Текст книги "Неукротимая"

А еще мне недавно написала Даниель, тридцатичетырехлетняя бывшая воспитательница детского сада. Она дни и ночи наблюдает за тем, как ее семилетний сын угасает у нее на руках, мучимый той же болезнью, которая три года назад убила ее первенца. День и ночь она сидит рядом с его кроваткой – кормит его, поет ему колыбельные, успокаивает его. «Я чувствую себя сломленной, Гленнон, – писала она. – Не знаю, что мне делать». Я написала в ответ: «Даниель, расскажите мне самую искреннюю и прекрасную историю об отношениях матери и сына, какую только можете придумать?». Они все мне ответили. Клэр написала историю про женщину, которая никогда не забивала на себя, приняла жизнь такой, какая она есть, и была опорой для себя и своих близких, и жила в моменте. Она так крепко поверила в свое видение, что начала ходить к психологу и смогла наконец дать выход той боли, которую пыталась затопить вином. Несколько месяцев спустя она снова написала мне и сказала, что ее новая жизнь намного труднее, но это правильные, полезные трудности. И по своей прежней она ни капельки не тоскует. Теперь, глядя на себя в зеркало, ей уже не хочется отвести взгляд. Она стала женщиной, которой не стыдно смотреть себе в глаза.

Саша несколько вечеров описывала на бумаге самый прекрасный и искренний брак, который только может себе представить. А потом неделю собиралась с духом отправить мне свою историю, потому что боялась делиться с кем-то посторонним своим внутренним миром. В конце концов она распечатала его и оставила у мужа на подушке. Он не упоминал о нем три недели, и это чуть было не разбило ей сердце. Пока однажды вечером она не нашла приглашение от своего мужа вместе отправиться в брачный ретрит. Оказалось, они оба способны были представить себе жизнь куда более прекрасную. И были готовы воплотить ее в жизнь.

Даниель, после того как я попросила ее придумать искреннюю и прекрасную историю о родительстве, написала мне из больницы сына. Она сказала вот что: «Гленнон, я обдумывала вашу просьбу всю неделю. Я могу представить себе тысячу куда более простых историй о матерях и сыновьях. Миллион – куда более счастливых. Но не могу представить жизнь искреннее и прекраснее, чем та печальная, которую я проживаю сама, сейчас, – про моих мальчиков».

«Как и я, Даниель, – ответила я. – Как и я».

Самая лучшая и настоящая жизнь – не обязательно самая легкая. Пора нам отказаться от ложных иллюзий.

Все эти женщины положили начало своей новой жизни, сперва – лишь в своем воображении. И вот как им это удалось: они с уважением отнеслись к собственной неудовлетворенности жизнью. Не отмахнулись от нее, не проглотили и не похоронили, не стали отрицать или перекладывать ответственность на кого-то другого, не велели себе прекратить истерить и быть чуточку благодарнее. Они услышали, как Понимание шепчет внутри: «Нет, все должно быть не так», и признали его правоту. Подержали немного в себе. А потом бросили себе вызов, озвучив этот тихий шепоток громко и вслух. И поделились своим недовольством с другими.

Когда же они созрели, чтобы перейти от того, как не должно быть, к тому, как должно, они набрались мужества, призвали на помощь свое воображение и рассказали и себе, и другим ту историю своей жизни, которую им предназначено было рассказать. Намечтали, каково это будет, если воплотить в жизнь то, как они сами видят правду и красоту. Отыскали чертеж самих себя, с которым родились на свет и о существовании которого напрочь забыли. Нащупали в себе незримый порядок – первоначальный замысел самих себя.

После – и это очень важно – они коснулись ручкой бумаги. Это – поступок человека, который действительно готов приступить к строительству новой, настоящей и прекрасной жизни. От замыслов к действиям перейти сложно. Всякому дизайнеру и архитектору известно, что задумку от воплощения отделяет очень большой шаг. И прежде, чем замысел станет объемным, ему для начала нужно стать хотя бы плоским. Так и незримый порядок вещей становится обозримым постепенно, шаг за шагом.

