Текст книги "Что не так с этим миром"

III. Общее видение

Эта мужская любовь к открытому и равноправному товариществу лежит в основе всех демократий и попыток управлять с помощью дебатов: без духа товарищества республика была бы мертвой формулой. Конечно, даже в нынешнем виде дух демократии зачастую сильно отличается от буквы, и пивная часто оказывается лучшим испытанием для него, чем парламент. Демократия применительно к человеку – это не суд большинства и даже не суд всех. Более точно ее можно определить как суд, осуществляемый кем угодно. Я имею в виду, что она основывается на клубной привычке ожидать от совершенно незнакомого человека определенных заведомых свойств, предполагать, что эти свойства неизбежно присущи и ему, и вам. И лишь такие свойства, которые предполагаются у всех, обладают полной силой демократии. Подойдите к окну и посмотрите на первого проходящего мимо человека. Либералы, возможно, добились подавляющего большинства в Англии, но вы бы и пуговицы не поставили на то, что этот человек либерал. Библию, допустим, читают во всех школах и уважают во всех судах, но вы бы и соломинку не поставили на то, что именно этот прохожий верит в Библию. Но вы готовы поспорить на свою недельную зарплату, что он верит, скажем, в необходимость ношения одежды. Вы готовы поспорить, что он ценит физическое мужество и признает власть родителей над детьми. Конечно, он может оказаться тем единственным исключением из миллиона, кто не верит в эти вещи; если уж на то пошло, этот прохожий может оказаться бородатой леди, одетой как мужчина. Но такие исключения не учитываются арифметически: люди, придерживающиеся подобных взглядов, не меньшинство, а монстры. Единственной проверкой всех универсальных догм, обладающих полной демократической силой, остается проверка на человека с улицы. То, что вы первым делом замечаете в новом посетителе пивной, – это и есть английский закон. Первый человек, которого вы видите из окна, – он и есть король Англии.

Упадок таверн, сопутствовавший общему упадку демократии, несомненно, ослабил этот мужской дух равенства. Я помню, как зал, полный социалистов, буквально расхохотался, когда я сказал им, что во всей поэзии нет более прекрасных слов, чем «открытый для публики дом»[104]104
  В английском языке трактир называется public house, что можно понять и как «общественное здание», «дом для публики».


[Закрыть]. Они подумали, что это шутка. Я не могу понять, почему они сочли это шуткой, если они хотят сделать все дома публичными. Но если кто-то желает увидеть настоящий буйный эгалитаризм[105]105
  Эгалитаризм – концепция общества с равными политическими, экономическими, социальными и гражданскими правами всех его членов, как идеал – равенство возможностей.


[Закрыть], который необходим (по крайней мере, мужчинам), он может найти его прежде всего в великих кабацких спорах, которые дошли до нас в таких книгах, как «Жизнь Сэмюэла Джонсона» Джеймса Босуэлла[106]106
  Джеймс Босуэлл (1740–1795) – шотландский писатель и мемуарист, слава которого основана на двухтомной «Жизни Сэмюэла Джонсона» (1791), которую часто называют величайшей биографией на английском языке.


[Закрыть]. Стоит упомянуть это имя, особенно потому, что современный мир по своему нездоровью обошелся с Джонсоном несправедливо. Говорят, что поведение Джонсона было резким и деспотичным. Да, порой он бывал резок, но никогда не бывал деспотичен. Джонсон ни в коей мере не был деспотом; Джонсон был демагогом: он кричал, споря с кричащей толпой. Сам факт, что он спорил с другими людьми, доказывает, что другим людям позволялось спорить с ним. Сама его свирепость проистекала из идеи равной схватки, как в футболе. Буквальная истина: он орал и стучал по столу, потому что был скромным человеком. Он искренне боялся, что его задавят или даже проигнорируют. Аддисон[107]107
  Джозеф Аддисон (1672–1719) – писатель и политик; Александр Поуп (1688–1744) – английский поэт.


[Закрыть] обладал изысканными манерами и был королем своей компании; он был вежлив со всеми, но выше всех; поэтому его навеки осрамил Поуп:

 
Катончик наш своим сенатом правит
И слушает, его прилежно ль славят.
 

