Текст книги "Остановка в дороге"

5

Не успели мы познакомиться с консервативным и либеральным элементами села N, предъявленными нам в лице старика и писаря, как нам пришлось познакомиться и еще с новою личностию. С крыльца довольно чистенького домика, находившегося против школы, спустилась какая-то фигура без шапки и осторожными шажками стала приближаться к нам.

– Наставник! – сказал писарь.

Наставник, в легкой ряске, шел вместе с маленькой девочкой, держа руки в карманах своего костюма. При появлении его у крыльца писарь почтительно раскланялся, а старик, кряхтя и опираясь на крылечные перилы, поднялся с своего сиденья и снял шапку.

– Накрывайся, накрывайся, старик! – мягким, жирным дискантом проговорил наставник. – Здорово, Андрей Ильич! – сказал он писарю и пристально поглядел на нас тем взглядом провинциала, который является у него только при появлении нового лица и в котором ясно видно борение двух вопросов: «не ревизор ли это новое лицо» и «не покровитель ли оно, не благодетель ли»? Завидев этот взгляд, мы тоже поклонились наставнику.

– Кто такие будете? – тихо и осторожно спросил он, и в голосе его ясно слышался вопрос самому себе: «как бы не влететь…»

– Проезжающие…

– Да-да-да! Полая вода… перевозу нет… да-да-да! Откуда изволите?

– Из Петербурга.

– Да-да-да!

«Как бы не влететь», – еще явственнее выражалось на полном лице наставника, напоминавшем нечто женственное по мягкости лица и форм. Да и вообще в фигуре его, телосложении к манерах было много женственного.

– Что же это вы тут?.. Со старичком?

– Да вот, сидим, слушаем.

– Ветх старец-то! Ветх!

Наставник помолчал, подержал руку на темени, в которое било уже ярко и горячо разгоревшееся солнце.

– Так со старичком более? – сказал он. – А у меня в школе-то, признаться, непорядок… Так я и думаю, не насчет ли школы вы?..

– Нет-с, мы так… гуляли…

– Да!.. Школа-то у нас в порядке, только что средств недостаточно… Вы по какому министерству?

– Я учитель.

– По народному просвещению!.. Очень приятно. Да не пожалуете ли в горницу? Что же вам на ветру?

Мы согласились с удовольствием. Вместе с нами отправился и писарь.

– Очень приятно!.. – говорил наставник, идя впереди нас. – Настя! Скажи-ка матери, пусть там… – сказал он девочке, бывшей с ним.

Та бегом побежала вперед.

Несмотря на то, что звание наше, объявленное нами наставнику, не могло быть ни вредным, ни полезным для него, тем не менее мысль, что «авось пригодится» или «ну-ко да что-нибудь случится», повидимому не оставляла его. Мне часто приходилось встречать в глуши это настроение и этот взор, ожидающий или Ивана-царевича, который придет в виде нищего к бедному мужику и обогатит; или ревизора, который сначала будет поддакивать провинциалу, закусывать у него, да вдруг и съест. По всей вероятности, только такого рода соображениями руководствовался наставник, приглашая нас к себе; а он, видимо, был из числа тех ожидающих, которые боятся ревизора.

Мы вошли в чистенькую комнату, обставленную самым обыкновенным образом. Над окном чирикал чиж; на подоконниках стояли какие-то цветы, из которых иные сохранялись под опрокинутыми стаканами; на стене – картинки: Серафим, Саровский пустынник, стоящий под елью на камне; Осип Иваныч Комиссаров-Костромской[2]2
  Комиссаров – шапочный мастер, 4 апреля 1866 года отвел руку Каракозова, стрелявшего в Александра II, за что был возведен в дворянское достоинство.


[Закрыть] с надписью: «а ныне дворянин»; на треугольном столике в углу – требник, крестный календарь, какие-то книжки светского содержания, каких обыкновенно не встречаешь нигде, например «Политическая экономия для служащих», «Поучение в сырную седмицу господам офицерам …ского пехотного полка о чревонерадении».

