Текст книги "Волшебный тюльпан. Рассказы"

Учёный

В ту пору я работала в древней церкви. Находилась она на краю города, на старинном кладбище. Нелегко было добираться до неё, но не легче было сидеть в церкви почти весь день в полном одиночестве. Не жаловали мой «музейный объект» ни туристы, ни местные. Вот я и сидела в ней, как в пещере: холодно, страшно, разные звуки слышишь. Для сугреву и для смелости нальёшь себе чай и пьёшь его часа полтора, потом книжечку какую почитаешь, потом походишь на святых да ангелов полюбуешься – так время и тянешь. Но ты знаешь, чем дольше я там работала, тем больше нравилось, и я уже сама начала проситься в эту церковь.

Какая-то благодать там была…

Приду, бывает, утром, злая на весь мир, а вечером ухожу добрая-добрая, весь мир домом кажется, со всеми обниматься хочется. Так я и отработала в той церкви почти двенадцать лет. И произошёл со мной удивительный случай.

Начал в церковь захаживать один пожилой мужчина. Почти каждый день. Поначалу он долго-долго ходил, глядел на росписи, но потом уже просто сидел на скамье возле стены и молчал. Месяц ходит, два, три. Придёт, поздоровается, своё удостоверение покажет, посидит, попрощается и уходит. И так, как уже сказала, почти каждый день.

Разобрало меня однажды любопытство. Набралась я смелости, подошла к нему и пригласила отведать чайку. Тот немного помялся, но потом согласился. Налила я ему своего любимого чая с лесными травами, гляжу, расплылся мой собеседник от удовольствия.

Долго же мы с ним в тот день беседовали. Оказалось, что он – бывший учёный, и довольно известный, я потом нашла его книги в магазине. Теперь живёт один, жена умерла, а сын, тоже учёный, с женой и внуком живёт за границей – преподаёт в каком-то университете, об отце и думать забыл. Несколько лет назад они поссорились, учёный уже не мог вспомнить, из-за чего, а сын, видимо, помнил. Так и жил старик в полном одиночестве, но без особого желания.

– Зажился я на этом свете, – говорил он.

Книги передал библиотеке, мебель – детскому дому, почти всю одежду отнёс в новую церковь, которая находилась неподалёку от его дома (авось кому пригодится). Так потихоньку существовал на нищенскую пенсию, умудрялся при этом подкармливать окрестных кошек и собак.

Очень добрый он был.

Потом, в другие дни, учёный ещё много рассказывал о своей жизни. Я думала, это у меня жизнь была тяжёлая, но, по сравнению с его жизнью, моя – просто рай. Он несколько лет сидел на Соловках, его травили коллеги-учёные, да и труды начали печатать только в последние лет десять-пятнадцать. До этого чья-то могущественная воля запрещала это. Я спросила, за что его так. Он сказал, что виной всему дворянское происхождение и то, что он недостаточно часто цитировал классиков марксизма-ленинизма. А про коллег вздохнул:

– Да Бог им судья, каждый выживал, как умел.

Про церковь нашу он говорил, что ему здесь легко дышится, как будто душой отдыхаешь. В детстве его сюда приводила няня. Один раз он мне долго рассказывал историю этой церкви, про её росписи. Было очень интересно, но я запомнила только то, что в работе участвовали сербские мастера. И как в голове человека может столько умещаться?

Наше знакомство длилось несколько месяцев. Но потом однажды он не пришёл. День не пришёл, два, три, четыре. Я заволновалась. В то время я уже знала, где он живёт, – привозила один раз малину из своего сада, чай ему уж больно понравился. И вот стою перед дверью, стучу. Открылась соседняя дверь, и мне сказали, что учёный умер.

И знаете, что самое странное? Когда реставраторы начали работы в нашей церкви, они нашли до сих пор не известное изображение мученика. Лицом он – вот помяни моё слово – очень похож на умершего учёного.

Санкт-Петербург

Колдун

В нашем доме на первом этаже жил одинокий старик. Он очень редко выходил на улицу, пожалуй, раз в месяц, не чаще. В это время двор затихал: дети разбегались по домам, кошки прятались под машины, взрослые предпочитали обойти соседа стороной.

Что-то жуткое было в старике.

Пронзительный взгляд из-под нависших бровей внушал страх и отвращение, чёрная клюка в руке казалась копьём. На старике всегда была какая-то дырявая накидка из собачьей шерсти, которая болталась, как полковое знамя на древке.