Джонсон, которому и не снилось стать королем своей компании, был своего рода ирландским членом[108]108
  «Ирландский представитель» (Irish Member) – роман Энтони Троллопа. Главный герой, попавший в парламент от ирландского избирательного округа, делает чрезвычайно успешную карьеру в этом незнакомом и поначалу неприветливом мире.


[Закрыть] в своем собственном парламенте. Аддисон был обходительным начальником, и его ненавидели. Джонсон был несносным ровней, и поэтому его любили все, кто его знал, и ему посвящена дивная книга, одно из простых чудес любви.

Доктрина равенства необходима для разговора – уж с этим-то согласится каждый, кто знает, что такое разговор. Вступив в спор за столиком в таверне, самый знаменитый человек на земле пожелал бы остаться незамеченным, лишь бы его блестящие реплики сияли, как звезды, на фоне его безвестности. Для всякого, кто достоин называться мужчиной, нет ничего более холодного и безрадостного, чем считаться королем своей компании. Да, можно сказать, что в мужских видах спорта и игр, кроме великой игры в спор, присутствует соперничество и возможность поражения. Соревнование действительно происходит, но это разгоревшееся ярким пламенем равенство. Игры состязательны, потому что это единственный способ сделать их захватывающими. Но если кто-то сомневается, стоит ли мужчинам навсегда вернуться к идеалу равенства, достаточно напомнить о такой вещи, как гандикап[109]109
  Гандикап – преимущество, предоставляемое в спортивных состязаниях более слабому участнику для уравнивания шансов на успех.


[Закрыть]. Если бы мужчины радовались примитивному превосходству, они бы стремились увидеть, как велико такое превосходство; они были бы рады, если бы сильный скакун опередил остальных на много миль. Но мужчинам нравится не торжество превосходящих сил, а борьба равных; и, следовательно, они вводят искусственное равенство даже в соревновательные виды спорта. Грустно осознавать, сколь немногие из тех, кто рассчитывает гандикап в спорте, осознают себя точными и даже суровыми республиканцами.

Нет; реальное возражение против равенства и самоуправления не имеет ничего общего ни с одним из этих свободных и праздничных аспектов человечества; все люди – демократы, когда они счастливы. Философствующий противник демократии может свести свою позицию к трем словам: «демократия не работает».

Прежде чем идти дальше, я попутно выскажу возражение против шаблонной фразы, будто главным оселком человека служит работа. Небеса не работают, они играют. Когда люди свободны, они в большей степени проявляют свою истинную суть; и если я вижу, что в работе люди проявляют себя снобами, а на досуге становятся демократами, я скорее поверю в их праздники. Но именно этот вопрос «работает ли» сбивает нас с толку в разговоре о равенстве; и именно с ним настало время разобраться.

Возможно, точнее всего истину выразит такая формула: у демократии есть только один настоящий враг, и это цивилизация. Те утилитарные чудеса, которые сотворила наука, антидемократичны не столько в своих побочных следствиях и даже не столько в своих практических результатах, сколько по изначальной форме и цели. Луддиты, разбивавшие станки, были правы – возможно, не в том, что машины сократят количество рабочих, но определенно в том, что машины сократят количество мастеров. Больше колес означает меньше ручек, меньше ручек означает меньше рук. Механизм науки индивидуалистичен и изолирован. Толпа может кричать вокруг дворца, но толпа не может кричать в телефон. Появляется специалист, и демократия одним махом наполовину испорчена.

IV. Безумная потребность

Среди отбросов дарвиновской культуры распространено представление, что люди постепенно переходили из состояния неравенства в состояние сравнительного равенства. В действительности, как мне кажется, все происходило с точностью наоборот. Все люди нормальным и естественным образом начинали с идеи равенства; позднее они нехотя отказывались от нее, и всегда по какой-то частной материальной причине. Инстинктивно они никогда не чувствовали, что один класс людей выше другого: они вынуждены были признать это из-за определенных практических ограничений пространства и времени.