За все эти годы женщины часто присылали мне свои мечты, перенесенные на бумагу. Все они начинались со слова: «Для меня самая прекрасная и самая искренняя жизнь/семья/мир – это когда…»

Меня восторгает то, как сильно отличаются все эти истории. Это доказывает, что мы родились на свет не для того, чтобы тесто замешивать, мы не отлиты культурой по какой-то общей форме. Не существует волшебного универсального способа жить, любить, растить детей, строить семью, руководить школой, обществом или нацией. Эти нормы кто-то создал, и этим кем-то могли бы быть все мы, каждый или каждая из нас. Мы можем установить свои. Засунуть подальше старые и написать новые – свои. Построить жизнь из внутренних ресурсов, а не из внешних. Перестать спрашивать, чего хочет от нас мир, и спросить себя, чего хотим мы – для него. Не следить за тем, что происходит вокруг, а закрыть глаза и погрузиться в себя – пока не узнаем, что происходит у нас внутри. И высвободить силу, способную изменить жизнь, отношения и мир – силу нашего воображения. К счастью, у нас есть для этого есть целая жизнь, а этого вполне достаточно.

Давайте же поднимем из самых скрытых глубин своей души:

Самую прекрасную, самую настоящую жизнь, какую только можем себе представить.

Самую лучшую и искреннюю семью, какую можем вообразить.

Самый прекрасный и искренний мир, на какой только можно надеяться.

Перенесем их на бумагу.

Вглядимся в то, что написали, и осознаем, что это не просто пустые фантазии. Это – руководство к действию. Чертежи вашей жизни, вашей семьи и мира вокруг.

Пусть ваш незримый порядок вещей станет реальностью.

А мечты превратятся в план.

Предай огню
Ключ четвертый: возводи и сжигай

Амбар сгорел дотла. Теперь я вижу луну.

МИЗУТА МАСАХИДЕ

Чувства преображают наше внутреннее «я». Когда мы обладаем пониманием и пускаем в ход воображение, преображается внешний мир. Когда начинаешь жить миром внутренним, окружающий тоже меняется. И вот в чем загвоздка: без хаоса невозможно творение. Без разрушения – созидание. Чтобы построить новое, нужно сначала предать огню старое. Мы должны руководствоваться правдой и только правдой. И если эта правда сжигает веру, семью, бизнес, религию, индустрию, – значит, все это должно было пойти прахом еще вчера.

С чувством, пониманием и воображением наши жизни, семьи и сам мир становятся более искренними версиями самих себя. Рано или поздно. Но поначалу это очень страшно. Потому что, если мы однажды почувствуем, познаем и осмелимся вообразить нечто лучшее, то потом не получится развидеть, размечтать и разчувствовать. Обратной дороги уже не будет. Мы провалились в бездну – между недостаточно искренней жизнью, которую мы живем, и другой жизнью, более настоящей, но увы, существующей только внутри нас самих. «Быть может, безопаснее просто оставить все, как есть. Может, это и не та самая жизнь, но она тоже вполне ничего себе». Именно это вот «вполне ничего себе» толкает людей в бутылку, делает их раздражительными, озлобленными и в конце концов больными, а в итоге, лежа в тихом отчаянии на своем смертном одре, они будут задаваться вопросом: Каким бы человеком я мог или могла бы стать, какую семью завести и мир построить, будь я лишь капельку похрабрее?

Создание чего-то истинного и прекрасного возможно лишь при условии полного разрушения того, что было «вполне ничего себе». Возрождение невозможно без гибели. И как только в нас проклевывается видение более истинного и прекрасного устройства, сама жизнь тут же поворачивается вслед за ним, как за стрелкой компаса. Держаться за то, что потеряло былую искренность, небезопасно. И даже рискованно, потому что это верная смерть всего, чему было предназначено случиться. Мы живы ровно настолько, насколько готовы начать новую жизнь с абсолютно чистого листа. И она всегда будет стоить нам предыдущей. По-настоящему живой человек постоянно теряет то, кем он был, чего добился, во что верил и что считал истинным.