Кто-то однажды назвал старика колдуном, так с тех пор это прозвище и приклеилось к нему. Чего только не рассказывали об этом человеке!.. Одни говорили, что он был полицаем и работал на фашистов, другие клялись, что видели с улицы в его комнате большой чугунный котёл, в котором он что-то варил, третьи божились, что к нему постоянно прилетает чёрный ворон, которого старик кормит мясом, четвёртые уверяли, что видели языческие татуировки на его руке.

Фантазия человеческая неистощима.

Кстати, никто не помнил, когда старик появился в нашем дворе, ведь большинство людей въехали в дом гораздо позже него. Другие соседи, те, которые живут в доме с момента его постройки, ничего определённого сказать не могли, кроме того, что живёт Колдун тихо, никого не трогает, хотя никому не помогает и ни с кем не общается. Некоторые особо бдительные граждане ходили к участковому и просили навести справки о таинственном старике, но милиционер только усмехнулся и сказал, что у него и так забот хватает.

Так шло время. Зима сменяла осень, лето – весну. Дети ходили в школу, государства захватывали государства, бездарные писатели получали премии, уровень Мирового океана понижался.

Старика часто видели сидящим в кресле около окна. Но смотрел он не на людей, а в стену перед собой. На нём была всё та же дырявая накидка из собачьей шерсти. От одежды шёл настолько густой запах, что когда Колдун проходил по улице, у соседей слезились глаза.

Иногда в руках старика видели газеты. Но кто-то из особо глазастых заметил однажды, что газеты были многолетней давности, они буквально рассыпались в руках. Старик просто смотрел на чёрно-белые картинки, на изображения несгибаемых доярок и бесстрашных танкистов – и нехорошая улыбка часто застывала на его лице.

Однажды, кажется, поздней осенью, люди заметили, что давно не видно на улице старика, его высокой сгорбленной фигуры с огромной клюкой. К тому же он никогда не зажигал свет в своей комнате, поэтому из-за тёмного времени года не было видно, сидит старик в кресле, или нет. Все насторожились. Собаки бегали по двору и внимательно прислушивались, а люди постоянно оглядывались по сторонам. Каждый ждал чего-то страшного и необычного. Один поклонник криминальных сериалов уверял, что старика убили беглые заключённые, чтоб обокрасть, труп расчленили на пять частей и закопали в разных местах. Другие говорили, что он, может быть, уехал к родственникам. Но говорившим никто не верил: откуда у Колдуна родственники?

В конце концов, терпение людей лопнуло, все любопытные собрались и пошли к участковому, чтоб уговорить его сходить к старику. Молодой лейтенант долго отнекивался, но увидев, что общественность взволнована, поддался уговорам. Толпой пошли к квартире старика. Встреченные по дороге, узнав, в чём дело, присоединялись к шествию. В итоге к квартире Колдуна пришло несколько десятков человек.

К дверям подошли самые смелые и любопытные. Оказалось, что дверь в квартиру открыть очень легко, поскольку она совершенно сгнила. Старик запирал её только на щеколду, видимо, чтоб сквозняк не бродил по квартире. Запах пыли, перемешанный с запахом старости, встретил вошедших. Сумрак, паутина на лампе, полусгнивший ковёр, остатки хлеба на столе…

И мёртвая тишина.

Казалось, что в квартире никого нет. Но это было не так. Когда глаза привыкли к полумраку, люди увидели, что из угла на них смотрит большая рыжая собака. Она сидела в глубоком кресле. Её красные глаза недобро поблескивали, а взгляд пронзал насквозь, внушая страх и отвращение.

Санкт-Петербург

Собаки

В нашем ободранном дворе жила одинокая престарелая женщина. Кажется, она была научным сотрудником в каком-то забытом НИИ. Во всяком случае, она уходила из дома ровно в восемь утра и возвращалась ровно в шесть вечера. Почти сразу шла гулять со своими собаками. Их было три: Атос, Портос и Арамис. Вероятно, когда-то был и Д’Артаньян, но о его судьбе, скорее всего, печальной, обывателям ничего не было известно. Собаки наполняли наш двор лаем до самых крыш. Начинали вопить сигнализации автомобилей, им вторили молодые мамочки, испуганные птицы перелетали с места на место. Но женщина гордо шествовала от столба к столбу и зычным голосом (мало совместимым с её хрупким телосложением) командовала обезумевшей от свободы ордой.

