Текст книги "Жив-человек"

Глава V
АЛЛЕГОРИЧЕСКИЕ ОБИДЫ И ШУТКИ

Сопутствовавший доктору Уорнеру специалист по уголовным делам при ближайшем рассмотрении оказался гораздо учтивее и даже веселее, чем можно было предположить с первого взгляда, когда он, судорожно сжимая решетку, просовывал шею в сад.

Обнаружилось, что без шляпы он куда моложавее; его белокурые волосы были посредине разделены пробором и тщательно завиты с боков; его движения были быстры; руки никогда не находили покоя. Щегольской монокль висел у него на черной, широкой ленте, а на груди у него красовался галстук – огромный бант – точно большая американская бабочка. Его костюм был мальчишески ярок, жесты мальчишески быстры, и только сплетенное из рыбьих костей лицо казалось угрюмым и старым. Манеры у него были прекрасные, но не вполне английские. Достаточно было увидеть его однажды, чтобы запомнить раз и навсегда по двум характерным полусознательным жестам: он закрывал глаза, когда хотел быть изысканно-вежливым, и поднимал вверх два пальца, большой и указательный – точно держал понюшку табаку, – когда подыскивал слово или не решался произнести его. Но те, кому случалось бывать в его обществе часто, привыкли к этим странностям и не обращали на них внимания, увлекаясь потоком его диковинных и важных речей и весьма оригинальных мыслей.

– Мисс Хант, сказал доктор Уорнер, – это доктор Сайрус Пим.

Доктор Сайрус Пим закрыл при этом глаза, точно благонравный ребенок, и отвесил короткий полупоклон, довольно неожиданно обнаруживший в нем гражданина Соединенных Штатов.

– Доктор Сайрус Пим, – продолжал Уорнер (доктор Пим снова закрыл глаза), – пожалуй, лучший эксперт по уголовному праву в Америке. Судьба дала нам счастливую возможность воспользоваться его советами в этом необыкновенном деле...

– У меня голова идет кругом, – прервала его Розамунда. – Каким образом наш бедный мистер Смит мог оказаться таким ужасным чудовищем, каким он оказывается теперь по вашим словам?

– Или по вашей телеграмме, – заметил с улыбкой доктор Уорнер.

– О, да вы ничего не понимаете, – нетерпеливо вскричала девушка. – Он сделал нам больше добра, чем молитвы и церковные проповеди.

– Думаю, что я могу все объяснить этой молодой леди, – сказал доктор Сайрус Пим. – Этот преступник или маньяк Смит является гением зла, у него есть своя система, которую он сам изобрел, чрезвычайно дерзкая, но гениальная. Он популярен везде, куда бы ни явился, и заполняет собой каждый дом, как буйный, крикливый ребенок. В наше время мошенникам трудно вводить в заблуждение людей одною лишь благородной позой, поэтому он разыгрывает из себя, скажем, богему, невинную богему. Этим он сбивает с толку всех и каждого. Люди привыкли к маске условной порядочности, и он сходит за добродушного эксцентрика. Вы допускаете переодетого Дон-Жуана в солидном и важном испанском купце. Но вы не узнаете Дон-Жуана, если он переоденется Дон Кихотом. Вы допускаете, что шарлатан может вести себя, как сэр Чарлз Грандиссон, так как (хотя я и преклоняюсь, мисс Хант, перед глубокой, до слез трогающей чувствительностью Сэмюела Ричардсона) сэр Чарлз Грандиссон[24][24]
  Сэр Чарлз Грандиссон – идеальный джентльмен, герой нравоучительного романа английского писателя С. Ричардсона (1689—1761) «История сэра Чарлза Грандиссона» (1754).


[Закрыть] частенько вел себя как шарлатан. Но никто и представить себе не может, что шарлатан способен явиться не в образе сэра Чарлза Грандиссона, а в образе сэра Роджера де Коверли[25][25]
  Роджер де Коверли – вымышленный английскими писателями Робертом Стилом (1672—1729) и Джозефом Аддисоном (1672—1719) комический персонаж нравоописательных эссе в журналах «Болтун» и «Зритель», старомодный и наивный помещик, живущий среди практичных и здравомыслящих английских буржуа.