– Прошу пожаловать! – сказал наставник, введя нас в горницу. – Андрей Ильич, – сказал он писарю, который, поглядывая на свои ноги, мялся в двери: – что же ты? Сию минуту-с! На минуточку! – прибавил наставник, спихнув кошку со стула, и удалился в соседнюю комнату. Рядом с писарем сел на стуле сын наставника, мальчик лет двенадцати; костюм его – сюртук, жилет и даже манишка – напоминали разодевшегося лакея. Разговоры между ним и писарем происходили шопотом.

– Ты что за шапку дал? – спрашивал мальчик.

– Руб!

– Хочешь, я за гривенник куплю?.. Не веришь?.. Давай об заклад!.. Ну?..

– Ну тебя!..

– Нет! Давай, об чем?

Наставник снова появился в комнате.

– Что это вы изволите? – ласково спросил он, подходя к моему товарищу, который перелистывал какую-то книгу. – Календарь любопытствуете? хе-хе!.. Врет!.. Весьма фальшиво показывает.

– Не утрафишь на всех-то! – сказал писарь.

– И то, пожалуй… Кому как… И то справедливо… День на день не приходит.

Отвечать было нечего. Наставник вынул платок, табакерку, медленно принялся раскрывать ее, похлопывая пальцем по крышке, и, смотря вверх, почему-то со вздохом говорил:

– Не приходится день-то в день.

Тема, предложенная на всеобщее обсуждение, была весьма не плодовитая. Наставник тотчас же понял это, и так как он был «на всяк час готов», то и перенес суждения свои на другой предмет.

– Так со старичком более? – необыкновенно ласково обратился он к нам.

– Да-с!.. посидели…

– Ветх! Ветх деньми[3]3
  Ветх деньми (слав.) – стар.


[Закрыть] старец!..

– Серчает на новые порядки, – сказал писарь.

– Серчает?.. хе-хе… Ну, да ведь и года его… Да ведь и в самом деле, порядки, порядки, а как угодно… тяжеловатые порядки!.. Это действительно, надо правду сказать, что… тово они… порядки-то…

– Строгое время стоит! – сказал писарь.

– То-то и есть, друг, время-то строговатое!.. Время-то, братец ты мой, не прелюбезное, время-то недоброхвальное!.. Все не так, не в лад… Вон по нонешнему времени-то, уж что такое курица? а я должен за семью замками держать, да замок-то купи, да человека найми. Все из кармана! Вот то-то! Курица, курица, – а тоже, поди-ко, подумай!..

Наставник энергически расправил платок, так же энергически скомкал его и тронул им нос с одной и с другой стороны…

– Нет, в прежнее время простей было, – продолжал он. – Доверие было… Признательнее был народ… Нонче, брат, ежели к тебе на двор забежал цыпленок, – ты его и рассмотреть не успеешь, чей, мол, а уж за ним сто человек бегут… Да и к мировому не угодно ли прогуляться. А бывало, забежит, свернешь ему голову и съешь, и – ничего!

– Как же это можно чужому цыпленку голову свернуть? – спросил мой товарищ.

– Да я почем знаю, чей он! Он на моем дворе или нет?.. Коли ты птицу держишь – гляди за ней… И мой забежит – и моему свернут голову.

– Уж это без сомнения! – прибавил писарь.

Сожаление о золотом времени взаимного поедания цыплят не представляло для меня надлежащего ужаса на том основании, что мне приходилось слышать вещи более эффектные и до того невероятные, что им никто не поверит. На этих основаниях я не счел нужным входить в разговор, будучи вполне уверен, что наставник предъявит кое-что еще, несколько покрупнее, из своей нравственной философии.

– Н-да! – произнес писарь, качнув головою, – в нонешнее время действительно, что курица дороже человека.