Владелица собак выглядела, по крайней мере, необычно. На ней были большая меховая шапка, старый заштопанный пуховик розового цвета, чёрное трико с отвисшими коленками. Довершали имидж человека, не относящегося серьёзно к материальным благам, огромные и, конечно, дырявые калоши. Впрочем, возможно, что причиной такого внешнего облика был один прискорбный факт: её скудное жалованье полностью уходило на любимых собачек, в которых она поистине души не чаяла. Некоторые рассказывали, что однажды воры, забравшись в её квартиру и опечалившись, оставили хрустальную вазу с запиской: «Так жить нельзя». Редкие люди, что заходили к ней домой, утверждали, что там почти ничего нет. Только немного старой мебели да книги.

Весь двор не любил собак, особенно вышеупомянутые мамочки. Каких только эпитетов ни удостаивались несчастные животные! Как им только ни пытались отомстить за ежедневные безумства! Слава Богу, до отравления никто не додумался. К самой же старушке относились спокойно, тем более что она, кажется, была добрейшей души человек: зимой кормила кошек и голубей, пару раз выхаживала заледеневших бомжей, а осенью подставляла палочки под отяжелевшие ветви яблонь. Народ считал её юродивой и старался не портить жизнь.

Однажды она умерла.

Как писал один местный поэт, «старуха почти в Новый год заглянула Танатосу в рот». Эта смерть была очень неожиданна, и, к удивлению всех, очень печальна. Как-то пусто стало во дворе. Приходили какие-то учёные люди, долго говорили о заслугах старушки перед наукой, потом попрощались и ушли. Как водится, сразу нашлись и родственники. Приезжал некий мужчина интеллигентной наружности, переписал квартиру на себя, выгнал из неё собак и тоже исчез.

Собаки растерялись. Из холимых и лелеемых они в одночасье превратились в обездоленных и одиноких. Удел их был печален. Одна попала под машину через неделю, а другую позже видели мёртвой в соседнем сквере. Вероятно, она пыталась добывать себе пищу. Но, увы, неприспособленная к бездомному образу жизни, она прожила недолго. А что же третья? Ей повезло. Какой-то одинокий мужчина взял её себе. Он жил недалеко от квартиры старушки, однажды подкормил голодающую собаку, да так привык потом кормить, что в итоге оставил у себя. Теперь он два раза в день выходит гулять со своей новой подопечной. Собака громко лает, бегает между кустами, гоняется за кошками.

Но теперь недовольны только кошки.

Все вдруг поняли, что добрая женщина каким-то непостижимым образом стала частью их жизни. Люди вспомнили, как она им помогала, угощала конфетами детей, незаметно поливала цветы в подъезде. Многое держалось именно на ней. Старушка исправляла чужие ошибки, всегда готова была выслушать и дать хороший совет. Она была стержнем, не позволяющим людям скатиться в бездны животного состояния, незаметной, но очень надёжной опорой. Как ни странно, она была совестью многих людей, воплощая собой то, чем они никогда не могли быть; делая то, на что они бы никогда не решились.

И теперь многие, встретив бодрую собаку, приветливо ей улыбаются и машут руками.

Санкт-Петербург

Волшебный тюльпан

Жил когда-то в нашем доме одинокий старый профессор. Жена его давно умерла, а сын, тоже учёный, работал за границей и появлялся в жизни отца только в виде редких телефонных звонков из-за океана. Профессор был ботаником и довольно известным, по его книгам до сих пор учатся студенты, а в одном далёком городе в честь его даже названа улица. Но времена блестящей научной деятельности были позади. Сноски на его работы теперь появлялись разве что в качестве поклона, не более. Профессор приходил в то учреждение, где проработал почти полвека, в качестве научного консультанта. Два раза в неделю он, входя, торжественно провозглашал тихим голосом: «Я вас приветствую!» и усаживался за свой скрипучий стол рисовать по памяти редкие растения.

Но нельзя сказать, что он работал лишь украшением научного учреждения. К нему часто обращались за советом. Втайне гордясь этим, старый профессор с энтузиазмом обрушивал на собеседников потоки своей осведомлённости. Память его до сих пор была молода и всесильна. Поражённые коллеги очень нехотя отходили от этой живой энциклопедии. Такие дни были праздником для профессора.

