно рисующий счастливого немца как портрет; во Франции художник – это сам француз, он красит и перекрашивает Францию, как свой дом. Ни одно государство социального благоденствия, в котором гражданин не выбирает, а выбрав, не получает избранное, не имеет понятия об идее гражданина. Говорить, что германские государства воюют с этой идеей, значит проявить к ним уважение и воспринять их серьезно; в противном случае их война с французской революцией была свалкой невежд. Нет, они понимали, насколько рискованное и странное это понятие -творческий и критический гражданин, лежавший в 1870 году ничком перед объединенной Германией, под ее непарным копытом.

Однако, когда немец говорит, что он свободен и что он любит свободу, он не лжет. Он действительно имеет в виду то, что говорит, и то, что он имеет в виду, – это второй принцип, который я бы определил словами «безответственность мысли». В железных рамках неизменного государства у немца нет другой свободы, кроме анархии. Говорить можно все, что в голову взбредет, причем именно потому, что сделать ничего нельзя. Философия действительно свободна.

Но на практике это означает, что камера узника стала камерой безумца, что он нацарапал на ее стенах звезды и галактики, и теперь она стала похожа на нечто вечное. Это противоречие, отмеченное доктором Саролеа[184]184
  Шарль Саролеа (1870-1953) – бельгийский ученый, профессор Эдинбургского университета, автор книги «Англогерманская проблема» (1912).


[Закрыть] в его прекрасной книге, противоречие между неукротимостью германской теории и укрощенностью германской практики. Германцы стерилизовали мысль, сделали ее активной и дикой, однако бесплодной.

Но хотя теорий и множество, большинство из них растут из одного корня и зависят от одного предположения. Не так уж важно, назовем ли мы его «историческим материализмом», вместе с германскими социалистами, или, вместе с Бисмарком, принципом «железа и крови». Если коротко, то вот этот корень: все главные события в истории – биологические, начиная с выбора пастбища и заканчивая коммунизмом волчьей стаи. Профессора рвут волосы на челе, пытаясь доказать, что Крестовые походы были миграцией в поисках пищи – вроде той, которую совершают ласточки, а французские революционеры просто роились, как пчелы. Эта мысль работает в двух направлениях, которые считают противоположными, и объясняет как германских социалистов, так и юнкеров.

Первое из этих направлений, избранное тевтонским империализмом, делает «белокурых бестий» Германии львами, в природе которых съедать овец, коими и являются французы. Значительного успеха в этом деле, с их точки зрения, добилась раса, славная своей физической крепостью и бойцовой породой, склонная к честному грабежу и жуткому лицемерию при правлении – турки, которых некоторые тори звали «джентльменами Европы». Кайзер остановился, чтобы поклониться полумесяцу, когда ехал оказать покровительство кресту[185]185
  Вильгельм II останавливался в Стамбуле по пути в Палестину.


[Закрыть]. Это чувство родства получило свое воплощение, когда греки в одиночку восстали против турок и были быстро сокрушены[186]186
  Греко-турецкая война 1897 г., вызванная восстанием греков на Крите.


[Закрыть]. Английские орудия помогли навязать в основном германскую политику Концерта великих держав на Крите, и мы не должны закрывать на это глаза, когда делаем предложения Греции – или пишем о преступлениях Англии.

Но тот же самый принцип держит внутреннюю политику Германии в спокойном состоянии и препятствует превращению социализма в реальную надежду или опасность, присутствующую во многих других странах. Он работает двояко. Во-первых, формулирует странное заблуждение, будто бы «время еще не пришло», как будто оно вообще может приходить. То же самое дикое лесное суеверие поразило Мэтью Арнольда[187]187
  Мэтью Арнольд (1822-1888) – английский поэт и культуролог, один из наиболее авторитетных литературоведов и эссеистов викторианского периода.


