Текст книги "Картер побеждает дьявола"

Глава 15

Утро выдалось такое теплое, что можно было идти без плащей. На Мейсон-стрит они не встретили ни одного прохожего, а когда вышли на Маркет-стрит, Картер понял, что хочет показать Аннабель залив.

– Послушай, – сказал он. Канатная трамвайная дорога не работала, но где-то под красной кирпичной мостовой гудели турбины. – Вагоны на ночь ставят в депо, но система всё равно работает. Видишь металлические пластины? Под ними идет трос, он тянется на многие мили, вон туда, в гору, и движется всю ночь огромной петлей.

Аннабель сказала, что она из Лоуренсвилля и ей не нравится, что в Сан-Франциско надо всё время карабкаться в гору. Когда они шли по Коламбус-авеню, Картер показывал новые здания и зияющие пустые участки, еще не отстроенные заново. Землетрясение уничтожило всё: памятники, ветхие лачуги, увеселительные парки, однако Картер их помнил.

– Лет в десять-одиннадцать я плохо спал по ночам. Просыпался часа в четыре и не мог усидеть на месте. Выбирался из дома и шел мили и мили по Вашингтон-стрит, до самого Пиратского берега.[24]24
  Пиратским берегом с 1850-го по 1900 год назывался портовый район Сан-Франциско, поскольку тамошние обитатели нравами и поведением напоминали пиратов Средиземноморского побережья Северной Африки.


[Закрыть]

Аннабель застонала.

– Не очень-то умно.

– А я не был умным, просто непоседливым. Таких мальчишек обычно воруют и продают матросам в притонах. Не знаю, как так получилось: я возвращался домой до рассвета, раза два в неделю, и никто ко мне даже не пристал.

– А куда смотрели твои родители?

– Они крепко спали. Я обычно рассказывал брату, Джеймсу, но он точно так же не понимал, насколько это опасно. Мне всегда хотелось иметь друга и гулять вместе с ним.

– Брал бы с собой Джеймса.

– Он всегда спал… У тебя есть братья и сестры?

– Нет.

– Жалко, я тебя тогда не знал. Мы бы подружились.

Аннабель фыркнула и тряхнула головой.

– Ничего подобного.

Они вышли на Филберт-стрит. Картер предупредил, что впереди подъем – самый крутой в мире. Аннабель простонала, что все эти подъемы – не для уроженцев равнинного Канзаса. Когда они выбрались наверх, то оказались в небольшом парке. Картер указал на залив, где стояли на якорях паромы и шхуны. Китайские джонки уже возвращались с утреннего лова креветок.

– Однажды я стоял здесь перед самым рассветом, а в доке лежал на боку огромный корабль – даже не на боку, а практически вверх днищем. Мачты были привязаны к доку, а вокруг суетились люди на плоту, с фонарями. Можно было разглядеть все днище, до самого киля. Я впервые видел те части корабля, которые обычно под водой. На самом деле просто меняли медную обшивку, но я думал, что нечаянно открыл ужасную тайну. Я бежал почти всю дорогу до дома, глядя во все глаза – рассчитывал увидеть то, что взрослые днем от меня прячут.

– Тогда ты и решил стать фокусником.

– О нет, – ответил Картер. – Это началось, когда самый высокий человек в мире украл у меня пятицентовик. – И он рассказал всю историю. Аннабель слушала и смеялась. Картеру нравилось в ней всё, даже самые обычные мелочи, например, то, как она заслоняется ладонью от встающего солнца. Иногда он начисто забывал, о чем говорит, и ей приходилось напоминать.

Они купили галет, меда и молока и поднялись на вершину Телеграф-хилл (Аннабель упорно называла его горой). Серпантин вел через густые, мокрые от росы кусты. Картер рассказывал о знаменитых сан-францисских чудаках. О Лилиан Хичкок, которую девочкой вытащили из горящего дома, после чего она буквально помешалась на пожарных. Родители от греха подальше услали ее во Францию, где та явилась на императорский бал в наряде брандмейстера и на французском исполнила перед Наполеоном III песенку о пожарных. Родители в ужасе вернули ее домой и, чтобы сбыть с рук, решили поскорее выдать замуж. За следующий год пятнадцать молодых людей числились в ее женихах, но Лилиан так ни за кого из них и не вышла.