Я теряла индивидуальность, теряла веру и отношения – все то, что было больно терять. И поняла, что, живя по заветам чувств, понимания и воображения, я всегда буду что-то терять. То, что утратило в моих глазах былую истину и освободило место для того, в чем я уверена на все сто.

Долгое время я жила по заветам старых, как деревянный башмак, инструкций, которые собирала всю свою жизнь: как быть успешной женщиной и матерью, как построить крепкую семью, как укрепить свою веру. Я была так уверена, что эти заветы суть неоспоримая и универсальная Истина, что отдалась им вся и без остатка, даже не подумав для начала разобрать и изучить каждый из них. Когда же я наконец выудила их из своего подсознания и вгляделась повнимательнее, поняла, что эти заветы никогда не были Истиной – а всего лишь произвольным конструктом социальных ожиданий, навязанным мне культурной средой, в которой я обитала. Я так хотела угодить этой самой среде, что неслась к указанному ею пункту назначения сломя голову, на автопилоте, даже не будучи уверенной, что вообще хочу туда. Я вернулась за штурвал. И перестала слепо верить заветам. Вместо этого я начала верить в себя. И стала той женщиной, которая готова выбросить правила, навязанные миром, и написать свои собственные.

Я сожгла завет, который утверждал бескорыстие вершиной женской природы, но для начала простила себя за то, что так долго верила в эту беспросветную ложь. Сколько же раз я жертвовала собой во имя любви. Меня убедили, что лучший способ для женщины показать, как она любит своих родителей, семью, общество и нацию – принести себя в жертву на алтаре служения им всем. Я так хотела быть полезной и нужной, что в итоге оказала и себе, и всему миру медвежью услугу. Я видела, что происходит и в мире, и в отношениях, когда женщины ведут себя, как тихие и послушненькие безъязыкие мышки. Самоотверженные женщины – прекрасный материал для создания эффективного общества, но не прекрасного, не истинного, и вообще не общества. Когда женщины теряют себя, мир сбивается с пути. И сейчас ему не нужны самоотверженные женщины, ему нужны самодостаточные и гордые. Самодостаточной женщине не нужно руководствоваться чьими-то указами и ожиданиями. Самодостаточная женщина знает себя и доверяет себе достаточно, чтобы говорить и делать только то, что нужно, а все ненужное – предавать огню.

Я предала огню заблуждения о том, что ответственная мать – это мученица. И решила для себя, что призвание матери – стать образцом для ребенка, а не святым ликом самопожертвования. Я прекратила быть матерью, гибнущей во имя своего ребенка, и стала ответственной мамой: той, которая учит своих детей, каково это – быть человеком, в котором жизни – до краев.

Кроме того, я избавилась от предубеждений, что только «полную семью» можно считать полноценной. Я заметила, что семья может быть какой угодно – разведенной, поженившейся снова, смешанной, – и все равно оставаться целой. А еще заметила, как много есть с виду «полных», но глубоко несчастных семей. Я поняла, что полноценной семья может считаться только в том случае, если сама не ломает и не вынуждает никого в ней скрывать свою природу, чтобы вписаться в семейный пейзаж. Семья полноценна, только когда каждый человек в ней чувствует себя полноценным. Я отказалась от жестких и закостенелых рамок в пользу подвижной и живой экосистемы, в которой каждый член моей семьи волен быть самим собой, меняться, расти и все равно оставаться ее частью. Полноценная семья – это не конкретное число человек, каждый из которых выполняет определенную роль, но возможность для каждого в ней чувствовать себя свободным и защищенным. Я освободилась от образа женщины, цепляющейся за предписанную обществом структуру семьи, и стала наконец той, которая стремится сохранить право каждого из членов своей семьи на возможность быть человеком во всю ширь.

Я перестала верить в то, что успешный брак – это брак, который длится до самой смерти, даже когда один из супругов или оба мрут уже от одного процесса. Я приняла твердое решение, что прежде чем снова принесу обет другому человеку, принесу его сначала самой себе и поклянусь, что больше никогда себя не покину. Ни за что на свете. Я и все, что во мне мое – вместе на веки вечные, пока смерть не разлучит нас. И мы покинем всякого, кто попытается нас разлучить.