[Закрыть]. Выдавать себя за доброго малого, чуть-чуть не в своем уме – таково ныне инкогнито преступников, мисс Хант. Идея великолепная, имеющая неизменный успех. Но этот успех и является верхом жестокости. Я могу простить Дику Терпину[26][26]
  Терпин Ричард (1706—1739) – знаменитый английский разбойник, повешенный в Йорке. Описан У. Х. Эйнсуортом (1805—1882) в романе «Роквуд» (1834).


[Закрыть], когда он превращается в доктора Бэзби[27][27]
  Бэзби Ричард (1606—1695) – прославленный педагог, известный своей строгостью.


[Закрыть]; но я не прощаю, когда он изображает доктора Джонсона[28][28]
  Джонсон Сэмюел (1709—1784) – английский критик, лексикограф, писатель, автор фундаментального «Словаря английского языка» (1755), авторитетнейший комментатор Шекспира. Был чрезвычайно эксцентричен. Честертон написал о нем эссе «Доктор Джонсон» и пьесу «Суждение доктора Джонсона» (1927). Его самого иногда называли «доктором Джонсоном двадцатого столетия».


[Закрыть]. Святой, у которого мозги не в порядке, лицо, по-моему, слишком священное, чтобы его можно было пародировать.

– Но откуда вы знаете, – в отчаянии вскричала Розамунда, – что мистер Смит знаменитый преступник?

– Я собрал уже все документы, – сказал американец, – к тому времени, как мой друг Уорнер обратился ко мне по получении вашей телеграммы. Эти факты – моя профессия, мисс Хант. И они бесспорны и точны, как поезд, приходящий в срок по расписанию. Этому человеку до сих пор удавалось избегать кары, благодаря изумительной его способности разыгрывать из себя младенца или дурачка. Но я сам лично как специалист собрал частным образом сведения о восемнадцати или двадцати злодеяниях, задуманных или совершенных – именно благодаря такому приему. Человек проникает в чужую квартиру таким же манером, как он проник в вашу, и достигает того, чтобы его все полюбили. Все идет по его плану. Когда же он исчезает, исчезает еще что-нибудь. Исчезает, мисс Хант, исчезает – жизнь человека или его ложки, или чаще всего – женщина. Уверяю вас, у меня есть документальные данные.

– Я познакомился с ними, – солидно подтвердил доктор Уорнер, – и могу вас уверить, что они вполне достоверны.

– Самым бесчеловечным, с моей точки зрения, – продолжал американский медик, – является его отношение к женщинам. Он соблазняет невинную женщину дикой симуляцией невинности. Из каждого дома, в котором побывал этот изобретательный дьявол, уводил он невинную девушку. Говорят, что кроме красивого лица он обладает гипнотизирующей силой, и женщины следуют за ним, как автоматы. Что стало со всеми этими несчастными девушками? Никто не знает. Убиты, смею сказать; мы обладаем достаточным количеством данных, что рука его не останавливается и перед убийством, хотя ни одно из них не было обнаружено и доведено до суда. Так или иначе, но наши новейшие методы сыска не помогли нам напасть на след этих загубленных женщин. Мысль о них угнетает меня больше всего, мисс Хант. Покуда я ничего не могу больше сказать, кроме того, что сказал доктор Уорнер.

– Верно, верно, – сказал Уорнер с улыбкой, словно высеченной из мрамора. – Повторяю, мы все крайне благодарны вам за вашу телеграмму.

Маленький ученый янки говорил с такой очевидной искренностью, что забывались особенности его тона и манер опускающиеся ресницы, поднимающийся голос, сжатые пальцы, большой с указательным – все, что при других обстоятельствах было бы немного смешно. Хотя Пим был гораздо знаменитее Уорнера, нельзя сказать, чтобы он был умнее своего английского коллеги, но он обладал тем, чего у Уорнера никогда не было, – свежей, неподдельной серьезностью, великой американской добродетелью простоты. Розамунда сдвинула брови и мрачно вглядывалась в черневшее здание, где находилось чудовище.

Ясный дневной свет еще не совсем угас, но уже не золотом отливал он, а серебром; из серебряного превращался в серый. На мертвом фоне сумерек длинные перистые тени одного-двух деревьев в саду увядали все более и более. В самой резкой и глубокой тени – за крыльцом дома, под широким французским окном – Розамунда могла наблюдать, как Инглвуд (приставленный стеречь таинственного узника) торопливо совещался с Дианой, явившейся из сада к нему на помощь. Сильно жестикулируя, они обменялись несколькими словами и потом вошли в комнаты, закрыв за собой стеклянную дверь, ведущую в сад. И сад стал еще серее.