– Вот молодчина, – прокомментировала Аннабель.

Картер рассказал, как в двадцать один год Лилиан получила право распоряжаться капиталом, выстроила особняк на Пасифик-хайтс и начала закатывать грандиозные приемы. На одном из них побывали родители Картера: Лилиан отгородила веревками часть гостиной и весь вечер развлекала пришедших поединками между профессиональными боксерами.

– Так она вышла замуж?

– Нет.

– Жалко. Такая замечательная женщина не должна была оставаться одна.

– У нее была компаньонка, очень милая, по имени Ирина. Говорили, что она – русская графиня.

Картер был разочарован – он надеялся, что в ответ Аннабель что-нибудь скажет о себе. Они вышли на вершину Телеграф-хилл. Парк был по большей части муниципальный, но попадались и огороды, и загоны для коз, а вдалеке виднелся густой бурьян вокруг самовольных карьеров, где обычно ночевала шпана с Пиратского берега.

Картер и Аннабель сели на ближайшую к заливу скамейку и доели галеты. Море было местами зеленое, местами синее или серое, но везде спокойное.

Картер рассказывал о том, чего уже нет – о старинном замке, фуникулере, огромных, как собор, зданиях. Когда он задавал Аннабель прямые вопросы, та всякий раз находила способ от них уйти.

Картер спросил:

– Ты долго училась, прежде чем поступить в варьете?

Аннабель пожала плечами.

– А ты не думала всерьез играть на фортепьяно?

– Нет. Я люблю драться.

– Ну, в дополнение.

Аннабель промолчала. Она глядела на свои руки.

– Твоя игра меня взволновала.

– Что? – Аннабель вскинулась, как от удара.

– Я хотел сказать комплимент.

– Ну и дурак. – Девушка отошла от скамейки и встала к Картеру спиной – Аннабель на фоне всех цветов сан-францисского залива. Потом она простонала: – О черт, – и сникла, как будто какое-то войско внутри нее выбросило белый флаг. Опустилась на скамейку. – Вот ведь гадство. – Снова замолчала. – Прежде чем продолжить, я должна сказать тебе одну вещь. Я тебя ненавижу. – Она посмотрела на скамейку, потом снова на Картера. – Нет, две. У тебя очень красивые глаза. И я тебя ненавижу. – Они довольно долго смотрел и друг на друга, потом Аннабель спросила: – Ну?

– Ты хочешь меня ударить?

– Нет. – Когда Аннабель вновь заговорила, голос ее звучал медленно, неуверенно: – Я была вундеркиндом. В пять лет мне можно было сыграть любую мелодию один раз, и я тут же повторяла ее, только лучше.

– Невероятно.

– Это было ужасно. Я ничего другого не умела. А в двенадцать… я не заплачу. – Она взглянула на залив и, как и обещала, не заплакала. – Словно какой-то туман нашел. Вчера это было, сегодня не стало. Говорили, что я играю хорошо, но я-то знала, что этого больше нет.

– Сегодня ты играла замечательно.

– Можешь представить, что ты – лучше всех, что чувствуешь музыку, как будто это твое зрение, твое осязание, потом однажды просыпаешься и понимаешь, что ты играешь просто очень хорошо?

Картер помотал головой.

– Говорили, всё еще будет. Ничего подобного. А когда я увидела тебя вчера, я… – Она сглотнула. – О, я так тобой гордилась. Ты был хорош во всем – и в «Шантаже», и с Мистериозо, и с Гудини, и с девицами. Просто образец какой-то. Хотелось показать тебе что-то и не выставить себя полным ничтожеством. Там был рояль… – Ее голос, всё еще немного ватный, звучал то глуше, то звонче, и Картеру чудилась какая-то мелодия в этих переходах от спокойствия к страсти. Поникнув и упершись локтями в колени, Аннабель заговорила с новой силой: – Зачем я за тобой пошла?! Дура! – Она обхватила голову руками. – Я в тебя втюрилась, Чарли. Как меня это бесит!