[Закрыть], когда он сделал личностью «Дух времени» (Zeitgeist) – возможно, единственный призрак, целиком и полностью сказочный. Его можно разоблачить биологической параллелью с цыпленком, вылупляющимся из скорлупы, «когда пробьет его час». Ну уж нет, он вылупляется именно тогда, когда вылупляется.

Социализм марксистов не ударит, пока не пробьют часы, но часы сделаны в Германии, и они никогда не пробьют. Ведь если по теории вся история начинается и завершается поиском пищи, то массы будут искать лишь пищу и лекарства, но никак не свободу. Лучшая работающая модель такой теории – система обязательного пенсионного страхования, оказавшаяся проваленной и мертворожденной во Франции, но ставшая, в германском понимании, великим достижением Германии. Она рассматривает наемных работников как постоянную, отделенную, низшую касту, неспособную самостоятельно заниматься откладыванием части своих маленьких зарплат. В 1911 году система пенсионного страхования была предложена в Англии мистером Ллойд Джорджем[188]188
  Дэвид Ллойд Джордж (1863-1945) – британский политический деятель, премьер-министр Великобритании от Либеральной партии.
  Преступлений Англии.


[Закрыть], изучившим ее на примере Германии, и благодаря престижу прусских «социальных реформ» была принята парламентом.

Эти три тенденции объединяются в установлении, у которого есть и великие исторические предпосылки, и великие современные удобства. Как Франция была законодателем мод в гражданском обществе в 1798 году, так и Германия в 1915 году стала законодателем мод в этом альтернативном гражданству деле. Это установление, которое наши отцы звали рабством, соответствует и логично вытекает из всех трех принципов, о которых я говорил, и обещает всем трем принципам большие преимущества. Отдельному работнику оно дает все, кроме возможности изменить государство и свой собственный статус. Окончательность статуса (которую некоторые маньяки-свободолюбы сочтут безнадежностью) есть душа рабства и обязательного пенсионного страхования.

Опять же, свобода, которую Германия дает индивидуальности, – это в точности та свобода, которая доступна рабам – свобода думать, свобода мечтать, свобода впадать в ярость, свобода выдвигать любые интеллектуальные гипотезы о неизменном мире и государстве. Ведь рабы всегда имели этот набор свобод от стоических принципов Эпиктета до забавных волшебных сказок дядюшки Римуса. Не менее верно и то, что утверждают все защитники рабства: раз уж историю можно измерять по материальным показателям, то приходится признать – материальные условия подчиненных при рабстве имеют тенденцию к улучшению, а не наоборот.

Когда я однажды указал, как точно «модельная деревня» одного великого работодателя воспроизводит безопасность и уединение старой рабовладельческой усадьбы, этот работодатель счел вполне достаточным возмущенно ответить, что он предоставляет своим наемным работникам бани, игровые площадки, театр и так далее. Возможно, он думал, что плантатор из Южной Каролины до него не хвастался тем, что предоставляет рабам банджо, книги гимнов и места для прогулок. Тем не менее банджо предоставлял именно плантатор, так как рабы не имели собственности.

Если эта германская социология возобладает среди нас, то я думаю, что ряд наших мыслителей, сходящихся в убеждении о ее превосходстве, будет славить многих доблестных джентльменов, чьи могилы находятся на поле последней битвы с дикостью. Людей, которые имели отвагу сражаться за нее, умирать за нее, и конечно, дать ей свое имя.

На этом принятии Англией германского акта о страховании я завершаю свой набросок о предыдущих отношениях двух стран. Я пишу эту книгу потому, что хочу раз и навсегда раскрыть тему¹ для моего друга профессора Вихря из Пруссии. Он так усердно защищал свою страну, что в итоге отчаялся и стал обвинять мою. Он перестал, под дружный смех, пытаться называть что-то правильным, поскольку даже его канцлер сказал, что это неправильно. Но он думает, что если сможет показать, будто кто-то в Англии делает что-то неверно, то эти два минуса в итоге дадут плюс.