– Д-дороже! Много!.. Да что такое человек? Ну, что я такое, например? Жил, жил – народил детей… Умри – оставить нечего!.. Перед богом!.. Может быть, там что-нибудь и есть, – ну, да что это? пустяки!.. А ведь обязанности-то, изволите видеть, какие, вот у меня две дочери… Обязан я их пристроить? Теперь сын, – сертучишко, сапожишки, шапчонку надобно ему?.. Так или нет-с?

Мы сказали, что так.

– То-то и оно-с!.. Н-нет, как можно!.. А вы вот, господа, научите нас, простых людей, как тут быть… Мы вам спасибо скажем.

Научить мы не могли и отказались. Наставник засмеялся и смягчился.

– Нет, в самом деле, – сказал он, – вот вы из Петербурга, все авось что-нибудь посоветуете… Хочу я, признаться, о воспособлении попросить. Учрежден, изволите видеть, комитет, из коего назначают, милостивые государи, вспомоществования или воспособления учащим в виде единовременной выдачи. Как вы посоветуете?

– Прошение подать надобно, – сказал писарь.

– То-то, прошение ли? – обратился наставник к нам, недоумевая.

– Должно быть.

– Гм… Да. Прошение… Ну, а в том случае, ежели рвение мое не будет уважено воспособлением, могу ли я, без опасности, помощника просить? Дескать, десять лет состою на должности, но сил моих нету…

– А много у вас учеников? – спросил мой товарищ.

– Да это учеников-то найдем как-нибудь… Не бог весть… Это мы как-нибудь… Я веду речь к тому, что не известно ли вам, не слыхали ли как-нибудь в столице-то, какое количество учащихся потребно, дабы выдано было воспособление? Или бы на помощника?

– Нет, не слыхали.

– Гм! Были слухи, будто бы комплект двести учащихся. Ну, предположим, я до пятисот младенцев обозначу, могу ли я в то время претендовать без опасности? Даже, предположим, я и до шестисот обозначу младенцев?

– Зачем же вам помощника-то? ведь учеников не бог весть? – сказал мой товарищ.

– Не в том!.. Помощника не помощника, а все бы я охотнее пятьдесят-то целковых в карман положил… Годится!.. Вот расчет в чем… Помощником-то я бы вот сынишку зачислил… Так как же, господа?.. Не присоветуете?

Мы ничего не могли присоветовать.

– Не знаете? Гм…

– Первым долгом прошение! – повторил писарь. Наставник пытливо поглядел на него сбоку, придерживая рукою подбородок.

– Прошение? – повторил он. – Ну, предположим, и прошение. Превосходно, а ну-ко да придерутся? Ведь нонешний народ-то «лукав и преогорчаваяй»?

– Придраться могут. Время строгое! – сказал писарь.

– Вот то-то вот! Ну-ко да намылят шею-то?.. Прошение, что такое? Подать можно; отчего не подать. А ну-ко да вцепятся?.. То-то, брат!.. Мне и самому частенько-таки в голову забредает… – сем, мол, куда-нибудь прошение… попрошу… авось… Иной раз даже и очень тебя буровит: «подай! подай!» Ну, боюсь! Время лютое. Кажется, и ничего бы, а боишься… Кажется, и резоны есть, и законные основания, а подумаешь… и неловко! Возьмем, например, хоть бы школу эту… Первое дело – староста дров жалеет, следовательно, есть предлог не пойти. Резонное дело. Второй пункт – училище есть дело благотворения – хочу иду, хочу нет. Можно, стало быть, и совсем не утруждаться и возложить дело на помощника. Кажется, чего бы лучше? Какие еще могут быть резоны? Хорошо. Вот и думаю я: сем помощника попрошу?.. Селение многочисленное, и, следовательно, все права я имею на помощника. И главное имею в расчете-то, что деньгами выдают на помощника. Ну, и затеешь просьбицу… все целковых тридцать, думаю себе; и затеешь черничек, да вдруг как влетит в голову-то «придерутся», и сядешь! Что будешь делать! Времена тяжкие! Все не в лад!

