Текст книги "Волшебный тюльпан. Рассказы"

Любовь

Omnia vincit amor et nos cedamus amori1010
  Любовь побеждает всё, так давайте покоримся любви (Вергилий, Эклоги X.69).


[Закрыть]

Январь в Москве был тогда очень холодным. Голуби прятались в переходах метро, кошки – в подвалах, а люди совершали короткие перебежки из одного тёплого помещения в другое. Снега почти не было, резкий ветер превращал лица в красные маски. Все цвета неизбежно переходили в белый, вернее, в пушисто-белый.

Именно в один из таких дней я забежал в кафе, которое располагалось в узком переулке неподалёку от Тверской. Официанты посмотрели на меня с сочувствием: пальцы закоченели, губы почти не шевелились, а на ресницах застыл иней. Я спросил чашку капучино и примостился в уголке наблюдать жизнь.

Она, как обычно, предстала во всей красе: слева подростки шумно отмечали начало каникул и их праздник грозил перерасти во что-то очень запоминающееся, справа молодая парочка смотрела влюблёнными глазами на портрет Моны Лизы, изготовленный каким-то умелым копиистом.

Но привлекали меня не они, а другая пара, которая неслышно и почти невидно занимала соседний от меня столик. Надо сказать, что столики были разделены книжными полками, с которых на посетителей кафе гордо посматривали классические произведения советских авторов. Между книгами располагались пышные цветы. И разноцветные фолианты, и растения, и прочие предметы, расставленные на полках в живописном беспорядке, почти скрывали посетителей друг от друга. Но в моём случае было исключение: в одном месте не было цветка, поэтому я мог наблюдать за соседями.

Они зашли в кафе, чтобы погреться перед посещением театра. Перед ними стояли фруктовый коктейль, немного коньяка и какой-то невыразительный салат. Одеты были весьма скромно, но без признаков многолетней нищеты. Они почти не разговаривали. Вернее, не произносили слов, поскольку и без них понимали друг друга – по короткому взгляду, малозаметному жесту, ироничной усмешке. Они так долго и так мирно присутствовали в жизни друг друга, настолько уловили ритм мыслей и привычек, что общение с помощью слов стало ненужным.

Я видел, что движение его руки, когда он передавал ей соль, было почти одновременным с её взглядом на стеклянную баночку с солью. А когда он хотел поправить себе галстук, немного съехавший вправо, то её движение опередило его руку.

Обрывки общих воспоминаний, оживающих при взгляде на окружение, одновременно вызывали у пожилых супругов искренние улыбки или смущённые взгляды. Когда они заметили, с каким восхищением молодая парочка смотрит на портрет Моны Лизы, старик взглянул на жену и в его взгляде был Париж, Лувр, ночное кафе, красивая музыка… Супруга чуть заметно кивнула, слегка покраснев. И сколько невыразимых бездн открывало каждое подобное наблюдение! За каждой мелочью была общая жизнь, совместно прожитые мгновения, – воспоминания, не существующие раздельно, а лишь поделённые между двумя людьми.

Кто знает, может, это и есть любовь?

Не страстные песни при луне, не смертельные дуэли и не попытки бросить к ногам возлюбленной половину мира, а истинное в своей простоте соединение жизней, превращение их в одну? В песнях при луне и завоеваниях мира больше самолюбия, чем любви к другому человеку. В них больше позы, «громкогромыхающих» слов, которые так любят поэты и писатели. Но незаметное для других соединение всего себя, своей сути, с другим человеком, – это и есть нечто настоящее. Именно здесь проявляется библейское «оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут двое одной плотью, так что они уже не двое, но одна плоть». И именно здесь освящаются проявления физической любви, а рождение детей становится актом творения, со-творения.

…Через полчаса они начали собираться. Около зеркала супруг помог жене надеть шубу и на секунду приобнял её за плечи. Сколько восхищения и молодого задора промелькнуло в его взгляде! Она ответила ему уголками губ и вскоре они исчезли в холодном январском сумраке.

Я подумал, что в именно таких мгновениях проявляется настоящая, подлинная жизнь, и в них её суть и значение.

Смерть писателя

Дети, как говорится, «цветы жизни». Как много радости, как много счастья они доставляют! Родители с удовольствием раз за разом обнаруживают в чадах собственные черты и вполне справедливо полагают, что дети – это их вклад в бессмертие. Однако родительская работа часто сопряжена с разного рода неудобствами и проблемами. Приходится, как писал один пролетарский поэт, «наступать на горло собственной песне».