Есть, например, фактор, подталкивающий к олигархии или, скорее, к деспотизму, – я имею в виду фактор спешки. Когда горит дом, человек срочно вызывает пожарные машины – комитет не может их вызвать. Если на лагерь врасплох напали ночью, кто-то должен скомандовать «огонь»; нет времени голосовать. Это исключительно вопрос физических ограничений времени и пространства, а не умственной ограниченности подчиненных масс. Если бы все обитатели дома оказались Мужами Судьбы[110]110
  Иронический намек на пьесу Бернарда Шоу «Человек судьбы», посвященную раннему Наполеону, который именно так о себе понимает.


[Закрыть], все равно им лучше не орать в телефон одновременно, и более того: будет лучше, если главному глупцу дадут говорить, не перебивая. Даже если бы армия состояла сплошь из Ганнибалов и Наполеонов, в случае неожиданного нападения было бы лучше, если бы они не отдавали приказы все сразу – более того, было бы лучше, если бы приказы отдавал самый глупый из них. Таким образом, мы видим, что обычная военная субординация опирается вовсе не на неравенство людей, а на их равенство. Дисциплина не связана с представлением Карлейля[111]111
  Томас Карлейль (1795–1881) – британский писатель, публицист и историк; исповедовал романтический культ героев вроде Наполеона.


[Закрыть] о том, что кто-то всегда прав, когда все неправы, и что мы должны обнаружить и короновать этого человека. Напротив, дисциплина означает, что в критических обстоятельствах можно доверять кому угодно, лишь бы не всем вместе. Военный дух не означает (как считал Карлейль) подчинение сильнейшему и мудрейшему человеку – напротив, военный дух означает, если угодно, подчинение самому слабому и глупому, подчинение лишь потому, что он – один человек, а не тысяча людей. Подчинение слабому человеку – это дисциплина. Подчинение сильному человеку – всего-навсего рабство.

Из этого с очевидностью следует: то, что мы в Европе называем аристократией, ни по своему происхождению, ни по духу вовсе не является аристократией. Это не система духовных степеней и различий, как, например, кастовая система Индии, или даже не древнегреческое различие между свободными людьми и рабами. Это просто остатки военной организации, созданной отчасти для того, чтобы удержать на плаву тонущую Римскую империю, отчасти для того, чтобы сломить грозный натиск ислама. Слово «герцог» означает просто «полковник», так же как слово «император» означает просто «главнокомандующий». Вся история содержится в одном-единственном титуле графов Священной Римской империи, то есть офицеров европейской армии, выступавших против тогдашней «желтой опасности»[112]112
  Желтый террор (Желтая опасность, Желтый призрак) – расовая метафора, изображающая народы Восточной и Юго-Восточной Азии как экзистенциальную опасность для западного мира.


[Закрыть]. В армии же никому даже в голову не приходит, будто различие в званиях символизирует различие в моральной реальности. Никто не скажет: «Ваш майор очень веселый и энергичный; ваш полковник, конечно же, должен быть еще более веселым и энергичным». Никто не указывает в отчете о разговоре в столовой: «Лейтенант Джонс был очень остроумен, но, естественно, уступал капитану Смиту». Сущность армии – идея официального неравенства, основанного на неофициальном равенстве. Полковнику подчиняются не потому, что он лучший человек, а потому, что он полковник. Вероятно, таков был дух системы герцогов и графов, когда она впервые возникла из военного духа и военных потребностей Рима. С упадком этих потребностей Римской империи она постепенно утратила значение как военная организация и подпала под влияние нечистой плутократии. Но даже сейчас это не духовная аристократия – и слава Богу. Это просто армия без врага, живущая за счет народа.

Мужчина, таким образом, может быть как товарищем, так и специалистом, и армия – не единственный случай подчинения специалиста. Лудильщик и портной должны действовать почти так же четко и быстро, как солдат и матрос; по крайней мере, если лудильщик недостаточно организован, в том-то и причина, почему он не развернется в полную силу. Ряды лудильщиков и портных обычно пополняют две кочевые расы Европы – цыгане и евреи, – но только еврей имеет влияние, потому что только он подчиняется какой-то дисциплине. У мужчины, повторю, есть две стороны: сторона специалиста, и тут необходимо подчинение, и сторона товарищества, и тут насущно равенство. Говорят, нужно десять портных, чтоб создать человека, но мы также должны помнить, что для создания человека требуются десять поэтов-лауреатов или десять королевских астрономов. Десять миллионов деловых людей составят Человека, однако при условии, что не станут говорить о делах. Так вот, особая угроза нашего времени, которую я в пределах этого рассуждения называю «империализмом» или «цезаризмом», – полное подавление товарищеской стороны человека, то есть равенства, специализацией и господством.