Казалось, что американский джентльмен, именуемый Пимом, хотел было двинуться по тому же направлению. Но, не сходя с места, он заговорил с Розамундой так простодушно и в то же время так деликатно, что она простила ему его чисто детскую спесь; в его словах было столько неожиданной своенравной поэзии, что несмотря на всю его педантичность трудно было назвать этого человека педантом.

– Мне очень жаль, мисс Хант, – сказал он, – но доктор Уорнер и я, как квалифицированные специалисты, находим самым удобным увезти мистера Смита в этом кебе, и чем меньше будет разговоров, тем лучше. Не волнуйтесь, мисс Хант; вы не должны забывать, что мы увозим от вас некое чудовище, пугало, нечто такое, чему лучше бы и вовсе не быть: нечто похожее на идолов, находящихся в вашем Британском музее: и крылья, и бороды, и ноги, и глаза – но без человечьего облика. Вот, что представляет из себя Смит, и скоро вы избавитесь от него.

Он сделал шаг по направлению к дому, Уорнер последовал за ним. Вдруг распахнулась стеклянная дверь. Из дому вышла Диана Дьюк и быстрее обыкновенного прошла по лужайке, все время не спуская глаз с Розамунды.

– Розамунда! – в отчаянии вскрикнула она. – Что мне с нею делать?

– С нею? – встрепенулась мисс Хант и даже привскочила на месте. – Боже мой! Не женщина ли он еще вдобавок?

– Нет, нет, нет, – успокаивающим тоном проговорил доктор Пим, очевидно желая быть справедливым. – Женщина? Нет! До этого он еще не дошел.

– Я имею в виду вашу подругу, Мэри Грэй! – по-прежнему раздраженно говорила Диана. – Что мне теперь делать с ней?

– Как вам открыть ей всю правду относительно Смита, хотите вы сказать? – спросила Розамунда, и ее лицо затуманилось. – Да, действительно, это будет нелегкое дело.

– Но я уже открыла ей всю правду! – вскричала Диана с несвойственным ей отчаянием. – Я сказала ей все, но она не обращает внимания и продолжает твердить, что уедет вместе с ним в этом кебе.

– Это невозможно! – воскликнула Розамунда. – Ведь Мэри набожная, религиозная девушка. Она...

Розамунда вовремя остановилась, заметив, что по лужайке направляется к ним Мэри Грэй. Обычной своей походкой шла она спокойно по саду, очевидно одетая для путешествия. На голове у нее был хорошенький, но изрядно поношенный иссиня-серый берет, а на руки она натягивала серые, слегка продранные перчатки. Все же эти два серых пятна великолепно гармонировали с ее роскошными медно-красными волосами; поношенная одежда была ей к лицу, ибо женщине только тогда к лицу ее платье, когда кажется, что оно надето случайно.

Но в данном случае эта женщина обладала свойством еще более исключительным и привлекательным. В эти серые часы заката, когда небо еще печально, случается, что где-нибудь в углу остается одно отражение, где замедляется исчезающий свет. В окне, в воде, в зеркале еще горит огонь, исчезнувший для остального мира. Причудливое, почти треугольное лицо Мэри Грэй было словно треугольный осколок зеркала, еще отражавший великолепие минувших часов. Мэри всегда была миловидна, но ее нельзя было назвать красавицей. Однако теперь ее счастливое лицо среди общего горя было так прекрасно, что при взгляде на нее у всех мужчин захватило дыхание.

– О, Диана, – понижая голос и изменяя свою первоначальную фразу, сказала Розамунда, – как вы сказали ей это?

– Сказать ей это нетрудно, – отозвалась Диана. —Это не производит на нее решительно никакого впечатления.

– Простите, я заставила вас ждать, – извиняющимся тоном проговорила Мэри Грэй. – Теперь нам и в самом деле необходимо проститься. Инносент отвезет меня к своей тетке в Хемпстед... а я боюсь, что она рано ложится спать.

Мэри говорила мимоходом о прозаическом деле, но в глазах у нее сонно мерцало сияние – необычайнее тьмы. Казалось, что она созерцает какой-то отдаленный предмет.

– Мэри, Мэри! – вскричала Розамунда совершенно упавшим голосом. – Мне так жаль, но это невозможно. Мы... мы... раскрыли все, что касается мистера Смита.

– Все? – с вялым любопытством повторила Мэри. – -Должно быть, это страшно интересно!