Наставник со вздохом обвел нас грустным взором, тревожно потер ладонями колена и присовокупил:

– А что это вы говорите – прошение, то действительно: иное время не знаешь, куда деться, так тебя и сует: «подай-ко владыке! подай в земство! подай совету!» Так тебя ровно кто по голове молотит да приговаривает, потому есть резоны. Н-ну, робок! Кажется, и не с чего, а пугаюсь… Время не то!

И наставник глубоко задумался.

Все это он говорил необыкновенно нежным дискантом, достаточно смягченным в глубине жирного и короткого горла. При помощи этого умилительного голоса и обворожительных манер, напоминавших, как уже сказано, нечто женское, престарелый пастырь предъявил публике еще несколько подобного рода суждений, от которых «свежий человек» легко мог бы растеряться, если бы принял в расчет, что суждения эти высказываются при посторонних, в которых, быть может, скрываются ревизоры. Что же, стало быть, хранится в тайниках души этого наставника? какого свойства те соображения, которые высказываются в семье с глазу на глаз, без свидетелей?.. Наслушавшись таких соображений, мы взялись было за шапки, как наставник торопливо побежал к окну, завидев кого-то на улице, и почти с благоговейным испугом произнес:

– Иван Абрамыч! управляющий… нашей барыни!.. генеральши!..

Писарь кашлянул и выпрямился, выказав попытку к бегству, но наставник сказал ему:

– Куда ты?.. ничего!..

– Разбойник первой степени! – шепнул он нам, торопливо оправляясь, и, превратив свое испуганное и за минуту грустное лицо в умиленную улыбку, поспешил к дверям, чтобы встретить «разбойника».

Управляющий был человек лет сорока пяти и обладал манерами, в которых виднелась какая-то умышленная увесистость, желание вести себя по-генеральски, то есть многозначительно наклонять голову, снисходительно благодарить за предложенную спичку и в то же время внушать собеседнику страх. Завидев чужих людей, управляющий вопросительно взглянул на наставника, который тотчас же весьма кротко произнес: «из Петербурга», кашлянул и взглянул вверх. Осанка и манеры управляющего достаточно свидетельствовали о его понимании света и людей; поэтому читателю будет ясно, что фраза «из Петербурга», подвергнутая влиянию этого понимания, заставила управляющего показать себя перед нами во весь рост. Вследствие этого и были предъявлены публике нижеследующие слова и мысли.

После нескольких визитных фраз о здоровье супруги и деток, о половодье разговор перешел на настоящее время; управляющий поднял высоко голову и, поглядывая заискивающими глазами на слушателей, как это делают профессора, довольно мелодическим голосом произнес:

– По моему разумению, я так полагаю, старинные порядки надо выбросить, как мусор из грязного ведра. Не так ли?

Управляющий посмотрел на слушателей, сидевших справа, и потом на сидевших слева.

– Не так ли? – прибавил он.

Все изъявили полное согласие.

– На том основании, – продолжал управляющий, – что повсюду пошел новый дух и формат. Для того нам требуется, чтобы все, как бы сказать, повернуть против прежнего. Будем говорить так: я погноил двести пудов сена, предположим. Зная науку, я не должен этого опасаться, потому в то же время я получаю удобрение. Справедливо ли?

– Да уж… Это действительно что… вполне! – соглашаясь, пробормотал наставник.

– Следовательно, я должен вводить новый порядок, фасон… Телеги у меня будут ездить в поле с нумерами… Далее: устраивается деревянная башня для обзору, а равно и для набатов. Еще-с: теперь, даже сию минуту, поспевают моего изобретения грабли. Изволите видеть?

– Истинно хорошо! – сказал наставник в умилении. – До чего дивно, так это даже и… и… Водочки не угодно ли?

– Благодарю. Следовательно, мы уже не можем оставаться при старых порядках; тем более что я с работника моего могу стребовать самую последнюю каплю; ибо, коли ежели да при реформах… так ведь я его, шельму…

Но тут управляющий остановился; профессорское выражение его лица, умягченное притом сознанием собственного достоинства, вдруг, почти мгновенно, изменилось самым неожиданным образом: скулы лица как-то перекосились, и слово «шельма» едва пролезло между сжатыми зубами. У оратора на мгновение захватило дыхание; он медленно опустился на диван и алчными глазами смотрел на нас и на наставника.