– Я тебе нравлюсь?

– Господи! Я даже разозлиться сейчас как следует не могу. Знаешь, что это для меня? – Она изо всех сил топнула ногой. – Господи!

Картер старался вобрать всё – упавшие на лицо рыжие нечесаные волосы, горечь, упорство, с каким Аннабель смотрит на залив, вжатые в колени кулаки. И росу на скамейке, траву вокруг, запах шалфея, розмарина и мяты из итальянских огородиков.

Она по-прежнему не смотрела ему в глаза.

– Это – пытка! Ты нарочно меня мучишь.

– Нет, – сказал Картер. – Правда. – Он был растерян, оглушен. – Я не знал, что нравлюсь тебе. Думал, ты ненавидишь мужчин.

И тут Аннабель подняла глаза. У нее были грубые, со вздувшимися венами, руки. Картер взял ладонями ее лицо и прикоснулся губами к обветренным, но нежным губам. Поцелуй длился так долго, что он успел осознать, как это прекрасно: поцелуй! прикосновение! объятие! и вместе с прихлынувшей волной счастья понял, что целует Аннабель Бернар, и что она – та девушка, которую следует целовать.

– Я мог бы смотреть на тебя весь день, – проговорил он и с улыбкой тряхнул головой. Вокруг лежали город, мир, вселенная со всеми ее знакомыми и еще неизведанными уголками, и, вместе с городом, миром, вселенной – будущее.

Неожиданно выяснилось, что до встречи с актерами остался всего час; надо было спешить. Картер проулками вывел Аннабель к трамваю. Внутри, зажатые в толпе, они не могли оторвать друг от друга глаз.

Он – главный исполнитель, он стоял рядом с Гудини, который назвал его Великим Картером, и он держится за руки с потрясающей девушкой.

Аннабель спросила:

– Твоя фамилия правда Картер?

– Да.

Трамвай затормозил, их бросило друг на друга.

– И тебя действительно зовут Чарльз Картер?

Им пришлось прижаться еще теснее, потому что на остановке вошли новые пассажиры, и теперь трамвай был набит битком.

– Чарльз Картер Четвертый – кто бы стал придумывать такое скучное имя?

– Ну, моего прежнего босса звали Мистериозо, и ты только вчера говорил с Гудини, а это не настоящая его фамилия…

– Верно.

– А Минни сменила фамилию Маркс на Палмер, чтобы не так заметно было, что труппа – семейная.[25]25
  История семейной труппы братьев Маркс была очень успешной. Правда, младшие, Мильтон (1892–1977) и Герберт (1901–1979) вышли из нее в 1934, а вот старшие – Юлиус (1890–1977), Леонард (1887–1960) и Адольф (1887–1964) составили комическое трио, в котором выступали под прозвищами Гручо (Ворчун), Чико (Малыш), Харпо (Болтун). Братья Маркс снялись во множестве популярных комедий. Дольше всех популярностью пользовался Юлиус (Джулиус), который еще в 60-х годах вел телеигру «Ставка – жизнь» и получил в 1973 г. специальную премию «Оскар».


[Закрыть] Уверена, девиц в доме, откуда мы только что ушли, тоже зовут иначе. Так что это носится в воздухе.

– Нет, я просто Чарльз Картер. А ты – Аннабель Бернар?

– Нет.

– Нет?

Она мотнула головой. Рыжие волосы взметнулись и снова улеглись на место.

– Да, моя фамилия Бернар. Аннабель – второе имя. А под первым я выступать не могу, потому что так зовут одну известную личность, и она бы подала на меня в суд.

Аннабель замолчала. Картер застыл, как громом пораженный. По коже пробежал холодок. Уже угадывая ответ, он спросил:

– Твое первое имя?…

– Сара.

Акт II
Проникновение в мир духов. 1923

Долгий опыт научил меня, что главный залог успеха или неуспеха – могу ли я излучать симпатию к зрителям. Есть лишь один способ это сделать – на самом деле ее почувствовать. Можно обмануть глаза и ум зрителей, но нельзя обмануть их сердие.