Можно представить себе только два вида социальной структуры – личное правление и безличное правительство. Если у моих друзей-анархистов не будет правил, у них будут правители. Предпочтение личного правления с его тактом и гибкостью называется монархизмом. Предпочтение безличного правительства с его догмами и определениями называется республиканством. А вольное возражение разом и против короля, и против кредо называется чушью – по крайней мере, я не знаю более философского определения для этого. Вы можете положиться на проницательность или присутствие духа единого правителя или же на равенство и утвержденную справедливость единого правила; но придется выбрать то либо другое, иначе вместо нации выйдет чудовищный бардак. Мужчины, постольку поскольку стремятся к равенству и дебатам, обожают идею правил; они их развивают и усложняют до крайности. В своем клубе, где есть правила, мужчина находит гораздо больше определенности, чем в своем доме, где есть правитель. Специально созданное собрание, например Палата общин, доводит этот смешной ритуал до методического безумия. Вся система в целом отличается жесткой иррациональностью, как королевский двор у Льюиса Кэрролла. Казалось бы, тот, кто именуется спикером парламента, должен больше всех говорить – поэтому он в основном молчит. Казалось бы, мужчина снимает шляпу, входя, и надевает ее, чтобы уйти, – поэтому здесь он снимает шляпу, чтобы выйти, и надевает, чтобы остаться. Обращение по имени запрещено, и мужчина должен называть своего отца: «Мой достопочтенный друг, представитель Западного Бирмингема». Возможно, это фантазии эпохи упадка, но в основном они отвечают мужским склонностям. Мужчины считают, что правила, даже иррациональные, универсальны; мужчины считают, что законы равны, даже если они несправедливы. В этом проявляется неукротимая справедливость – как при подбрасывании монеты.

Опять же, очень прискорбно, что, критикуя такие явления, как Палата общин, ополчаются именно на те (возможно, немногие) их элементы, которые как раз хороши. Называют Палату общин «говорильней» и жалуются, что она тратит время на болтовню, а это как раз тот аспект, в котором представители народа схожи с народом. Если парламентарии любят досужие дискуссии, так потому, что все мужчины любят это: парламентарии действительно представляют Англию. Так парламент приобретает мужественное достоинство пивной.

Мы уже коснулись истины во вводной части, говоря о чувстве дома и собственности, а теперь говорим о чувстве совета и общности. Всем мужчинам от природы близка идея досуга, смеха, громких и равных споров, но в наших залах поселился призрак. Мы осознаем серьезную современную проблему, которая называется специализацией или жесткой конкуренцией, то есть бизнесом. Бизнес не может иметь ничего общего с досугом, бизнес не имеет дела с товариществом; бизнес не проявит терпимости ко всем тем юридическим фикциям и фантастическим гандикапам, с помощью которых товарищество защищает идеал равенства. Современный миллионер, взявшись за типичную и приятную задачу – увольнение родного отца, – определенно не будет называть его достопочтенным клерком с Лабернум-роуд в Брикстоне. Поэтому в современной жизни возникла литературная мода, посвященная деловой романтике, великим полубогам жадности и сказочной стране финансов. Эта популярная философия совершенно деспотична и антидемократична; эта мода – цвет того цезаризма, против которого я возвышаю голос. Идеальный миллионер силен стальными мозгами. Тот факт, что реальный миллионер чаще всего силен дубовой головой, не меняет духа и направленности идолопоклонства, поскольку аргументация строится так: «Специалисты должны быть деспотами; люди должны быть специалистами. На мыловаренной фабрике не может быть равенства; поэтому его не будет нигде. Не может быть товарищества на зерновой бирже, поэтому его не должно быть в принципе. Нам нужна торговая цивилизация; поэтому мы должны уничтожить демократию». Я знаю, у плутократов редко хватает фантазии, чтобы воспарить до таких примеров, как мыло или пшеница. Они обычно ограничиваются, демонстрируя великолепную свежесть ума, сравнением между государством и кораблем. Один антидемократический писатель заметил, что он не хотел бы плыть на судне, на котором юнга имеет равное право голоса с капитаном. В ответ можно легко сказать, что многие корабли (например, «Виктория») потонули из-за того, что адмирал отдал неверный приказ, и это было очевидно даже юнге. Но это спорный ответ; главная же ошибка и глубже, и проще. Элементарный факт состоит в том, что мы все родились в государстве; мы не все родились на корабле, в отличие от некоторых великих британских банкиров. Корабль по-прежнему остается уделом специалиста, как водолазный колокол или самолет: в таких специфических опасностях потребность в быстроте определяет потребность в автократии. Но мы живем и умираем на судне государства; и если мы не сможем найти свободу, товарищество и народную общность в государстве, мы не сможем найти их нигде. Современная доктрина коммерческого деспотизма как раз и подразумевает, что нам не суждено их найти. Специализированные отрасли в их высокоцивилизованном состоянии не могут, как нам говорят, работать без жестокой системы командования и увольнений, без лозунга, что человек «слишком стар в сорок лет», и прочей гадости. А работать эти отрасли непременно должны, и поэтому мы обращаемся к Цезарю. Никто, кроме Сверхчеловека, не снизойдет до такой грязной работы.