И всё же, надо полагать, не все люди в состоянии полностью раствориться в потомстве. Истинное призвание невозможно чем-то подавить. А вот если какое-либо увлечение было плодом иллюзий или детских комплексов, то оно исчезнет, как будто его и не было.

…Один молодой писатель недавно стал отцом. В его жизнь вдруг вошло голубоглазое беззащитное существо, которое совершенно бесцеремонным образом потребовало посвятить ему всё время, все мысли и желания. Маленький царь ввёл собственный распорядок дня. Законы годовалого диктатора заключались в беспрекословном исполнении его пожеланий. Прогулки ранним утром, переодевание костюмов, уборка после императорских бесчинств вдруг заняли всю жизнь молодого писателя и совершенно вытеснили на периферию стихи и рассказы. Последние если и писались, то чудесным образом и всегда неизменно о маленьком голубоглазом императоре, чьё короткое, но властное «Э» заставляло лихорадочно действовать.

Писатель изменился.

На висках появились седые волосы, углубились морщины, глаза приобрели вечно сонное выражение. Он не помнил, когда в последний раз хорошо высыпался, когда успевал спокойно поужинать, когда мог подумать о чём-то, кроме нужд маленького царя. Однако существование чада с лихвой восполняло все трудности и неудобства, удовлетворение жизнью стало постоянным чувством писателя, хотя таковым он себя уже не считал. Теперь он постоянно откладывал писательскую работу на более удобное время. Записывал приходящие в голову сюжеты, иногда возникающие стихотворные строки, и часто думал: «Потом, потом, потом…».

И вот настало лето – время отпускных безумств и дачных подвигов. Маленький император с императрицей изволили отбыть на малую Родину. У молодого писателя, наконец, появилось время реализовать свои замыслы. От свободы закружилась голова: он выспится, он сходит в музей, он напишет… Ух, он напишет! Лев Толстой от зависти в гробу перевернётся!..

На следующее утро после отъезда семьи писатель встал рано-рано, налил кофе, вытащил из стола свои записи, и принялся думать.

С чего начать?

Невообразимая тишина стояла в квартире, было даже слышно, как капает вода в раковине. Он отпил немного кофе и подумал ещё. Какая-то пустота была в голове. Он посмотрел в окно. «Тишина совсем уж давящая… Напишем рассказ. Сюжет есть». Но сюжет не хотел разворачиваться на бумаге. «Что, интересно, делает мой маленький котёнок? Как всё же тихо… Непривычно… Пойду прогуляюсь, может, потом рассказ получится».

Он сходил в музей на выставку. Выставка была интересной, но ничего не изменила: полотна и художники прошли мимо сознания молодого писателя. Потом он пошёл в библиотеку («Надо же укрепить историческую основу повествования, сделать его более достоверным»). Вместо этого писатель просидел в буфете, безуспешно ища прототип главного героя. Затем настала очередь парка, в котором писатель не был несколько лет. Когда-то среди этих сосен и берез ему удалось придумать несколько интересных сюжетов. Всё было тщетно: парк остался местом прогулок, а не родиной художественных произведений.

За несколько дней писатель не написал ничего.

Он немного почитал, даже чуть-чуть позанимался спортом. Потом бросился на вокзал, сел на поезд и поехал вослед семье – служить маленькому императору.

Санкт-Петербург

С миру по нитке

Этот старинный парк был небольшим и, как антикварная статуэтка, изящным и требовательным. Поскольку он находился в непопулярной части города (наличие огромного завода со всеми экологическими последствиями, отсутствие развлекательных учреждений), то редко посещался досужими обывателями и молодыми мамочками. Частым посетителем был только старый дворник, долгие годы поддерживающий в надлежащей форме внешний облик парка. Седой служитель знал по именам всех местных птиц и мог в мельчайших подробностях воспроизвести биографии деревьев. Но дворник – персонаж в нашем рассказе вспомогательный, поэтому лишь кивнем ему и двинемся дальше.