Говард Тёрстон

Когда доходит до того, чтобы доставить зрителям удовольствие, все знания, умения и аппаратура мира стоят меньше одного грана души.

Оттава Кейс

Глава 1

В свое время Джек Гриффин был достаточно худым и тощим, чтобы пролезть в дымоход, что ему и при шлось сделать на первом задании в Мохнач-флэтс, в Кливленде. Это жуткие трущобы, населенные преимущественно иммигрантами и опасные даже днем, а он отправился туда ночью, чтобы подслушать людей, собравшихся на верхнем этаже дешевого пансиона на углу Бродвея и Флит-стрит.

Гриффин, двадцатидвухлетний агент министерства финансов, в Секретной службе состоял первый год. До сих пор он посещал семинары по фальшивым деньгам и мошенничеству с пенсиями (скука смертная), по использованию наручников и оружия (куда более интересно), собрания и допросы. Здесь успехи Гриффина были настолько головокружительны, что глава Секретной службы Уилки отозвал его в сторону и спросил, не хочет ли он получить специальное задание.

Гриффин слышал о таких заданиях – ради них он и пошел в Секретную службу. Когда начальник положил ему руку на плечо и подмигнул темным глазом, Гриффин вытянулся по струнке, словно готовясь салютовать невидимому флагу.

– Сынок, – проскрипел Уилки (все зеленые агенты были для него «сынки»). – У меня есть план. В бюджет он пока не включен, но это дело времени. Особенно если ты не подкачаешь.

Уилки видел то, чего, по его словам, не видели только дураки и политики: когда-нибудь Секретной службе поручат охранять президента. Долгие годы он пытался протащить эту идею через Конгресс, однако конгрессмены не верили в угрозу убийства.

– Умники близорукие, – ворчал Уилки.

Платить за это не будут, объяснил он Гриффину, работа опасная и неблагодарная. Предстояло следить за подозрительными личностями, особенно иностранцами. Через некоторое время слежка вывела к Мохнач-флэтс, где, по агентурным данным, через час собирались встретиться анархисты.

Гриффин рассчитывал взобраться по пожарной лестнице и через окно подслушать, что они будут говорить. Однако он дважды обошел дом, а пожарной лестницы не обнаружил. Надо же, пансион без пожарной лестницы! Бедные обитатели Мохнач-флэтс. Впрочем, это не оправдывает их подрывную деятельность. Тут Гриффин увидел, что с вмурованного в стену крюка свешивается оборванная бельевая веревка. Подергал – вроде держит. Взобраться на крышу двухэтажного дома оказалось не сложнее, чем на тренировках.

Однако, выбравшись наверх, Гриффин понял ужасную вещь: раз пожарной лестницы нет, то и подслушивать неоткуда. Крыша была совершенно плоская – негде спрятаться, кроме как за трубой или под козырьком на выходе с лестницы. Гриффин бесшумно обошел крышу по периметру, заглядывая вниз. В одной из комнат второго этажа светилось закрытое окно. Слышались приглушенные голоса, но слов было не разобрать.

Как же подслушать? Гриффин прислонился к трубе, покусал ус, провел языком по зубам и перебрал способы проникнуть в подпольную ячейку: внедриться туда самому, завербовать кого-то из заговорщиков, подслушивать через общую стену, оборудовать тайник в комнате. Все эти методы требовали времени, которого уже не осталось. Гриффин уперся лбом в кирпичную трубу, надеясь на озарение.

Труба. Низкая, широкая. Шире, чем его плечи? Гриффин сбросил пиджак и ногами вниз полез в трубу. Одежда будет испорчена – среди его коллег по Секретной службе есть дети богатых родителей, которых такое соображение не смутило бы. Новая пара брюк была Гриффину не по карману, но сама мысль прибавила ему решимости. Пусть это будет жертва.

Извиваясь, Гриффин ввинтился в трубу, как ершик в бутылку. Паника накатила только один раз – когда крыша исчезла из виду. Стены сдавили грудь, не давая глубоко вздохнуть. Он подумал: «Здесь всё равно не стоило бы дышать глубоко».