Вот (повторяя заголовок) – вот что не так. Это огромная современная ересь, предлагающая изменить человеческие души, чтобы они соответствовали заданным условиям, вместо того чтобы изменять условия, дабы они соответствовали человеческой душе. Если вываривание мыла действительно несовместимо с братством, тем хуже для мыловарения, а не для братства. Если цивилизация действительно не может ужиться с демократией, тем хуже для цивилизации, а не для демократии. Конечно, было бы лучше вернуться в сельские коммуны, если они в самом деле коммуны. Безусловно, лучше обойтись без мыла, чем без общества. Конечно, мы пожертвовали бы всеми нашими проводами, колесами, системами, специальностями, физикой и сумасшедшими финансами ради получаса счастья, которое часто осеняет товарищей в таверне. Я не говорю, что такая жертва необходима; я только говорю, что принести ее будет легко.

Часть третья
Феминизм, или Заблуждение о женщине

I. Невоинственная суфражистка

В этой главе будет лучше применить ту же последовательность рассуждений, которая потребовалась ради интеллектуальной справедливости в прошлом разделе. Мои основные мысли по женскому вопросу таковы, что многие суфражистки горячо бы их одобрили; и было бы легко заявить о них без всякой связи с текущей полемикой. Но так же, как для начала потребовалось уточнить, что я не поддерживаю империализм, даже в его практическом и популярном смысле, так же кажется более приемлемым заявить то же самое и об избирательном праве женщин в его практическом и популярном смысле. Другими словами, с моей стороны будет честно хотя бы поспешно и поверхностно обозначить мои возражения суфражисткам, прежде чем мы перейдем к тонким вопросам, стоящим за избирательным правом.

Итак, чтобы покончить с этим честным, но неприятным делом, возражение против суфражисток заключается не в их воинственности. Наоборот, они недостаточно воинственны. Революция – дело военное; она обладает всеми достоинствами войны, одно из которых заключается в том, что революция имеет конец. Две стороны сражаются смертоносным оружием, но по определенным правилам чести; победившая партия становится правительством и начинает править. Целью гражданской войны, как и целью любой войны, является мир. Однако суфражистки не могут разжечь гражданскую войну в таком воинственном и решительном смысле: во-первых, потому что они женщины и, во-вторых, потому что их мало. Они могут разжечь кое-что иное, но это совсем другая история. Они не организуют революцию, они организуют анархию: разница между этими понятиями заключается не в уровне насилия, а в качестве результатов и завершенности. Революция по своей природе порождает правительство; анархия порождает лишь еще большую анархию. Люди могут думать что им угодно насчет обезглавливания Карла I[113]113
  Карл I (1600–1649) – король Англии, Шотландии и Ирландии из династии Стюартов. Его политика абсолютизма и церковные реформы вызвали восстания в Шотландии и Ирландии и Английскую революцию. В ходе гражданских войн Карл I потерпел поражение, был предан суду парламента и казнен 30 января 1649 г.