Ни шороха, ни звука, – молчание; только молчаливый Майкл Мун, прислонившийся к решетке, поднял голову, точно к чему-то прислушивался. Розамунда не знала, что сказать. Доктор Пим пришел ей на помощь по-своему, решительно и резко.

– Вот в чем дело! – заявил он. – Этот человек, Смит, на каждом шагу совершает убийства. Ректор Брэкспирского колледжа...

– Я знаю, – сказала Мэри с неопределенной и в то же время сияющей улыбкой. – Инносент рассказывал мне.

– Не знаю, что он вам рассказывал, – быстро возразил Ним, – но я имею основание опасаться, что он говорил вам неправду. Правда заключается в том, что этот человек по горло погряз во всех известных человеческих пороках. Уверяю вас, что у меня есть документальные данные. Я имею очевидные доказательства того, что им совершены кражи со взломом. Вот под этим, например, документом имеется подпись одного из самых выдающихся английских викариев. Я имею...

– О, там было целых два викария, – вскричала Мэри с какой-то мягкой настойчивостью. – Это смешнее всего.

Темные стеклянные двери снова распахнулись, и в них на мгновение показался Инглвуд, делая рукой какой-то знак. Американский доктор кивнул головой, английский доктор не кивнул головой, но оба они мерными стопами направились к дому. Остальные не сдвинулись с места, – Майкл по-прежнему висел на решетке. Но поворот его плеч и затылка определенно указывал, как жадно ловит он каждое слово.

– Разве вы не понимаете, Мэри? – в отчаянии кричала Розамунда. – Разве вы не знаете, какие ужасные вещи творились здесь перед нами, у нас на глазах? Думаю, что и там наверху вы должны были слышать револьверные выстрелы.

– Да, я слышала выстрелы, – почти весело сказала Мэри. – Но я тогда была занята, укладывала вещи в чемодан. Инносент сказал мне заранее, что собирается стрелять в доктора Уорнера, так что, собственно говоря, не стоило спускаться из-за этого вниз.

– Ах, я не понимаю, что вы такое говорите! – крикнула Розамунда Хант и топнула ногой. – Но вы должны понять, что я скажу вам. И вы поймете. Я вам скажу всю правду без всяких прикрас, потому что вас необходимо спасти. Я хочу сказать, что ваш Инносент Смит – самый мерзкий, безнравственный человек во всем свете. Многих мужчин пристрелил он, многих женщин увез с собой в кебе. Он, кажется, убивал этих женщин, так как никто не может никогда разыскать их.

– Он, действительно, иногда заходит чересчур далеко, – сказала Мэри и, тихо смеясь, стала застегивать свои старенькие серые перчатки.

– Нет, это настоящий месмеризм[29][29]
  Месмеризм – учение австрийского врача Ф. Месмера (1785—1815), в основе которого лежит понятие о «животном магнетизме», с помощью которого можно изменять состояние организма и излечивать болезни.


[Закрыть]! – вскричала Розамунда и разразилась потоками слез.

В ту же самую минуту оба доктора, одетые в черное, вышли из дома. Их пленник – колоссальный верзила в зеленом костюме – шел посредине. Он не оказывал им сопротивления, но все время улыбался хмельной полоумной усмешкой. Артур Инглвуд завершал процессию – в черном костюме, весь красный – как последняя тень отчаяния и стыда. Никто в обеих группах не шелохнулся, за исключением Мэри Грэй. Она спокойно пошла навстречу Смиту и спросила:

– Вы готовы, Инносент? Наш кеб уже давно ждет.

– Леди и джентльмены, – решительно заявил доктор Уорнер. – Я настоятельно требую, чтобы эта леди оставила нас. У нас и без того достаточно хлопот, а в кебе еле хватит места для троих.

– Это ведь наш кеб, – настаивала Мэри. – Вон наверху желтый чемодан Инносента.

– Отойдите, пожалуйста, в сторону, – строго сказал Уор-нер. – А вы, мистер Мун, будьте любезны, подвиньтесь немного. Живее, живее! Чем скорее мы кончим это отвратительное дело, тем лучше, но как нам открыть калитку, если вы прислонились к ней?

Майкл взглянул на его длинный, сухой указательный палец и, казалось, взвешивал сказанное.

– Да, – произнес он наконец. – Но к чему же я прислонюсь, если вы откроете калитку?