Спуск проходил так: надо было носками ботинок нащупать неровность кладки, упереться и руками, поднятыми над головой, вталкивать себя внутрь. Два, три дюйма за раз. Отсюда он выберется весь в саже, одежда будет порвана в клочья. Надо так и прийти к Уилки, пусть увидит и оценит.

Если кто-нибудь из коллег спросит, что случилось, он загадочно промолчит – ему не привыкать. Про Гриффина и так ходили десятки историй, причем одна правдивая: в четыре месяца он остался круглым сиротой. Его родители ехали в фургоне через Аплтонскнй хребет. Внезапно налетел ураган, фургон сбросило в канаву, лошади погибли сразу, родители оказались погребены под обломками. Весь вечер лил дождь. Люди, вышедшие утром на поиски, увидели, как мутный поток крутит колеса перевернутого фургона. Казалось, никто не выжил.

И тут взглядам предстало то, о чем вся округа говорила еще лет десять. За островком, образованным мертвыми мордами и перебитыми ногами двух лошадей, кричал четырехмесячный Джек, грязный, измученный и живой.

Сперва решили, что младенец зацепился за ветки деревьев, и, только подобравшись ближе, поняли, что мертвая мать по-прежнему держит его на руках.

Гриффин, поступая в Секретную службу, написал в анкете, что больше всего ценит такие качества: самопожертвование, упорство и способность выстоять в неравной борьбе. Ему самому случалось преодолевать немыслимые, на первый взгляд, преграды. Сегодня он спустился по трубе. Завтра совершит что-то новое: найдет фальшивые деньги в пчелином улье или обезоружит бомбиста.

Копоть ела глаза. Гриффин зажмурился – смотреть всё равно было не на что, разве что на убывающий квадрат вечернего неба. Ободранные руки саднили. Чтобы пересилить боль, он воображал, что преподносит цветы Люси, дочери сенатора Хартли. Отец войдет неожиданно и сперва укорит влюбленных, а потом, растроганный упорством Гриффина, благословит их союз и согласится с порывистой и вдохновенной речью будущего зятя. «Вы правы, черт возьми, – скажет сенатор. – Подделка денежных знаков и мошенничество с пенсиями важны, но Секретной службе надо поручить еще и охрану президента».

Ноги нащупали пустоту: дымоход кончился. Дальше стены немного расходились: отсюда Гриффин мог, скрючившись в три погибели и затаив дыхание, слышать, что происходит в комнате. В глаза попала копоть. Гриффин заморгал – стало еще хуже. Он усилием воли выдавил слезы – теперь можно было хоть что-то рассмотреть.

В комнате две женщины разговаривали на каком-то иностранном языке – коротко, с большими паузами, как будто смертельно друг другу надоели. Гриффин рискнул на мгновение свесить голову. В креслах спиной к нему сидели две полные женщины во вдовьей одежде, с пучками на голове. Они смотрели на дверь. Одна что-то недовольно сказала, показывая руки. «Пигментные пятна, – подумал Гриффин. – Она жалуется».

Два информатора сообщили, что сегодня здесь соберутся анархисты. Это, что ли, подпольная сходка? Непохоже.

Женщины смолкли. Шаги в коридоре, потом три быстрых удара в дверь и, после паузы, еще один. Условный стук! Когда дверь открылась, Гриффин еще на мгновение свесил голову. В коридоре стояла кучка явно подозрительных личностей.

– Спасибо, что пришли, – произнесла одна из женщин, видимо, повторяя заученную фразу. – Идите вниз.

Гриффин не слышал ответа, но, видимо, кто-то что-то сказал, потому что женщина продолжала:

– Леон сказал, тут может быть плохо. Люди слушают. Может быть. Иногда. Идите в подвал. – Она закрыла дверь и сказала второй женщине: – Шмуки.[26]26
  Здесь: уроды (идиш.).