В комнате настала минута оцепенения. И наставник, и писарь, и мы некоторое время как-то тупо смотрели по разным углам, испытывая над собою что-то весьма неопределенное и очень тягостное.

Управляющий молча курил сигару, довольный каталепсией слушателей, произведенной его речами.

– Как вы полагаете, – обратился он к наставнику, – какого бы цвета флаг на башне повесить?

– Да уж зеленого, я думаю…

– Да так ли?.. Ловко ли будет?

– Превосходно, то есть уж… И к тому же казна предпочитает…

– Казна? Гм…

Поговорив еще минут пять в этом роде, управляющий величественно поднялся с дивана, почтительно раскланялся с молчавшим обществом и удалился. Мы собрались тоже уходить, ожидая возвращения наставника, который почти на цыпочках провожал своего гостя, бормоча необыкновенно заискивающим голосом: «приступочек… лесенка… ножку! Будьте здоровы. Дай бог вам!»

– Сущий разбойник! – каким-то зловещим шопотом заговорил наставник, торопливо возвращаясь в горницу и оглядываясь на дверь. – Разорил, всех разорил!. И барыню-то оплетает! и ее по миру пустит… Этакого злодея, этакого змия…

Наставник в волнении ходил по горнице.

– Что же вы барыне не скажете? – спросил мой товарищ.

– Сохрани меня царица небесная! З-защити меня бог! Что вы? Да он меня и со всей семьей-то в гроб вгонит… Что вы это?.. Как это можно?.. Этакого игемона, этакого душегуба…

– Вам же хуже!

– Мне? Я его другим манером свергну… Он мне зла много сделал… много! Ну, и я ему порадею… Я напрямик не пойду, а мы набросаем терминку-письмецо в Тифлис генеральше Палиловой… она нашей барыне родня; а она тайными путями даст знать в Пермь, к родной сестре нашей-то владетельницы, а та уж ей… Так оно как будто бы и неизвестно мне… Уж я ему! А прямиком нет: он злодей, злодей, а все пригодится… У меня семейство… Мне лично следует не ко вреду его поступать, но к пользе…

Наставник до того увлекся планами свержения управляющего в пользу собственного семейства, что не удерживал нас, когда мы окончательно собрались уходить.

– Куда же вы-с? – спросил он как-то вяло, и в глазах его виднелась посторонняя мысль. – Ну, счастливого пути… Дай бог вам!.. Поедете обратно, милости прошу!.. приступочек… Ваня! проводи господ от собак.

Франтовитый мальчик лениво пошел рядом с нами.

– Вы в семинарии учитесь? – спросил мой товарищ.

– Да…

– Что же у вас, как теперь там?

– Обыкновенно. Что же может быть тут интересного?

– Очень много. Например, чем вы занимаетесь?

– Что же может быть тут интересного? Обыкновенно… Вы эту палку где купили?

– В Петербурге.

– Много ли дали?

– Полтора целковых.

– Э-эх вы! – укоризненно сказал мальчик. – А еще из Петербурга. Хотите, я вам такую палку за гривенник куплю? Угодно вам? Вы не верите… Не угодно ли об заклад? Угодно?

– Нет, зачем же.

– Ну, хорошо. Если я вам такую палку куплю за гривенник, вы свою мне отдадите?

– У меня ведь есть палка. Зачем же мне?

– Да вы передали. Я их – всех лавочников знаю.

Копейки и гривенники сыпались из детских уст довольно долгое время, но мы уже не слушали этого приятного лепета и не заметили, как проводник наш отстал.