Он жил в памятнике архитектуры эпохи классицизма, в квартире с очень высокими потолками. В одной из комнат был большой камин, перед которым стояли кресло и чайный столик. Здесь профессор отдыхал по вечерам. Другую комнату почти полностью занимал огромный письменный стол, достойный стать украшением любого музейного собрания. В нём было множество полочек и различных уютных углублений, в прошлой жизни служивших тайниками. Стол был украшен бронзовыми фигурными накладками и, кажется, раньше на нём были видны даже остатки росписи. Теперь он был завален книгами и рукописями. Вдоль стен стояли высокие полки, плотно забитые книгами и журналами на нескольких европейских языках.

В ту пору профессор был занят приятным делом: он отбирал статьи для публикации своего собрания сочинений. Читая одни работы, он удовлетворённо хмыкал, иногда улыбался. Читая другие, что-то перечёркивал и потом с гневом выбрасывал их в мусорную корзину.

Но стол и книги были не главным украшением этой комнаты. Как я говорил выше, профессор был светилом ботаники, и поэтому в его комнате были десятки растений из разных уголков земного шара. Они вились по потолку, стояли в углах, выглядывали из-за книг. Царём всех зелёных и красивых был большой тюльпан, привезённый профессором ещё в молодости откуда-то из Малой Азии. Он был любимцем старого ботаника. Серёжа – так учёный называл своего питомца – был весьма прихотлив. Его надо было поливать строго в определённые дни и часы, при этом вода должна была быть особой, настоявшейся и обогащённой питательными веществами. Профессор обожал Серёжу, иногда он даже среди ночи вставал, чтобы проверить, всё ли у него в порядке. А в то время, когда тюльпан цвёл, ботаник был вне себя от счастья: напевал песни своей молодости, танцевал вальсы и, говорят, даже декламировал Пушкина. Богатые и нахальные предлагали учёному астрономические суммы за Серёжу, но ботаник строго отвечал, что друзей не продаёт, и с презрением отворачивался. Если учесть, что академический рацион в ту пору состоял только из картошки в разных видах, то такие ответы делают ему большую честь.

Не только тюльпан носил имя – у некоторых цветов из квартиры профессора тоже были имена. Дело в том, что старый учёный был беспросветно одинок и очень страдал, хотя и не любил признаваться в этом.

Но страдал он не только от одиночества.

Профессор был человеком старой закалки, и зрелище чудовищного унижения страны болью отдавалось в его интеллигентском сердце. Картины всеобщего падения нравов действовали угнетающе. Он специально поставил Серёжу на подоконник: не столько для обеспечения капризного цветка солнечным светом, сколько для того, чтоб не видеть происходящего на улице.

Всё течет, всё меняется.

Однажды профессор понял, что осталось ему недолго. Старые болезни оживились, во сне всё чаще приходила жена и звала за собой. Уже большим усилием воли престарелый учёный соблюдал прежний распорядок жизни. Он очень боялся, что не успеет завершить свой труд жизни, над которым работал уже несколько лет. Поэтому пришлось договориться, чтоб приходить на службу один раз в неделю. Поскольку начальник был его бывшим студентом, это не стоило большого труда. И вот однажды, в один из прекрасных дней, рукопись была сдана в издательство. Гора спала с плеч старого учёного. Жизнь выходила на финишную прямую. Казалось, что даже уличные одуванчики были солнечнее в тот день.

Вечером он сидел перед камином, на столе остывало какао. Большая и плодотворная жизнь была позади. Можно было бы, конечно, ещё суетиться, напоминать о себе повтором уже написанного, набиваться в советчики, играть в мэтра.

Но оставим это другим. Мы сделаем вот что.

На следующее утро профессор выкопал своих питомцев и пересадил их в грядку около подъезда. Это стало потрясающим зрелищем. Диковинные цветы на фоне загаженного двора смотрелись, как кусочек рая в одичалом городе. Толпы людей стояли перед цветами и молча глядели на хрупкие стебли и листья.

Особо выделялся, конечно, Серёжа. Он и здесь был царем.

Потом кто-то из соседей взял ведро и отмыл стены подъезда от мерзких надписей; двое других починили качели, а третий принёс разноцветные шины; мальчишки отремонтировали футбольные ворота и клятвенно заверили, что больше не будут сквернословить. Множество людей захотело сделать что-то хорошее, все как будто устали от всего пакостного, что окружало их, каждому страстно хотелось чего-то доброго, светлого, вечного.