[Закрыть]

Гриффин приметил, что та держит на коленях кольт. Пистолет был старый, да и женщина держала его без особой сноровки, однако это не успокаивало. Гриффину надо было попасть в подвал, а перепуганная женщина с пистолетом непредсказуемее опытного убийцы.

Где-то внизу началась антиправительственная сходка. Если он спрыгнет на пол, женщина или сразу выстрелит, или как-то предупредит анархистов – наверняка у них есть условленный сигнал.

Вверх, решил Гриффин. Назад через дымоход. Он устало посмотрел наверх – так дровосек, срубивший могучий дуб, прикидывает расстояние до лесопилки.

На подъеме, нащупывая руками зацепки, подтягиваясь, упираясь ногами и выталкиваясь еще на дюйм, Гриффин начал выдыхаться. Рубашка порвалась, кирпичи обдирали спину и грудь. Он уже не воображал, что Люси Хартли благосклонно выслушивает его серенаду, а гадал, выберется ли на крышу живым. Хоть бы уж анархисты разошлись раньше, чем он сможет до них добраться!

Руки нащупали отверстие: Гриффин думал, что сможет подтянуться, однако мышцы настолько устали, что пришлось собираться с силами для последнего рывка. Ну! Он вытолкнулся, не удержался и упал на крышу, едва успев подставить руки.

Запястье! Гриффин вскрикнул, как птица, и схватился за руку.

Тут он вспомнил, что пожарной лестницы нет.

С поврежденной рукой по веревке не спустишься. Гриффин обошел крышу, приволакивая одну ногу – она онемела и не слушалась. Потом, сам не понимая, как это случилось, обнаружил, что сидит.

Лестница на крыше – она ведет в здание! Гриффин нырнул под козырек и открыл дверь. Та со звоном ударилась о стену. Слишком громко! Гриффин не то сбежал, не то скатился по лестнице, ожидая, что в любую минуту двери распахнутся, раздастся женский визг, грянет выстрел.

Когда он вывалился на улицу, из заколоченного гнилыми досками окна сочился свет. Стоять на виду, без рубашки, в крови и копоти, было невозможно.

И тут Гриффин увидел желоб для угля. Он через силу приоткрыл люк и заглянул внутрь. Там было пусто и чисто. Еще одно испытание на сегодня.

Гриффин в последний раз отбросил мысль о телесных страданиях и совершил то, что Секретная служба запомнила надолго: спустился по угольному желобу, соскользнул на потной спине до самого дна.

Его упорство было вознаграждено. Едва он коснулся ногами подвальной двери, из-за нее донеслись голоса. В желобе было холодно, но всё же куда удобнее, чем в дымоходе. Гриффин приник ухом к двери и расслабил усталые мышцы.

Так он просидел минут двадцать. Кто-то (судя по голосу, его ровесник) разводил пропаганду. Гриффин слышал эти слова на семинарах, но они всё равно звучали для него китайской грамотой. Он слышал скрип указки по доске и воображал диаграммы: народные массы, буржуи, толстосумы, капиталисты. Всё, как обычно. Похоже, он зря потратил время и силы.

Однако докладчик сменил тему. В словах, которые Гриффин так и не смог потом точно воспроизвести, он предложил убить президента Маккинли.

Позже Гриффин говорил, что сразу встрепенулся, однако, сказать по правде, он сперва не поверил своим ушам, точнее даже не понял, о чем речь. По счастью, докладчик не отличался четкостью мысли и по несколько раз повторял каждый пункт. Гаэтано Бреши во имя анархии застрелил итальянского короля Умберто. Какой пример для американских анархистов! Нас упрекают, что мы говорим красивые слова и ничего не делаем. Пришло время показать итальянцам и всему миру, что мы ничем не хуже – убить президента Соединенных Штатов Америки! Убить в условленном месте.

Гриффин снова услышал скрип указки. В каком месте? Где? Забыв про боль и усталость, он весь обратился в слух.

– Президент будет в толпе, – сказал докладчик, и Гриффин шевельнулся самую малость, чтобы получше слышать. Угольный желоб скрипнул.

Голоса смолкли.

Гриффин застыл.

– Что за шум?