На крыльце школы попрежнему сидел старик и замахивался палкой на какую-то деревенскую бабу, которая с ребенком на руках тихо шла мимо него. Баба была неряшливая, грязная; грубый холст ее костюма и тряпки, в которые был завернут ребенок, были до того грязны, что казались вымазанными сажей. Баба даже не улыбнулась на угрозу старика: по лицу ее видно было, что она едва ли и слышала ту угрозу – она тихо и задумчиво шла босыми ногами по сырой тропинке, укачивая ребенка, и на голос: «вырастешь велик, будешь в золоте ходить» – пела самую отчаянную, даже ужасную песню, в которой, между прочим, было:

 
Я поставила кисель
На вчерашней на воде…
Как вчерашняя вода
Ненакрытая была:
Тараканы налакали,
Сверчки ножки полоскали…
Накрывала полотном,
Паневеночкой худой…
Паневеночка худая
Под ребеночком лежала,
Ровно три года гнила…
 

В каких ужаснейших условиях народной крепостной жизни могла сложиться такая ужаснейшая песня?..

Баба долго шла за нами и долго пела эту песню.

Больше нам незачем было ходить по селу. Мы случайно познакомились со всеми партиями общества села N. Видели мы ретроградов, одиноко умирающих в одиноком уголке, с сожалениями о ременных кнутьях покойника-барина; видели более молодых представителей этого направления, имеющих виды «на воспособление» своим попыткам к безответному захвату чужих кур, ожидающих даже признательности от авторов ужасной песни. Видели либералов, рекомендующих сначала спроситься, а потом уже оторвать голову чужой курице. Видели даже крошечных подростков, которые, произрастая под охраною всех вышеизложенных направлений и взглядов, далеко превосходят своих учителей, ибо чуть не с детского возраста знают уж, где можно купить хорошую палку…

Больше нам нечего было видеть, и мы пошли на подворье.

6

Между проезжающими, собиравшимися на Гвоздевском подворье, было заметно сильное уныние, даже некоторое отвращение друг к другу. Тот человек, который называется «попутчик», – хорош, даже незаменим никаким другом, если сходишься с ним на минутку, на полчаса, за чайным столом на одинокой почтовой станции; дорога, берущая проезжего человека под свою защиту, помещающая его между теми безобразиями, от которых бежит человек, и теми, к которым он стремится, властительно освобождает его душу от этих безобразий; обставляет его далекими полями, глубокими снегами, лесами и густит в сердце его все, что уцелело в нем своего, дорогого, все, что осталось в нем после расплаты с тем, от чего бежит он. Ни с кем из соотечественников моих – ни с мужиком, ни с купцом, ни с чиновником – нельзя ближе сойтись, ближе узнать его и, большею частью, полюбить его, как в дороге. Попутчик теряет свою прелесть, как только, доехав до места, расстанешься с ним и на другой день увидишь его идущим с портфелем в палату или сидящим в лабазе. Не узнаешь его в эти минуты, и не хочется как-то узнать его. Приятные отношения попутчиков коротки и скоропреходящи на том основании, что «за расплатою» у них остается очень немного, – мелочь, которая приятно расходуется на первом постоялом дворе за самоваром, и потом уже ничего не остается; остается, правда, возможность предъявлять те мысли и суждения, какие предъявил нам управляющий, наставник, старик и проч. Но не всякому охота делиться этими мыслями, особенно в дороге.

Поэтому-то на Гвоздевском подворье и царствовало всеобщее уныние. Общество, собравшееся здесь, хотя и могло выражаться несколько грамотнее наставников и управляющих, но, будучи еще так недавно связано приятными отношениями попутчиков, не хотело портить этих отношений заявлениями, свойственными откровенности простых, необразованных людей; все же, что было своего, – все это было переговорено несколько раз и надоело. Интересы общества снова было направились к разрешению вопросов: «Почему нет перевозу?» – «Так нет перевозу-то?», но и это опротивело. Настала какая-то друг к другу апатия, которая как эпидемия охватила вместе с проезжающими и коренных обывателей подворья; староста уже не дрожал перед проезжим, громко кричавшим, что у него казенная подорожная: он развалился в коридоре на полу и спал, отрывисто и небрежно отвечая спросонок: «Нету проезду; больше ничего». «Человек», выказавший вчера столько энергии, стоя у буфета, спокойно обгладывал какую-то кость, несмотря на то, что из разных пунктов раздаются возгласы: «Когда же это, наконец? Человек!.. Что же это такое?..»