Я перестала быть женщиной, которая верила, что ее должен дополнить кто-то другой, – в тот момент, когда решила, что я и так родилась целой.

Я развенчала свою драгоценную и такую удобную веру в то, что Америка – это земля свободы и справедливости для всякого, кто в них нуждается. И на пепелище этой идеи позволила родиться более широкой и честной, такой, которая включала бы в себя опыт американцев, которые совершенно на меня не похожи.

Я написала для себя новый завет о том, что значит – обладать крепкой верой. Отбросила мысли о том, что крепкая вера включает в себя наличие определенного набора убеждений, которые «спасут» меня и проклянут других. Перестала верить в то, что между мной и Господом существует некая иерархия посредников. Перешла от аутсорса к инсорсу[7]7
  Аутсорсинг – это процесс передачи компанией части производственных или бизнес-процессов другой компании, являющейся экспертом в данной области. Инсорсинг – это задействование внутренних ресурсов компании в новых целях и проектах. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Из уверенной во всем женщины, стоящей в оборонительной позиции в вопросах веры, я превратилась в любознательную, полную благоговения, с широко открытыми глазами. Крепко сжатые кулаки разжались, а руки раскинулись в объятия. Из мелководья на глубину. Утратив религию, я обрела веру.

Все эти заветы и памятки, которые я написала для самой себя, не являются правильными или неправильными, они просто мои. Они писаны на песке, так что я могу переписывать их в любой момент, когда почувствую, пойму или придумаю еще более прекрасную и истинную идею о своей жизни. Я буду заниматься этим до моего последнего вздоха.

Я – человек. А значит, моя природа в постоянном обновлении и становлении. Если я буду жить отважно, моя жизнь рассыплется на миллион фениксов, сгорающих дотла и восстающих из пепла. И цель моя заключается не в том, чтобы вечно оставаться такой, какая я есть, а в том, чтобы перерождаться с каждым днем, годом, моментом, в каждых отношениях, в каждом разговоре, использовать кризис как глину, из которой можно вылепить лучшую и истинную версию себя. Цель в том, чтобы неизменно предавать себя прошлую в пользу той, которой жизнь призывает меня стать в будущем. Я не стану цепляться ни за одну существующую идею, мнение, личность, историю или отношения, которые будут стоять на пути моего обновления. Не стану пугливо жаться к берегу. Ведь только оторвавшись от него, я доплыву до неизведанных, потаенных глубин. И так будет повторяться снова, снова и снова. Пока меня не настигнет последнее пепелище. И пока я снова не воскресну.

Часть третья
Свобода

Пепел

Мне тринадцать лет и у меня булимия. А значит, половину жизни я заплетаю косички, а еще половину набиваю себя едой и обнимаюсь с унитазом. Заплетать да блевать – так себе жизнь, если честно, поэтому по пятницам после школы мама возит меня в город к психологу. Она остается ждать в фойе, а я захожу в кабинет одна, сажусь в коричневое кожаное кресло и жду, когда психолог спросит меня:

– Ну как ты сегодня, Гленнон?

Я улыбаюсь и говорю:

– Все в порядке. А вы как сегодня?

Она делает глубокий вдох – как будто вздыхает всем телом сразу. А потом мы погружаемся в молчание.

На столе моего доброго, но несколько раздосадованного психолога я замечаю фотографию маленькой рыжеволосой девочки. Спрашиваю, кто это. Психолог смотрит туда же, куда и я, легонько касается рамочки и говорит:

– Это моя дочка.

Когда она снова поворачивается ко мне, лицо у нее изменилось, оно стало мягким и грустным.

– Гленнон, ты говоришь, что все в порядке, но ведь это не так, – говорит она. – Подобное пищевое расстройство может привести к смерти. Но об этом ты и так знаешь. Но ты не знаешь, что пока ты упираешься и не хочешь прочувствовать проблему, которая к этому привела, пока не хочешь вернуться в обычный мир, ты уже, считай, наполовину мертва.