А через месяц профессор умер.

Люди до сего дня продолжают высаживать цветы на том месте, где когда-то росли диковинные растения старого учёного.

Санкт-Петербург

Пешка

Лето было в самом разгаре. Курортный городок N, счастливо приютившийся в небольшой бухте, утопал в зелени пальм и кипарисов. Солнце позволяло отдыхающим выходить из тени только ранним утром и поздним вечером. Поэтому днём в городе господствовала невообразимая тишина. Море катило свои тяжёлые волны на берег, чайки ходили по раскалённым камням и напряжённо смотрели в небо.

А вечером городок оживал.

На чугунных столбах зажигались большие фонари, мороженщицы бойко торговали сладостями. В это время вся отдыхающая публика неспешно выходила на единственную в городе мощёную улицу. Было слышно, как в старом парке оркестр играл романтичные композиции. Завязывались многообещающие знакомства, происходили романтичные истории – каждый отдыхал по мере возможности и старался не мешать другим делать то же самое.

В ту пору мне было десять лет. Мы с родителями нанимали комнату в большом доме, одна сторона которого выходила во двор, а другая – на улицу. Нам повезло больше, чем соседям: комната, которую мы занимали, находилась на втором этаже, из окна открывался чудесный вид на море. Каждый день поутру мы ходили купаться. День посвящался чтению, вечер – прогулкам по берегу.

На первом этаже дома жил старый доктор Лев Глебович, который приехал на отдых в полном одиночестве. Это был высокий полный господин, неизменно находившийся в хорошем настроении. Хотя он немало повидал на своём веку, большую часть своей трудной, но интересной жизни был верен двум страстям: одежде весьма старомодного, «благородного» покроя и шахматам. Не было ни одного человека в городе N, который сумел бы перещеголять доктора в умении со вкусом одеться. Долгое облачение на вечернюю прогулку он превращал в театр одного актёра со своими трагедиями и комедиями. Доктор тщательно подбирал костюм, затем, негромко насвистывая что-то из французской оперы, придирчиво проверял общий вид. Потом недовольно качал головой, почти полностью переодевался и отправлялся на прогулку в парк.

Однако эта страсть к красивой одежде не шла ни в какое сравнение с его увлечением шахматами. Доктор играл постоянно, долго и вдумчиво. За шахматной доской он проводил долгие часы в поездах, автомобилях и самолётах. Лев Глебович выписывал несколько шахматных журналов и часто с придыханием произносил в разговоре священные имена Алёхина и Капабланки.

В городе N он долго не мог найти vis-à-vis, страдал по этому поводу неимоверно, и в конце концов подошёл ко мне. Десятилетний поклонник мороженого и воздушных змеев был очень польщён его предложением. Я иногда играл в шахматы с отцом и потому имел некоторое представление об этой игре. Моё согласие весьма обрадовало Льва Глебовича, и мы начали сражения.

Потянулись долгие вечера, в течение которых мы сидели за шахматной доской во дворе. Иногда наши баталии затягивались до поздней ночи, однако родители этому не препятствовали, так как полагали, что игра в шахматы способствует развитию умственных способностей (хотя сегодня я думаю, что моё отсутствие просто позволяло им подольше побыть друг с другом). Разумеется, я всегда проигрывал Льву Глебовичу, но делал это с неизменным удовольствием, потому что находил, что проиграть такому взрослому и хорошему шахматисту не зазорно, а скорее даже почётно.

Однажды наша игра продолжалась особенно долго.

Был выпит не один стакан чая, съедено не одно яблоко, но Лев Глебович, к своей величайшей досаде, не мог заставить моего короля капитулировать. Это была первая игра, в которой я имел большие шансы не проиграть. Доктор, сидя напротив меня, нервно ерошил волосы, выкуривал тайком от моей матери сигарету за сигаретой, но ничего не мог поделать. Мой король бегал по шахматной доске, как раненая лань, и упорно не хотел сдаваться. В довершение всех бед чёрных, которыми играл мой vis-à-vis, белые даже осмелились перейти в контрнаступление. Чёрным грозил большой конфуз, в воздухе запахло сенсацией. Перелом в игре был близок. Равновесие сохранялось только благодаря неуступчивой чёрной пешке, которая неустанно сводила на нет успех моих хитроумных комбинаций. В конечном итоге только эта пешка, заняв очень выгодную позицию, противостояла всему моему шахматному войску.