– Подождешь! – говорил он, обглодав кость, и лег на коник спать. Точно так же поступала и прочая прислуга, старавшаяся более забраться на печку и отдохнуть, нежели угождать.

Дух корыстолюбия, овладевший вчера хозяином Гвоздевского подворья, теперь исчез под влиянием довольства и всеобщей апатии. Пожилой хозяин с румяными щеками, вследствие приятельской выпивки, сидел в своих покоях с несколькими приятелями и приготовлялся слушать соловья, которого только что принес какой-то черный худой человек.

– Ну-ка! Вань! – говорил хозяин, – тронь вилочкой-то!..

Ваня дергал вилкой об столовый ножик… Соловей копошился внутри клетки… Слушатели безмолвствовали…

– Ну-кося… еще!.. – задохнувшись, шептал хозяин.

– Господин хозяин! – кричал проезжающий, вбегая, – сделайте одолжение! Что это такое?.. Никого не дозовешься!..

– Будьте покойны!.. Пожалуйте в горницу… Сию минуту пришлем!

– Пожалуйста, что это?.. Это чорт знает что такое!

– Не извольте беспокоиться! Пожалуйте! Ваня! тронь!

– Принесло лешего!.. – говорили слушатели… – Совсем было соловей-то задумался… Чтоб ему!

– Ваня! тронь… Шарманку тронь… раззадорь!..

Раздаются пискливые звуки маленькой шарманки.

– Вилочкой! Илья!.. возьми вилку-то!..

– Это чорт знает что такое! – влетает новый проезжий.

– Будьте покойны!.. пришлем!

И так далее. Апатия всех ко всем увеличилась, по мере приближения к вечеру, до того, что никто не хотел ни идти, ни звать, ни услуживать, ни сердиться. Все осовели и легли спать. Но и спать никто не мог и не хотел.

Наконец на следующий день, рано утром, по коридору подворья шел какой-то человек и громко говорил:

– Господа! пожалуйте! Перевоз открыт! Река очистилась!..

Началась возня и суматоха. Все проезжающие, толкая друг друга, бросились с мешками и чемоданами из своих нумеров; на дворе звенели бубенцы и звякали колокольцы под дугами, вскидываемыми на лошадей.

Погода была пасмурная. Мелкий дождь моросил не переставая. Поверхность реки очистилась, но на средине ее все еще виднелась узенькая, словно пена, полоска мелких льдин. На берегу была грязь, достаточно взмешанная лошадьми, колесами, людьми. Народ толпами валил с берега в большие лодки, в которых начальство распорядилось перевозить проезжих.

– Осторожней, господа! Сделайте милость, не вдруг!.. – кричал кто-то с берега, но его не слушали.

Шум и гам были значительны.

– Отчаливай!.. С богом! – послышалось наконец.

Один из гребцов, натуживаясь, отпихнулся от берега; лодка наша как будто осела книзу и поплыла.

Весла работали неутомимо; проезжающие большею частью стояли и молча смотрели на воду. Дно лодки было завалено тюками, чемоданами, шляпными футлярами, зонтиками. По всем этим предметам весьма нетвердыми шагами похаживал какой-то мастеровой и звал какого-то Сеню.

– Сень! – шептал он, проваливаясь между чемоданами.

– Ты, брат, поосторожней! – говорили ему.

– Будьте покойны. Сень!.. – продолжал он бормотать и вдруг грузно шлепнулся в какую-то яму между чемоданами.

– Послушайте, что же это, наконец? – сердито проговорило несколько голосов. – Ведь это чорт знает что такое?.. Ведь этак можно перевернуть лодку?