Меня это задевает за живое. Во мне вскипает горячая волна, бурлит и рвется наружу. Я задерживаю дыхание и сжимаю кулаки, но кое-что все же вырывается, и мне это никак не сдержать. Я чувствую, как мои глаза наливаются слезами, и от этого окончательно прихожу в бешенство.

– А может, я очень стараюсь, чтобы все было в порядке. Может, я только и делаю, что стараюсь. Сильнее, чем кто-то вообще.

– Так может, стоит перестать стараться, чтобы все было в порядке, – предлагает она. – Может, стоит принять то, что в жизни не все в порядке, и так будет всегда. Может, не стоит считать, что «Все в порядке» – это правильная цель? А что, если ты перестанешь очень стараться и будешь просто… жить?

– Я не понимаю, – упираюсь я, хотя прекрасно все понимаю.

Она говорит о Боли.

Не знаю, когда я впервые познала Боль, но к тому моменту, как мне исполнилось десять, она уже стала моей вечной спутницей-помехой.

Когда моя кошка Ку-Ку запрыгивает на диван, нежно трется своей пушистой щекой о мое лицо и тепло урчит, я готова утонуть в любви к ней, но Боль сразу же, тут как тут: Будь осторожна. Кошачья жизнь коротка. Скоро тебе придется ее хоронить.

Или я, бывает, подглядываю за тем, как моя бабушка Элис шепчет свою вечернюю молитву, перебирая четки. Там, в своем кресле-качалке, она кажется повелительницей Вселенной, способной контролировать все на свете и уберечь меня ото всех бед. И стоит мне забыться на волнах покачивающегося кресла, Боль гаденько нашептывает мне: только посмотри, какая у нее дряхлая и пятнистая кожа. Посмотри на ее руки, видишь, как трясутся?

Когда мама склоняется надо мной поцеловать меня на ночь, я чувствую запах ее крема для лица. Чувствую прикосновение мягких, свежих простыней, ощущаю тепло укрывающего меня одеяла и делаю глубокий, полный умиротворения вдох. Выдох. И меня тут же парализует Боль: Ты же знаешь, чем все это кончится. Когда ее не станет, тебе крышка.

Я не знаю, чего хочет Боль – защитить меня или помучить. Не знаю, любовь это или ненависть, добро или зло. Я знаю лишь ее задачу: напоминать мне о самом непреложном факте жизни: все заканчивается. Ни к чему и ни к кому слишком не привязывайся. Поэтому всякий раз, когда мне становится слишком хорошо, слишком уютно, и я слишком забываюсь в любви, Боль тут как тут, напоминает мне. Словами («она умрет»), образами (раздается телефонный звонок, похороны). И мое тело мгновенно отзывается. Я сжимаюсь, дыхание застревает у меня в груди, я выпрямляю спину, отвожу взгляд, отодвигаюсь. И потом беру контроль над ситуацией в свои руки. Боль закаляет меня и хранит на безопасном расстоянии от всего, что может ранить. Боль поддерживает порядок, но такой, при котором ты все равно что наполовину мертвый.

Живому человеку требуется немало усилий, чтобы так долго оставаться полумертвым, но не умереть. В моем случае требуются не только усилия, но и целая куча еды. В десять, когда я впервые открыла для себя эффект, который давали переедание и следующая за ним рвота, пищевая зависимость превратилась для меня в целую жизнь, которая, впрочем, с реальной жизнью не имела ничего общего. Булимия помогала мне ощущать себя занятой, отвлекала от остального. Я планировала свое очередное объедание весь день, и когда находила укромное местечко, предавалась обжорству с такой страстью, что она подобно водопаду обрушивалась и на меня, и внутри меня, и грохотала так, что ее ничем было не заглушить. Больше нет ни мыслей, ни воспоминаний, ни Боли, только еда. А когда я уже набита до отказа, начинается рвота. Очередной водопад. Снова шум. Шум, шум и ничего, кроме шума, пока он не прибивает меня к полу, где я лежу распростертая, измученная, слишком уставшая, чтобы думать, чувствовать и вообще что-то помнить. Идеальное состояние.