Разминая затёкшую шею, я поднял голову. Начинало светать. Где-то вдали, за морем, розовела тонкая полоска света. Воздух теплел. На балкон вышла моя мама и грозно позвала меня спать. Лев Глебович, устало тряхнув головой, пробормотал:

– Спокойной ночи, коллега, доиграем завтра.

А потом мне снилась его чёрная пешка.

Она, как огромный сторожевой пес, скалила зубы и страшно лаяла на меня. За моей спиной прятались белые и трусливо предлагали согласиться на ничью. Вдруг пешка начала расти. Она становилась больше и больше. Постепенно она заполнила собой всё пространство. Свободного места вокруг меня почти не осталось, воздуха становилось меньше и меньше. Пешка выталкивала меня своей чёрной массой куда-то в пустоту. Я начал задыхаться, громко вскрикнул и проснулся. Холодный пот выступил на лбу, руки дрожали. Посмотрев в зеркало, висевшее над кроватью, я увидел бледную испуганную физиономию. Глубоко вздохнув, я огляделся. Рядом, обнявшись, спали родители. Дверь на балкон была открыта. Солнечный луч играл на мокрых от росы перилах, свежий воздух нерешительно проникал в нашу комнату. Надев сандалии, я вышел на балкон.

Боже мой, какое восхитительное было утро!

На мокрых листьях сверкала роса, розы раскрыли бутоны навстречу солнцу. Над шиповником гудели пчелы и шмели, собирая пыльцу мохнатыми лапками. Где-то далеко-далеко ещё виднелся туман, который, становясь всё прозрачнее, постепенно исчезал на вершинах гор.

Но вдруг я увидел чёрную пешку.

Она преспокойно стояла на шахматной доске среди других фигур, ждавших продолжения партии. Её тонкая чёрная талия была прекрасна, ажурный воротничок, который украшал шею, – безупречен. Точёная головка была до слёз восхитительна. Вдруг я увидел, что пешка повернула ко мне лицо и злорадно усмехнулась. Я оторопел. Она же, оскалив зубы, громко расхохоталась на весь двор. Я оглянулся, боясь, что кто-нибудь услышит этот ужасный хохот. Но вокруг стояла мёртвая тишина.

Пешка, продолжая ухмыляться, сильно толкнула моего ферзя. Тот испуганно отшатнулся и замер. Это было выше моих сил! Я быстро спустился по лестнице во двор, взял ненавистную пешку и отправился в сад. Там выкопал неглубокую яму и положил в неё шахматного врага. Потом засыпал землёй и слегка притоптал место «захоронения». Господи, как же легко стало на душе! Чувство невыразимой свободы, которое я помню до сих пор, овладело всем моим существом. Я глубоко вздохнул и счастливо засмеялся.

Вдруг я услышал, как моей спиной тихо скрипнула дверь.

Я поспешно оглянулся и увидел Льва Глебовича, стоявшего на пороге своей комнаты. Он серьёзно смотрел на меня. Синие круги темнели под глазами, морщины стали явственнее. Но не это удивило меня. Я был поражён тем, что Лев Глебович, педант и эстет, спал, не раздеваясь. На нём были вчерашние лёгкий белый пиджак и серые брюки. Костюм был помят, когда-то блестящие белые туфли предательски обнаруживали следы пыли.

– Подойди ко мне, – тихо сказал доктор. – Послушай, – продолжал он, когда я приблизился, – Я очень хорошо тебя понимаю. Ты хочешь выиграть, ведь ты так близок к этому. Раньше бы я сделал так же, как ты, – постарался бы любыми способами избавиться от врага. Но жизнь научила меня другому. Я понял, что именно честная борьба делает нас людьми. Препятствия воспитывают. Часто важен сам процесс противостояния трудностям, а нечестность сводит на нет результат усилий. Понимаешь меня? Позже эта пешка будет постоянно встречаться тебе в жизни. Она примет вид человека, животного, просто обстоятельств. Имей же мужество побеждать её честно, опираясь на собственные силы. Именно это сделает тебя мужчиной. А теперь, – закончил он, – пойди и возврати пешку на место.

Я вернулся в сад, возвратил пешку на шахматную доску и посмотрел на Льва Глебовича.

– Пойдём пить чай, – сказал он.

Днём доктор сообщил моей матери, что мы доиграли партию и что победил я.

Санкт-Петербург