– Будьте спокойны!.. – слышалось из глубины чемоданов, где ворочался мастеровой…

– Лежи! – сказал ему Сеня, – не шевелись!

– Пам-милуйте…

– Лежи, говорю!

– Никто не смотрит! – обиженно говорил какой-то господин в клеенчатом картузе, с испитым, хотя и не старым лицом. – Ни один шаг ваш не обеспечен так, чтобы вы могли быть покойны за свою жизнь…

– Действительно! – отвечали ему. – Бог знает что такое! Ведь он нас мог всех опрокинуть…

– И кроме того, сам народ положительно лишен какого-нибудь понимания! Не говорю о вежливости… Тут, как хочешь, невольно предпочтешь сторониться от всего русского…

Ответа на это не последовало. Молодой человек в клеенчатом картузе был слегка взволнован.

– Я объехал всю Европу, – сказал он, не обращаясь собственно ни к кому, – и решительно не припомню ни одного столкновения, даже с грубою массою, которое бы не оставило во мне более или менее приятного впечатления… Однако, – вдруг обрывая речь, быстро проговорил он, – посмотрите, на том берегу только две кареты… А нас, пассажиров, по крайней мере на шесть дилижансов?

– Как-нибудь, там… – сказал было кто-то, но тотчас же прибавил: – Кондуктор! Послушайте, куда же нас денут? там две кареты?..

– Должна быть депеша! – робко произнес кондуктор, находившийся здесь же. – Мы даем телеграмму… телеграфируем.

– Должно быть, там депеша! – заговорили в толпе. Клеенчатый картуз пристально смотрел на ничтожное количество дилижансов, видневшихся на берегу.

– Потому мы желаем угодить проезжающим! – шептал кондуктор. – Нам тоже хлеб надо.

По мере приближения к полоске льда, тянувшейся посредине реки и оказавшейся довольно широкою, гребцы дружнее принялись за весла; лодка понеслась и с шумом, на всем ходу, перервала эту цепь льдин, царапавших ее бока.

– Слава богу! – сказали все.

Скоро мы были на берегу. Депеши никакой не оказалось. Дилижансов было только два, – а с той стороны перевезти не было возможности. Какой-то приказчик от конторы почтовых карет ходил с бумажкой и карандашом в руке, говорил «будьте покойны», подходил к каретам, опять говорил «не извольте беспокоиться…» и опять шел куда-то. Очевидно, он отыскивал смысл в собственных своих поступках; но так как усадить тридцать шесть человек в две кареты было невозможно, то весьма ясно было видно, что смысла в своих поступках отыскать для него было очень трудно, даже невозможно. Не желая долее оставаться в области бестолковщины и имея в виду тот резон, что мы, то есть купец, я и другие пассажиры нашего дилижанса, ждем перевоза почти два дня, то есть более других дилижансов и пассажиров, приехавших после нас, мы заняли свои места в первом попавшемся дилижансе и, ожидая ямщика, слушали, какая идет перепалка из-за мест между тридцатью остальными пассажирами.

Вдруг сбоку нашей кареты появилась фигура в клеенчатой шапке, объехавшая Европу. Господин этот посмотрел сначала на меня, потом на купца и проговорил:

– Господин купец, я бы вас попросил уступить мне место.

– Самим требуется…

– Что же это, наконец?.. Требуется! Я деньги заплатил за внутреннее место, должны же мне дать хоть наружное-то?..

– Мы тоже не задаром едем… Ты иди к своему месту…

– Я с тобой вежливо говорю…

– Ды-ть и мы тебе отвечаем вежливо! Кто ты такой – я не знаю… Говорю, деньги заплачены… Ищи своего места… Я на своем сижу.

– Я уступил даме! понимаешь ли ты, невежа! Слышишь или нет! Женщине уступил, свинья ты этакая!

– Понимаем, да ты не больно ори-то… Я не погляжу, что ты барин-то… мы деньги…

– Кондуктор! Кондуктор! – завопил барин. – Господин кондуктор!

И при шуме начинавшегося скандала дилижанс наш тронулся в путь.