[Закрыть] или Людовика XVI[114]114
  Людовик XVI (1754–1793) – король Франции из династии Бурбонов. Последний монарх Франции Старого порядка. При нем в 1789 г. началась Великая французская революция. 10 августа 1792 г. был низложен, затем предан суду Конвента и казнен на гильотине.


[Закрыть], но они не могут отрицать, что в результате государством правили Брэдшоу[115]115
  Джон Брэдшоу (1602–1659) – английский юрист, председатель Верховного суда, судившего Карла I.


[Закрыть] и Кромвель[116]116
  Оливер Кромвель (1599–1658) – английский государственный, политический и военный деятель, полководец, вождь индепендентов, руководитель Английской революции, в 1653–1658 гг. – лорд-протектор Англии, Шотландии и Ирландии.


[Закрыть], а также Карно[117]117
  Сади Карно (1837–1894) – французский инженер и политический деятель, 5-й президент Франции (1887–1894).


[Закрыть] и Наполеон. Кто-то победил; что-то произошло. Вы можете снести голову короля только один раз. Но шляпу с головы короля вы можете срывать сколько угодно раз. Разрушение конечно, нарушение бесконечно: если восстание принимает форму беспорядка вместо попытки установить новый порядок, ему не будет логического конца, оно может подпитываться самим собой и обновляться вечно. Если бы Наполеон не хотел быть консулом, а хотел бы стать постоянной помехой, он, возможно, сумел бы предотвратить возникновение любого успешного правительства, но его усилия не заслуживали бы достойного имени мятежа.

Именно такая невоинственность суфражисток становится бросающейся в глаза проблемой. Их действия лишены преимуществ абсолютного насилия: их невозможно подвергнуть решающей проверке. Война ужасна, но кое-что она доказывает точно и неопровержимо – количество людей и сверхъестественную доблесть. Выясняются два насущных вопроса: сколько повстанцев живы и сколько готовы умереть. Но крошечное меньшинство, заинтересованное меньшинство, может вечно поддерживать простой беспорядок. В случае с этими женщинами, конечно же, существует еще одно заблуждение, связанное с их полом. Неверно утверждать, будто избирательное право – это лишь вопрос грубой силы. Если мускулы дают человеку право голоса, то его лошадь должна иметь два голоса, а его слон – пять голосов. Истина более тонка, она состоит в том, что физическое проявление силы – инстинктивное оружие мужчины, словно копыта лошади или бивни слона. Всякий бунт – это угроза войны, но женщина размахивает оружием, которое никогда не сможет применить. Существует много видов оружия, которое она могла бы использовать и часто пускает в ход. Если бы, например, все женщины пилили мужей, добиваясь права голоса, они получили бы его через месяц. Но опять же следует помнить, что нужно заставить всех женщин пилить мужей. И это подводит нас к итогу поверхностного изложения политической стороны данного вопроса. Действенное возражение против философии суфражисток заключается в том, что подавляющее большинство женщин не согласны с ней. Я знаю, некоторые утверждают, что женщины должны иметь право голоса независимо от того, хочет этого большинство или нет; но это, безусловно, странный и инфантильный способ установления формальной демократии для уничтожения демократии реальной. Что будут решать массы женщин, если им не дано определить в целом свое положение в государстве? Такие люди попросту говорят, что женщины могут иметь право голоса по любому вопросу, кроме вопроса об избирательном праве женщин.

Но, вновь очистив совесть от своего чисто политического и, возможно, непопулярного мнения, я вернусь к началу и попытаюсь подойти к этому вопросу более вдумчиво и сочувственно; попытаюсь найти истинные корни положения женщины в западном государстве и причины существующих традиций или, возможно, предрассудков по этому вопросу. И для этого снова необходимо далеко уйти от текущей темы, от современной суфражистки, и вернуться к проблемам хотя и гораздо более старым, но, на мой взгляд, значительно более свежим.