В середине парка находилось загадочное учреждение: фонд по спасению мадагаскарских острокрылых стрекобабочек или, – точно не припомню, – парагвайских пятнистых вислоухов. Сотрудников этого фантастического заведения видели, вероятно, только вышеуказанные стрекобабочки и вислоухи, потому что двери были всегда и беспросветно на замке. Впрочем, здание фонда само по себе было грациозно и даже несколько венценосно. Оно состояло из главного корпуса и двух флигелей по бокам, ласково фланкирующих небольшую площадь перед ними. Эта постройка, которая, если б не была забыта, то стала украшением любого путеводителя или учебника по истории архитектуры, находилась в тени разросшихся тополей и лип. Последние населяли своими тенями не только парк, но и окружающие территории. Вход в главный корпус охраняли пожилые каменные львы. Их всклокоченные гривы могли, скорее, вызвать смех, а не вселить ужас. К тому же у одного из зверей по неизвестной причине отсутствовало ухо, а у другого, – тоже по неизвестной причине, – оно было лишним. Огромные двери, украшенные рукой деревенского гения разными резными путти и прочими легкомысленными персонажами, были достойны Зимнего дворца или, например, палаццо Ручеллаи1111
  Палаццо Ручеллаи – дворец эпохи Возрождения во Флоренции.


[Закрыть]. Однако судьба уготовила им более скромную участь. Что касается флигелей, то они, давно привыкнув к роли вторых и даже третьих скрипок, честно исполняли свои партии. Впрочем, иногда, когда какой-нибудь охваченный мировой скорбью поэт случайно забредал в парк, то и им удавалось оказаться на страницах печатных изданий или даже, – в лучшем случае, – художественной литературы.

На небольшой площади перед зданием фантастического фонда располагался огромный памятник одному, как считается, великому русскому писателю. Памятник был настолько огромен, что за его бронзовой спиной в жаркие летние дни флигели прятались от лучей солнца. Великий писатель застыл в позе Зевса Олимпийского: правой рукой он опирался на убийственную трость, левой – на мощное колено. Его одежда была жутким гибридом между тогой и сюртуком. Горящий неземной одухотворенностью взор великого писателя заставал врасплох любого неосторожного посетителя. Хотя, как кажется, подобное изображение глаз было, скорее, отражением не внутреннего мира писателя, а недостатка выучки скульптора. Но оставим этот нюанс дотошным искусствоведам и продолжим наше повествование.

Как утверждают местные краеведы, вокруг площади ранее располагались мраморные статуи, изображавшие римских богинь и их пламенных ухажёров. Но и первые и вторые исчезли в пасти русской революции. На их месте остались только скучные пеньки постаментов да надписи на никому не известном языке. Площадь несколько оживляли старинные скамьи, которые подобно дрессированным зверям выстроились вокруг повелителя – бронзового Зевса. На них иногда можно было видеть хороших, но весьма скучных барышень с какими-нибудь душеспасительными сочинениями в руках.

Вот и в этот раз на скамье сидела серьёзная мадемуазель с белоснежным зонтом. Душа её была погружена в толстую книгу под названием.., впрочем, неважно, под каким названием, – обложку не видно. Лёгкое белое платье привлекательно огибало молодые формы. Кружева на нём делали девушку похожей на дымковскую барышню1212
  Имеются в виду глиняные игрушки слободы Дымково (г. Киров, ранее – г. Вятка).


[Закрыть]. Русые волосы были уложены на древнегреческий манер. Ветер над головой читательницы путался в ветвях яблонь, розы в клумбах пахли сладко и по-восточному приторно. Эту идиллическую картинку чуть приближали к земной действительности дерзкие воробьи, раз за разом уменьшавшие булочку с корицей, лежавшую на скамье.

И в этот миг, сразу вслед за тем, как очередной пернатый нахал, прихватив остатки булочки, улетел в неизвестном направлении, на площади появился молодой человек. Он мельком взглянул на здание фонда, памятник, сидящую девицу, и, радостно воскликнув, подбежал к ней:

– Извините, вас зовут Анна?

Девушка изумлённо посмотрела на юношу и недовольно ответила:

– Вовсе нет. С чего Вы это взяли?

Тогда юноша произнес загадочную фразу:

– Вы даже себе представить не можете, насколько вас зовут Анной.

Уже не обращая внимания на тревожные вопросы барышни, он преспокойно водрузился на один из обрубков-постаментов. В следующую секунду в его руках оказался многострадальный блокнот, извлечённый из заднего кармана брюк. Юноша принялся что-то отчаянно строчить.