– О, да уйдите же с дороги! – воскликнул почти добродушным тоном Уорнер. – Опирайтесь на нее, сколько вам угодно, в другое время.

– Нет, вряд ли еще будет другое такое время, и такое место, и синяя калитка – все вместе, – задумчиво заметил Майкл Мун.

– Майкл, – воскликнул Артур Инглвуд в полном отчаянии, – сойдете вы наконец с дороги?

– Едва ли... Пожалуй что нет! – после некоторого раздумья сказал Майкл и медленно повернулся кругом, так что лицом к лицу столкнулся со всеми собравшимися, все еще продолжая с беззаботнейшим видом загораживать им проход.

– О, – внезапно вскричал он. – Что вы хотите сделать с мистером Смитом?

– Мы увезем его! – коротко отрезал Уорнер, – и подвергнем исследованию.

– Устроите ему экзамен? – весело спросил Мун.

– Да, у судебного следователя, – отрезал тот.

– Какие следователи, – вскричал, возвышая голос, Майкл, – кроме древних, независимых герцогов Маяка, смеют судить о том, что происходит на этой свободной земле? Какой суд, кроме Верховного Совета Маяка, имеет право судить одного из наших сограждан? Вы забыли, что только сегодня в полдень выкинули мы флаг независимости и отделились от всех остальных наций мира.

– Майкл, – заломив руки, вскричала Розамунда, – как вы можете задерживать всех и болтать пустяки? Ведь вы сами были очевидцем всего этого ужаса! Вы были здесь, когда он сошел с ума. Вы помогли доктору подняться, когда тот споткнулся о цветочный горшок.

– Верховный Совет Маяка, – с гордым видом возразил Мун, – имеет особые полномочия во всех случаях, касающихся цветочных горшков, докторов, падающих в саду, и безумцев. Этот пункт имеется даже в нашей первой хартии времен Эдуарда I[30][30]
  Эдуард I (1239—1307) – король Англии из династии Плантагенетов, правил в 1272—1307 гг.


[Закрыть]: «Si medicus quisquam in horto prostratus...» [*][iv]
  Если какой-нибудь медик упадет в саду... (лат.)


[Закрыть]

– С дороги! – вскричал внезапно рассвирепевший Уорнер. – Или мы заставим вас силой...

– Что? – вскричал Майкл Мун, испуская яростный и в то же время радостный крик. – Итак, я должен погибнуть, защищая чту священную ограду! Вы хотите обагрить эту синюю решетку моей кровью? – И он схватился рукой за острие одной из синих пик позади себя. Пика еле держалась в решетке – и, как только Мун дотронулся до нее, очутилась в руке у ирландца.

– Взгляните! – кричал он, подбрасывая в воздухе этот сломанный дротик. – Даже пики, окружающие башни Маяка, восстают со своих мест на его защиту! Как прекрасно умереть одиноким в таком месте и в такое мгновение – и четким голосом процитировал он благородные строки Ронсара:

 
Ou pour l'honneur de Dieu, ou pour le droit de mon prince,
Navre, poitrine ouverte, au bord de ma province [*][v]
  Или во славу Божью, или за честь моего короля,
  В отчаянии, с открытой грудью, на краю моей земли (фр.)


[Закрыть] [31][31]
  Или во славу Божью, или за честь моего короля // В отчаянии, с открытой грудью, на краю моей земли! – Строки из «Франсиады» (1572) Пьера Ронсара (1524—1585).


[Закрыть].
 

– Вот так история! – почти с испугом сказал американец. И добавил: – Что, здесь у вас не один сумасшедший, а два?

– Нет, здесь их пятеро, – прогремел Мун. – И только двое нормальных, только двое не сошли с ума – Смит и я.

– Майкл! – вскричала Розамунда. – Майкл, что это значит?

– Это значит – вздор, – проревел Майкл, и его синее копье полетело в другой конец сада. – Это значит, что доктора – вздор, и криминология – вздор, и американцы – вздор, еще более нелепый, чем наше судилище. Это значит, вы, тупоголовые, что Инносент Смит такой же безумец и такой же преступник, как любая птица на дереве.

– Но, дорогой мой Мун, – застенчивым голосом сказал Инглвуд, – эти джентльмены...