Раздались другие голоса, которых Гриффин прежде не слышал – пять или шесть. Он больше не двигался. Если они попытаются открыть дверь, он резко толкнет ее и собьет с ног первого из нападающих. В помещении наверняка есть стулья – из них получается отличное оружие.

– Я слышал шум из угольного желоба, – сказал докладчик. Гриффин представил настороженного фанатика с пистолетом наготове. И тут он почувствовал себя, как на корабле, подхваченном исполинской волной: угольный желоб снова заскрипел, хотя сам он не двинул и мускулом. Снова скрип, и сверху появился прямоугольник ночного неба: кто-то открыл люк.

Одновременно кто-то в помещении успокоил докладчика.

– Не тревожься, Леон, – услышал Гриффин. – Это угольщик.

– Среди ночи? – спросил кто-то еще.

– Он возит нам краденый уголь, – сообщил третий голос.

– А… – (Последним логическим заключением Гриффина было, что анархиста зовут Леон.) – Тогда вернемся к делу. К президенту подойдет человек с перевязанной правой рукой…

Рокот, гул приближающейся лавины. Гриффин закрыл голову руками, и пол центнера угля обрушились на него, как товарняк.

Когда Гриффин очнулся, боль была неописуемая. Он лежал у железной подвальной двери, скрючившись, как зародыш; достаточно было слегка повести плечами, и куча рассыпалась. Гриффин приподнялся, успел заметить, что снаружи светло, и упал снова – точно на сломанную руку.

Кое-как ему удалось доковылять до Уилки – всё в тех же лохмотьях, которые теперь почему-то не выглядели такими героическими. Гриффин многое усвоил в эту ночь, однако не всё, потому что по-прежнему думал, будто понимает мир. Он верил в борьбу, в испытание и награду, верил, что этот процесс непреложен, словно закон тяготения.

Уилки повел себя совершенно непредвиденным образом. Поскольку Гриффин был самым молодым из агентов, ему не поверили. Он поклялся, что докажет свою правоту и будет высматривать человека с перевязанной правой рукой.

Меньше чем через неделю, на Всеамериканской выставке в Буффало, президент Маккинли приветствовал толпу в Храме Музыки. Гриффин, охранявший его, заметил, что президент пожимает смуглолицему человеку левую руку – правая была перевязана. Гриффин бросился вперед и повалил того на землю, расчистив линию огня – и Леон Чолгош выстрелил в президента прямой наводкой.

Вскоре после этого Секретной службе поручили охранять главнокомандующего от всех врагов внешних и внутренних. Гриффину объявили благодарность. Никто из коллег не пришел послушать, как зачитывают приказ: быстрее всего люди отворачиваются от вчерашних любимчиков судьбы. Старых историй про Гриффина больше не рассказывали; рассказывали новые, но только за глаза.

Он вошел в двадцатилетний цикл запоев, выговоров, унизительной черной работы, по-прежнему пытаясь извлечь урок (ибо упорно верил, что жизнь – череда назиданий) из случая в угольном желобе. Будь решительнее? Уж конечно, он был достаточно решителен, когда в один вечер залез на крышу, в дымоход и в угольный желоб. Будь осторожнее? Никакая осторожность не заставила бы угольщика явиться на час позже. Точно так же трудно было прийти к какому-нибудь выводу касательно набожности, ума, выдержки, отваги, выносливости или даже наличия жизненной философии.

И всё же Гриффин не ушел из Службы. Когда его спрашивали почему (а иные агенты и впрямь спрашивали), он отвечал: «А с какой стати?» или «Меня отсюда вынесут вперед ногами», но это была не вся правда. Он оставался агентом, потому что хранил надежду.

В его записях, касавшихся в основном расходов и расписания дежурств, проскальзывала мысль о жертве. Он выписывал в столбик методы убийства (яд, бомба, искусственная пробоина в днище корабля), а рядом – то, чем рискует самоотверженный агент (кома, увечье, утопление). Шанс умереть придавал жизни смысл. Как ни била его судьба, агент Гриффин по-прежнему хранил эту маленькую, тлеющую надежду.