Но приступы булимии требуют уединения. А мне нужно найти способ заглушать Боль и на людях. Вот тут пригодится выпивка. Выпивке по силам заткнуть Боль. Выпивка не просто перебивает любовь, она целиком и полностью ее заглушает. Под мухой ни одна связь с другим человеком не кажется реальной, а значит, и Боли вмешиваться незачем. С годами я узнаю, что у выпивки есть бонус – она будет разрушать все мои отношения еще до того, как до них успею добраться я сама. Нельзя ведь потерять того, кто тебя никогда и не находил.

К двадцати пяти годам я уже успела несколько раз побывать в полицейском участке. Кровавый кашель стал обычным делом. Моя семья дистанцировалась от меня из соображений безопасности. Во мне не осталось никаких чувств, и я старательно держалась как можно дальше от мира других людей, ведь это земля мазохистов и дураков. А я не дура, не на ту напали. Я побила жизнь в ее же игре. Научилась существовать, а не жить, и стала совершенно свободной, потому что мне больше нечего было терять. И пусть я почти мертва, зато, слава Богу, в безопасности. Выкуси, Жизнь!

А затем, одним майским утром, все еще в похмелье после ночной попойки, я обнаружила, что сижу на грязном кафеле в ванной и пялюсь на положительный тест на беременность. И если меня эта новость просто удивляет, то вот моя реакция на нее – абсолютно шокирует. Потому что я чувствую у себя внутри огромное желание выносить, родить и вырастить это существо. По какой-то непостижимой причине я хочу дать ему жизнь и стать ему матерью.

Эти мысли какие-то чуждые и совсем сбивают с толку. Я поднимаюсь, гляжу на свое грязное опухшее лицо в зеркале и думаю: «Погоди-ка. Постой. Что?! Да, ты, в зеркале, я к тебе обращаюсь! Да тебе же САМОЙ жизнь не нравится. Ты сама считаешь, что она не стоит того, чтобы ради нее стараться. Тогда почему ты вдруг решила вручить ее кому-то другому, словно это какой-то дар?».

Единственный ответ, который приходит мне на ум: потому что я уже люблю это маленькое существо. Я хочу подарить ему жизнь, потому что люблю. А значит, должна верить в то, что те, кого мы любим, должны жить. Но в таком случае почему я не хочу жить сама? Я тоже хочу быть тем, кого я могла бы полюбить.

И Боль тут же яростно вскипает: Ты что! Ты что! Не глупи! Мне становится трудно дышать. И все же там, в этой ванной, грязная, больная, сломленная, страдающая от боли, задыхающаяся, я все равно хочу стать матерью. В этот момент я понимаю, что во мне есть нечто большее, более истинное и могущественное, чем Боль. И большее побеждает. В моем случае большее – это желание стать матерью. И я хочу этого сильнее, чем оставаться в безопасности: я хочу быть матерью этого маленького создания.

Не вставая с этого самого пола, я принимаю решение: с этого момента я бросаю все вредные привычки и возвращаюсь в мир людей. Предполагаю, что мужество, с которым я его приняла, в значительной степени подпитано еще не выветрившимися из меня с прошлой ночи алкогольными парами. Я поднимаюсь и, шатаясь, выхожу из ванной прямиком в Жизнь.

Жизнь оказывается именно такой, какой я ее запомнила: максимально, блин, отвратительной.

В течение довольно-таки странного периода, когда я одновременно пытаюсь стать человеком сама и вырастить человека в себе, я преподаю в третьем классе. И к полудню меня обычно косит сразу несколько болячек: токсикоз, ломка, тошнота от необходимости вести трезвый образ жизни, без какой-либо возможности забыться. Каждый день в полдень я отвожу свой класс долгим маршрутом на обед, чтобы у меня была возможность заглянуть в кабинет моей приятельницы и еще разок увидеть знак над окном, на котором написано большими черными буквами: «Нам это по плечу».