Но тут мы пока оставим его за этим занятием и попытаемся дать представление о его внешнем облике, ибо это важно для последующего изложения. Это был человек среднего роста, коренастый, темноволосый, глаза – аквамаринового цвета. Голубой пиджак, жилетка и рубашка такого же цвета свидетельствовали о колористических пристрастиях нашего героя. Старые изломанные туфли демонстрировали, скорее, не небрежность, а отсутствие жаркого интереса к вопросам моды. Кроме блокнота, ничего с собой у него не было. Но не будем долго оглядывать юношу, в этот момент продолжающего что-то писать в своём блокноте, поскольку этот юноша – я.

Дело в том, что уже третий месяц я боролся с одним неподатливым сюжетом, пытаясь втиснуть его в рамки приличного рассказа или эссе. Сюжет был упрям и не оформлен, как младенец. Для главной сцены мне требовалась соответствующая обстановка. Именно она и не являлась моему утомлённому сознанию. Я пытался её сконструировать из воспоминаний, из прочитанного, из устных рассказов других людей. Но всегда получался либо нежизнеспособный монстр, либо до тошноты искусственная гостиная с картонными персонажами. И вот сегодня я набрёл на почти готовую ситуацию, с которой начнёт жизнь мой деятельный персонаж. И уже неважно, что здание фантастического фонда станет роскошным дворцом, бронзовый памятник перевоплотится в фонтан, воскреснут статуи богинь и их ухажёров, а сидящая девица окажется дочерью видного русского вельможи. Всё это – неважно. Они уже начали свой путь в другой реальности и, если повезёт, переживут меня.

Санкт-Петербург

О лаке в литературе

Есть одна древнерусская повесть, очень известное произведение. Сюжет её прост и даже банален. Дама, выбирая между двумя претендентами, предпочла более знаменитого и богатого. Неудачливый жених ушёл в монастырь. Вот, собственно, и всё. Но как же автор «лакирует» своё произведение! Описание дамы: «благочестива и кротка, смиренна и весела, разум имела сильный и жила, соблюдая все заповеди господни, почитая своих родителей и повинуясь им во всём» и так далее. По словам автора, девица, кроме прочих своих преимуществ (включая великолепные внешние данные), ещё и обладала даром прозорливости.

Описание богатого и знаменитого заключается в том, что он был весьма молод, любил своего слугу (у которого и отобьёт невесту), но паче всего – соколиную охоту: «по обыкновению своему охотой тешился». Кстати, надо отдать должное автору: о благочестии молодого мажора нет ни слова. Только потом, в конце повести, вероятно, чувствуя вину перед бывшим другом, он строит для него монастырь.

Заметим, что и девица, и молодой князь – герои пассивные. Первая только ждёт суженого, одновременно водя за нос несчастного слугу, второй ничем не занят, кроме охоты.

Активное начало повести – слуга, несчастный приближённый князя. Перечислим слова, которыми автор описывает деятельность слуги: «неустанно», «постоянно размышлял», «упрашивал неотступно», «приплыл», «торопил всё скорее устраивать и дары разносить». Он полюбил девушку, к несчастью своему, искренне, и прилагал усилия, чтоб жениться на ней. Он стремился к своему счастью. Но, увы, смазливая и хитрая крестьянка, сориентировавшись в ситуации, переключила своё внимание на князя, решившего (опять же во время охоты) заехать и поглядеть на свадьбу своего любимого слуги. «Ум» его «помутился», как только он увидел девицу (как сказано выше, обладавшую блестящими внешними данными). И он… сам с ней обвенчался, сказав почти-другу идти подальше и искать другую невесту: «Уйди ты отсюда и ищи ты себе другую невесту, где хочешь; а эта невеста мне подходит, а не тебе». Всё по-средневековому просто. Отрок, кстати, безупречный по отношению к князю, как его описывает автор, слушается своего господина и уходит в леса.

Князя спустя некоторое время начинает мучить совесть, но новоиспечённая жена, явно боясь спугнуть своё счастье (за князя – замуж!!), говорит ему, что это – судьба, что Бог так положил, что только благодаря Ему князь вытащил её из нищеты, и несёт прочую ахинею, чтоб успокоить муженька. Тот, как порядочный средневековый человек, «возложил свою печаль на бога», отправил жену в родной город и «предался охотничьим забавам своим».