– По совету двух докторов, – снова вскипел Мун, никого не слушая, – запереть человека в одиночную камеру! Лишь по совету двух докторов! О, моя шляпа! И каких докторов! Взгляните на них! Только взгляните на них! Разве можно с такими советоваться! Разве можно читать книгу, покупать себе собаку или остановиться в гостинице по совету таких докторов? Мои предки вышли из Ирландии и были католиками. Что бы вы сказали, если бы я признал человека порочным, основываясь на словах двух священников?

– Но тут не только слова, – возразила Розамунда. – У них есть и доказательства.

– А вы видели эти доказательства? – спросил Мун.

– Нет, – отвечала Розамунда с каким-то робким удивлением. – Доказательства в их руках.

– Как и все вообще в их руках, – продолжал Мун. – Вы даже приличия ради не пожелали посоветоваться с миссис Дьюк.

– О, это бесполезно, – шепнула Диана Розамунде, – тетя не могла бы и гусю сказать «кыш».

– Я рад слышать это, – сказал Майкл. – С нашим гусиным стадом она должна была бы без устали твердить это ужасное слово. Что касается меня, то я просто не допущу такого легкомысленного и ветреного образа действий. Я взываю к миссис Дьюк, – это ее дом.

– Миссис Дьюк? – недоверчиво протянул Инглвуд.

– Да, миссис Дьюк, – твердо стоял на своем Майкл Мун, – Дьюк, обычно называемой Железным Герцогом[32][32]
  Железный герцог – так называли Артура Уэлсли, герцога Веллингтона (1769—1852), английского политического деятеля и военачальника, одержавшего победу над Наполеоном в битве при Ватерлоо (1815).


[Закрыть].

– Если вы спросите тетю, – спокойно проговорила Диана, – она будет за то, чтобы ничего не предпринимать. Единственное ее желание, чтобы не было шума, чтобы все шло так, как идет. Ей только это и нужно.

– Да, – вставил Майкл, – в данном случае это нужно и всем нам. Вы не уважаете старших, мисс Дьюк. Когда вы будете в ее возрасте, вы узнаете то, что знал Наполеон: половина писем могут обойтись без ответа, если вы сами удержитесь от страстного желания ответить на них.

Он все еще не изменил своей бессмысленной позы – опирался локтем о ворота. Но тон его внезапно – уже в третий раз – изменился. Первый, притворно-героический, превратился в гуманно-возмущенный, а теперь перешел во внушительно-настойчивый голос адвоката, дающего хороший юридический совет.

– Не только тетка ваша желает, чтобы все было тихо и мирно, насколько возможно, – сказал он. – Мы все желаем того же. Вникните в основу всего дела. Я полагаю, что эти представители науки допустили одну в высшей степени серьезную научную ошибку. Я уверен, что Смит так же невинен, как весенний цветок. Я не спорю, цветы не часто стреляют в частных домах из заряженных револьверов; я не спорю, – здесь есть что-то подлежащее выяснению. Но я глубоко уверен, что за этим кроется какая-то ошибка или шутка, или аллегория, или просто несчастный случай. Хорошо, предположим, что я не прав. Мы обезоружили его; здесь нас пятеро мужчин, мы во всякую минуту можем сдержать его. Посадить его под замок никогда не поздно. Успеем и после. Но предположим, что в моих догадках есть хоть крупица правды. Кому же из здесь присутствующих будет приятно, если мы станем полоскать грязное белье перед публикой? Кому это надо? Кому это выгодно? Слушайте – начнем по порядку. Стоит вам только вывезти Смита из-за этой ограды, как вы тем самым вывозите его на первую страницу вечерних газет. Я знаю; я сам нередко составлял первые страницы в газетах. Мисс Дьюк, желаете ли вы, желает ли ваша тетушка, чтобы о вашем пансионе была напечатана вот такая заметка: «Здесь стреляют в докторов»? Артур, я могу ошибаться, но Смит появился у нас впервые в качестве вашего школьного товарища. Запомните мои слова: если он будет признан виновным, то Органы Общественного Мнения объявят, что сюда ввели его вы. Если же он будет оправдан, они протрубят во все трубы, что это именно вы помогли его задержать. Розамунда, моя дорогая, – прав я или не прав – все равно, но знайте, что, если он будет признан виновным, они объявят, что вы хотели выдать за него замуж свою компаньонку. Если же он будет оправдан, они пропечатают ту телеграмму. Я знаю эти органы, чтоб им провалиться сквозь землю!

Он остановился на минуту, пылкое рассуждение утомило его больше, чем прежние театральные речи. Но теперь он был безусловно искренен, точен, логичен, это сказалось и в той речи, которую он произнес, как только ему удалось отдышаться.