«Нам это по плечу» становится моей ежечасной жизненной мантрой. Подтверждением того, что жить на тех нелепых условиях, которые задает сама жизнь, очень трудно. И не потому, что я слабачка или где-то свернула не туда, а потому что жизнь вообще трудна, для всех, и мне плохо, потому что я обычный человек и наконец делаю все правильно. Слова «Нам это по плечу» настаивают на том, что я могу и даже должна держаться, потому что, если выдержу – получу некую награду. Что это за награда, я пока не знаю, но чувствую, что она будет, и мне хочется выяснить, какая она. И особенно в этом знаке меня ободряет слово «Нам». Не знаю, кто еще входит в это «Нам», но мне просто нравится думать, что они все-таки где-то есть, помогают мне преодолевать трудности, пока преодолевают свои.

Вот как я переживаю мою раннюю трезвость, которая оказалась на деле лишь долгим Возвращением Боли. Каждую минуту я говорю себе: Это тяжело. Но нам тяжелое по плечу. И делаю то, что тяжело.

Резко переносимся на десять лет вперед. У меня трое детей, муж, дом и карьера известной писательницы. Я не просто рядовая непьющая гражданочка, я, знаете ли, покрылась кое-каким лоском. И со всех точек зрения могу считать, что мое очеловечивание проходит весьма успешно. Во время одной автограф-сессии к моему отцу подходит журналист и говорит ему, кивая на длинную очередь людей, с нетерпением ожидающих встречи со мной:

– Вы, должно быть, очень гордитесь своей дочкой.

А отец смотрит на него и говорит:

– Честно говоря, мы просто рады, что она не за решеткой. Так рады, вы себе даже не представляете.

Однажды утром я одеваюсь у себя в гардеробной, как вдруг раздается телефонный звонок. Я беру трубку – это моя сестра. Она говорит медленно, с трудом – похоже, у нее начались схватки. Она говорит:

– Пора, Сисси. Малыш наружу просится. Ты можешь прилететь в Вирджинию?

– Да, могу, – отзываюсь я. – Конечно, я прилечу! Скоро буду рядом!

А затем нажимаю на отбой и смотрю на здоровенную стопку джинсов на полке. Я не уверена, что нужно сделать дальше. За последние десять лет я справилась с кучей трудных, тяжелых задач, но вот легкие, например, покупка билета на самолет, для меня все еще проблема. Обычно подобными легкими делами ведает моя сестра. Я думаю, думаю и думаю, и наконец прихожу к выводу, что, пожалуй, звонить ей сейчас, чтобы узнать самые выгодные тарифы на перелеты – это все же не лучшая идея. Поразмыслив еще немного, задумываюсь, нет ли у кого свободной сестры, которая бы мне помогла. И тут снова звонит телефон. На сей раз это мама. Она тоже говорит медленно и тяжело.

– Милая. Тебе нужно немедленно приехать в Огайо. Пора попрощаться с бабушкой.

Я молчу.

– Милая? Ты слышишь меня? Все в порядке?

Ну как ты сегодня, Гленнон?

Я все еще в гардеробной, пялюсь на джинсы. Помню первую мысль, которая пришла мне на ум: у меня целая куча джинсов.

А затем Боль обретает форму и стучится в дверь. Моя бабуля Элис умирает. Меня попросили прилететь и посмотреть на смерть.

Ну как ты сегодня, Гленнон?

Я не говорю ей: «Да, все в порядке, мам».

Я говорю:

– Нет, не в порядке. Но я приеду. Люблю тебя.

Я кладу трубку, сажусь за компьютер и вбиваю в поисковик «Как купить билет на самолет». Случайно покупаю три, но все равно горжусь собой. Возвращаюсь в гардеробную и начинаю собираться. Пока собираюсь, поглядываю на себя в зеркало, и мое отражение говорит мне: Ну ничего себе, ты посмотри, все получается. Прямо как у взрослой. Нет-нет, не останавливайся, не надо сейчас думать, просто делай дальше. Нам это по плечу.