Типичный образчик легкомысленной и слабой «золотой молодёжи».

А что же отрок? Бродил по лесам в одиночестве, о нём «не было слуха нигде долгое время». Как любой человек, даже современный, от большого горя он задумался о Боге, начал помышлять о церкви. Заметим, что о монастыре речь пока не идёт. Но тут опять – вещий сон, опять искусственная деталь, объясняющая всё. Богородица сказала несчастному, что он будет основателем монастыря и должен идти к князю. Отметим полное отсутствие такта у божественных сил, приказывавших отроку идти к своему обидчику и просить помощи. Разумеется, тот не хочет («Если же пойду к великому князю, то станет меня он уговаривать. Но не хочу я быть в доме его»), однако люди князя появились очень вовремя. Чёткая работа Провидения.

Мучимый чувством вины, князь-обидчик помогает отроку строить монастырь, где тот через короткий промежуток времени и умирает. Кстати, вопреки примеру Сергия Радонежского, отрок не сам «со товарищи» построил монастырь, а сделали это люди князя и горожане. Опять бросается в глаза искусственность этой ситуации для отрока. Судьба его использовала и выбросила, как отработанный материал. Как обычно бывает в жизни, сильный победил, а слабый проиграл. И женская хитрость восторжествовала. Хотя учитывая предрассудки князя по поводу социального неравенства, которые были временно побеждены внешними данными девицы, ей в скором времени придётся несладко – люди с годами не молодеют и не хорошеют.

Так, сквозь вещие сны и божественные повеления, зарождался реализм в русской литературе.

Санкт-Петербург

Простой секрет

А ларчик просто открывался…

В одном из провинциальных музеев работал знакомый мне хранитель. Дело это давнее, так что я могу спокойно рассказывать. Расчётные ведомости в том музее были одним из воплощений минимализма, поэтому хранитель был также дворником и охранником. Фанатик и большой специалист в своём деле, он имел одну слабость, а именно – весьма стойкую приверженность к алкоголю, такую стойкую, что порой неделями не появлялся на работе. Не знаю, как его не уволили, видимо, учитывали его многолетнюю профессиональную деятельность и, в общем, большую полезность для музея. К тому же найти сотрудника на подобную должность и зарплату было сложно.

Итак, он хранил произведения народного искусства: крестьянские сундуки, прялки, сани, шкафы и т. д. Количество вещей было поистине огромно. Всё это находилось в большом холодном помещении, освещаемом только лучами солнца через пыльное стекло. Сундуки высокими рядами стояли вдоль стен, и хранителю приходилось для осмотра некоторых из них изображать альпиниста, а к саням он добирался ползком между шкафами и аналоями.

Он обладал почти необъятными познаниями, но не умел писать красиво и солидно, поэтому некоторые молодые и честолюбивые этим пользовались. В то время часто появлялись научные статьи в соавторстве этого хранителя с кем-либо из юных. Все всё понимали, только не подавали вида.

Однажды я по служебным делам приехал в тот музей и почти сразу был направлен к старому хранителю, поскольку именно он знал ответы на многие вопросы, которые меня интересовали. К счастью, он был «в форме», поэтому у меня была возможность пообщаться с ним.

Мы долго бродили по большому тёмному помещению, он знакомил меня с богатой коллекцией сундуков, подробно рассказывая историю каждой вещи.

Мое внимание привлёк большой сундук, покрытый листами жести, на которых были изображены букеты цветов. Как это ни удивительно, один из букетов значительно «съехал» к центру сундука. Это совершенно разрушало композицию и потому не могло получиться случайно. Тем более, мне было известно о склонности крестьянских мастеров к строгой симметрии изображений. Я мигом сочинил в голове несколько предположений, объясняющих этот удивительный факт. Одни из них учитывали особенности возрастной психологии, другие находились в сфере философии, особенно теории познания, третьи полагались на историю края.

Увидев, что я засмотрелся на роспись, хранитель подошёл ближе и сказал:

– Знал я этого мастера. Хороший был мужик. А что роспись такая, не удивляйтесь – пьяный он был, сам рассказывал.

И вся моя философия и психология рассыпались в один момент.

Потом мы ещё долго общались со старым хранителем и вместе смеялись над тем, какими простыми бывают разгадки секретов, которые встречаются в произведениях искусства.

Санкт-Петербург