– Так же обстоит дело, – кричал он, – и с нашими медиками. Вы скажете, что доктор Уорнер – лицо потерпевшее. Согласен. Но неужели он жаждет, чтобы все газетные писаки изобразили, как он шлепнулся носом в землю? Правда, он не виноват, но зрелище было не очень блистательное. Он взывает о справедливости, но желает ли он взывать о ней не только на коленях, но и на четвереньках? Не принято, чтобы доктора занимались саморекламой, да я и сомневаюсь, чтобы какой-нибудь доктор пожелал подобной рекламы. И даже у нашего американского гостя интересы совпадают с нашими. Положим, у него имеются решающие дело документы. Допустим, что в его руках находятся улики, действительно заслуживающие рассмотрения. Хорошо, ставлю десять против одного, что на суде не допустят, чтобы он огласил эти данные. В наши дни человек не может всенародно говорить правду. Он может, однако, сказать ее в стенах этого дома.

– Это совершенно верно, – произнес Сайрус Пим с невозмутимой важностью. Сохранить важность при таких обстоятельствах мог только американец. – Совершенно верно: меня значительно меньше стесняли при частных допросах.

– Доктор Пим! – внезапно раздражаясь, вскричал Уорнер. – Доктор Пим! Вы, конечно, не допускаете...

– Смит, может быть, сумасшедший, – продолжал меланхолический Мун, и слова его монолога падали тяжело, как секира. – Но во всех его разглагольствованиях о самоуправлении каждого дома есть доля правды; есть что-то прекрасное в идее Верховного Судилища «Маяка». Несомненная правда заключается в том, что во многих случаях люди могут уладить свои дела своим собственным домашним законом, тогда как на суде их ждет только официальное беззаконие. О, я ведь тоже юрист, и мне это отлично известно. Очень часто вся нация не может решить вопрос, который удачно разрешит одна семья. Множество юных преступников штрафуется и рассылается по тюрьмам, а их следовало бы просто пошлепать и уложить в постель. Множество мужчин, я в том уверен, заключены на всю жизнь в Хэнуолле, а между тем их следовало бы отправить на недельку в Брайтон. Есть что-то ценное в предложенной Смитом идее домашнего суда, и я предлагаю провести ее на практике. Подсудимый – в ваших руках; документы – тоже. Мы все здесь свободные, белые люди – христиане. Вообразите себе, что мы находимся в осажденном городе или на необитаемом острове. Давайте сами уладим это дело; вернемся в дом, усядемся в кружок и собственными глазами, собственными ушами расследуем, правда ли все это или нет; человек ли этот Смит или чудовище. Если мы не в силах решить такое маленькое дело, то какое имеем мы право участвовать в парламентских выборах и ставить кресты на бюллетенях?

Инглвуд и Пим переглянулись. Уорнер был далеко не дурак. Он видел, что позиция Муна приобретает твердую почву. Причины, побудившие Артура подумать об уступке, были, правда, совсем не те, что у доктора Сайруса Пима. Инглвуд всем своим существом хотел мирно, по-домашнему уладить все неприятности; он был англичанин с головы до ног и скорее примирился бы с убытками, чем стал бы искоренять их эффектными сценами и великолепной риторикой. Разыгрывать из себя шута и странствующего рыцаря на манер его приятеля ирландца было бы для него настоящей пыткой; даже и та полуофициальная роль, которую ему пришлось взять на себя, была ему в тягость. Едва ли он очень упорствовал бы, если бы кто-нибудь стал доказывать, что его обязанность – не будить спящих собак.

Сайрус Пим, напротив, родился в стране, где возможно многое, что .кажется нелепым англичанину. Правила и узаконения точь-в-точь такие, как любая затея Смита или любая пародия Муна, существуют в действительности, проводятся в жизнь невозмутимыми полисменами и исполняются суетливыми деловыми людьми. Пим хорошо знал свою родину – обширные и все же таинственные и причудливые Соединенные Штаты. Каждый штат велик, как целое государство, обособлен, как затерявшаяся деревушка, и полон неожиданностей, как западня. Есть штаты, где ни один мужчина не имеет права закурить папиросу. Есть штаты, где каждый имеет право завести себе десять жен. Есть строгие штаты, где запрещается пить, есть добрые штаты, где ежедневно можно разводиться с женой. Изучив все эти крупные различия в обширных масштабах, Сайрус не удивлялся малым обычаям в малой стране. Неизмеримо более чуждый Англии, чем любой русский или итальянец, абсолютно неспособный даже отдать себе отчет во всех английских условностях, он не в состоянии был осмыслить, насколько недопустимо Судилище «Маяка». Все участники этого эксперимента были уверены в том, что Пим до самого конца не сомневался в подлинном существовании такого фантастического суда и полагал, что суд этот является одним из британских установлении.