Удивительно, но теперь, когда Боль воплотилась из идеи в жизнь, я чувствую себя уверенной. Рухнувший мир парализует меньше, чем ожидание, когда же он наконец рухнет.

Я звоню сестре и говорю ей, что сначала мне нужно слетать в Огайо. Но она уже знает. Мама встречает меня в аэропорту Кливленда и везет в дом престарелых. Мы спокойны и ласковы друг с другом. Никто не говорит, что все в порядке. Приезжаем на место, заходим в шумный вестибюль, а затем пропахший антисептиком коридор приводит нас в теплую, темную, пропитанную католическим духом комнату бабушки. Прохожу мимо ее инвалидной коляски с моторчиком и замечаю, что кнопка высокой скорости с рисунком в виде кролика заклеена скотчем. Ей запретили нажимать на эту кнопку, потому что бабуля пугала остальных жильцов, летая на своей коляске по коридорам. Я присаживаюсь на стул рядом с бабушкиной кроватью. Касаюсь статуэтки Девы Марии на ее тумбочке, а затем – гладких круглых блестяшек ее четок глубокого аквамаринового цвета, свисающих с рук Марии. Поднимаю взгляд от тумбочки и вижу тематический настенный календарь. Тема – горячие священники. На странице каждого месяца изображен священник в полном облачении и с тлеющей улыбкой на губах. Такие календари печатают в рамках акций по сборку средств для каких-нибудь социальных нужд. Для бабушки всегда была очень важна всякого рода благотворительность. Мама стоит в нескольких футах у меня за спиной – хочет дать нам с бабушкой немного времени побыть вдвоем.

Никогда прежде я не ощущала Боль так остро и глубоко, как в тот момент, когда мама стояла у меня за спиной, наблюдая за тем, как я касаюсь и перебираю вещи ее матери. Она точно знает, какие воспоминания я впитываю с каждым таким долгим прикосновением. Знает, что ее дочь набирается сил, чтобы попрощаться с ее матерью, в то время как ее мать набирается сил попрощаться с дочерью.

Бабуля тянется ко мне, накрывает мою руку ладонью и смотрит на меня, внимательно и глубоко.

В этот момент Боль становится невыносимой, не побороть. Да и навык я растеряла. Я не сжимаюсь, не каменею, задержав дыхание, не отвожу взгляд. Я позволяю Боли накрыть меня с головой.

Сначала меня с силой бьет понимание, что однажды ситуация перевернется. И я буду стоять на месте матери, глядя, как моя дочь прощается с бабушкой. А потом, не успеешь глазом моргнуть, как моя дочь будет наблюдать за тем, как со мной прощается моя внучка. Я не гоню их, я проживаю эти мысли, картины и чувства до капли. А они глубоки и очень горьки.

Насытившись, Боль несет меня дальше. Я как будто сама стала Болью. Огромным Вместилищем Боли, которую несет это прощание, в котором и любовь, и красота, и нежность, и тоска, и пока я сижу рядом с бабушкой и мамой, неожиданно понимаю, что рядом сидят и все остальные. Все те, кто жил, любил и терял. Я думала, что, приехав сюда, переступлю порог и увижу смерть, но оказалось, я шагнула в жизнь. Окунулась в Боль, уверенная, что это мой персональный источник горя, а нашла в нем все человечество. Предалась одиночеству, на которое Боль обрекает, но вдруг познала единство. Здесь, в сердце Боли, рядом со мной были все те, кто когда-либо впервые брал на руки своего ребенка или держал за руку умирающую бабушку, или прощался с любовью. Мы вместе. Вот оно, то самое «Мы», «Нам» с постера в классной комнате Джоси. «Мы» окунаемся в Боль. Но Нам она по плечу. По плечу прожить эту жизнь. По плечу уметь любить отчаянно и глубоко. И по плечу терять все то, что мы любим, потому что такова испокон веков была судьба любого человека с открытым сердцем, глазами и руками.