На мгновение весь синклит погрузился в молчание. Становилось темно. Сквозь сгущавшийся туман к этим людям приблизилась какая-то невзрачная фигурка, походка которой имела отдаленное сходство с развинченным негритянским танцем.

– Да ведь это Моисей Гулд! – воскликнул Майкл Мун. – Разве не достаточно одного только его появления, чтобы рассеять все ваши мрачные мысли?

– Но, – возразил доктор Уорнер, – я не могу понять, какое отношение имеет мистер Гулд к данному вопросу, и еще раз я требую...

– Послушайте, что здесь за похороны? – шумно спросил вновь прибывший, самовольно принимая на себя роль посредника. – Доктор чего-нибудь требует? Так всегда в пансионах. Вечные претензии! Отказать!

С возможным беспристрастием и деликатностью изложил ему Мун положение вещей и в общих чертах пояснил, что Смит оказался виновным в опасных и сомнительных поступках и что даже возникло сомнение в его нормальности.

– Ну, конечно, он сумасшедший, – невозмутимо заявил Моисей Гулд. – Не нужно старика Шерлока Холмса, чтобы заметить, что он сумасшедший! Ястребиное лицо Холмса, – продолжал он, смакуя собственное остроумие, – омрачилось тенью разочарования, так как угреподобный Гулд понял эту истину раньше него.

– Ну, если он сумасшедший... – начал Инглвуд.

– Еще бы, – сказал Моисей. – Если кто в первый раз в жизни заливает за галстук да хватит через край, то с непривычки у него мозги набекрень – непременно.

– Раньше вы не говорили таким тоном, – довольно резко проговорила Диана, – а теперь вы слишком много себе позволяете.

– Я на него не в обиде, – великодушно заметил Моисей, – бедняга никому не причинит никакого вреда. Можно привязать его к дереву, и пусть себе пугает воров.

– Моисей, – сказал Мун торжественно и горячо, – вы воплощение Здравого Смысла. Вы думаете, что мистер Инносент – сумасшедший. Пред вами воплощение Научной Теории. Доктор так же, как и вы, думает, что мистер Инносент – сумасшедший. Познакомьтесь. Доктор, это мой друг мистер Гулд. Моисей, это знаменитый психиатр, доктор Сайрус Пим.

Знаменитый психиатр, доктор Сайрус Пим, закрыл глаза, поклонился и тихим голосом пробормотал свой национальный боевой клич – нечто вроде «Рад видеть».

– Вы оба, – весело продолжал Майкл, – уверены, что наш бедный друг сошел с ума. Ступайте же скорее в этот дом и докажите, что это так. Что может быть могущественнее научной теории, идущей рука об руку со здравым смыслом! Вместе вы – все; каждый порознь – ничто. Я не так невежлив, чтобы предположить, что у доктора Пима нет здравого смысла. Я ограничусь лишь установлением факта, что до сих пор он ни в чем не проявил этого здравого смысла. В качестве старого друга я беру на себя смелость утверждать и готов прозакладывать свою последнюю рубашку, что Моисей не знаком ни с какой научной теорией. Но даже с вашим мощным союзом готов я бороться, вооруженный одной интуицией.

– Весьма рад такому сотруднику, как мистер Гулд, – сказал Пим, внезапно открывая глаза. – Я, однако, полагаю, что, хотя мы оба, он и я, сходимся в первоначальном диагнозе, между нами все-таки есть что-то такое, чего нельзя назвать разногласием, что мы могли бы назвать, скажем...

Он сложил концы большого и указательного пальцев, изящно приподнял остальные и, казалось, ждал, что ему подскажут нужное слово.

– Ловлею мух? – осведомился обязательный Моисей.

– Расхождением, – сказал доктор Пим, сопровождая это слово легким вздохом. – Расхождением. Если допустить, что вышеназванный субъект не в своем уме, это еще не значит, что он принадлежит к числу маниакальных убийц, о которых говорит наука.