Текст книги "Неукротимая"

Боль – это не недостаток. Боль – наше место встречи. Кружок для храбрых и любящих. То место, куда ты попадаешь один, но уходишь вместе со всеми. В Боли живет любовь.

Боль никогда не говорила мне: Рано или поздно это закончится, так что лучше беги. Она говорила: Рано или поздно это закончится, так что задержись подольше.

И я задержалась. Я держала в своей ладони тонкую, как папиросная бумага, ручку Элис Флэггерти. Поглаживала обручальное кольцо, которое она все носила даже спустя двадцать шесть лет после того, как не стало дедушки.

– Я люблю тебя, солнышко, – говорила она.

– И я люблю тебя, бабуль, – говорила я.

– Ты уж позаботься, пожалуйста, о моей девочке вместо меня, – попросила она.

Вот и все. Я не сказала ей ничего действительно значимого. Оказалось, что прощание по большей части состоит из касаний: четок, рук, воспоминаний, любви. Я коснулась губами бабушкиного теплого и мягкого лба. А после встала и вышла из комнаты. Мама вышла за мной. Закрыла за мной дверь, и какое-то время мы просто стояли в коридоре, обнявшись, пытаясь унять дрожь. Мы вместе проделали очень важное путешествие, ступили на земли, куда лишь храбрые ходят, и это изменило нас.

Мама отвезла меня обратно в аэропорт. Я села на очередной самолет, на сей раз – в Вирджинию. На месте меня встретил папа и сразу отвез в роддом. Когда я вошла в палату, сестра посмотрела на меня со своей больничной койки. Потом опустила взгляд на маленький сверток у себя в руках. И снова подняла.

– Сестренка, познакомься со своей племяшкой, Элис Флэггерти.

Я взяла малышку Элис на руки и опустилась с ней в кресло-качалку, стоящее рядом с койкой сестры. Сначала коснулась ручек Элис Флэггерти. Они были пурпурными и тоненькими, как бумага. Затем я заметила серо-голубые глаза. Она смотрела прямо на меня. Это были глаза, постигшие все тайны Вселенной. И они говорили мне: Привет. А вот и я. Жизнь продолжается.

После того, как я бросила пить, я уже никогда не могла сказать, что у меня все в порядке – такого не было ни на миг. Я чувствовала усталость, страх, злость. Я бывала в шоке, а бывала разочарована. Страшно подавлена и встревожена. Восхищалась. Заходилась восторгом. Переполнялась счастьем до краев. И Боль всегда была тут как тут, чтобы напомнить мне: И это тоже пройдет. Так что насладись.

И живи.

Призраки

Я родилась чуть поломанной, и в эту трещину просочилась излишняя чувствительность.

Небольшой отрывок того бреда, который я написала про себя в своих первых мемуарах

В двадцать лет я верила, что где-то в мире существует идеальная женщина. Она просыпается – и уже красивая. У нее не бывает отеков, прыщей, черных точек и морщин, волосы у нее лежат объемно и пушисто, она бесстрашная, ей везет в любви, она спокойная и уверенная в себе. Ее жизнь… легкая. И эта идеальная женщина преследовала меня, точно призрак. Я из кожи вон лезла, стараясь стать ею.

В тридцать я показала этому призраку средний палец. Я бросила попытки стать идеальной женщиной и решила «отдать должное своей неидеальности». И объявила о создании новой личности: ИЗМУЧЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК! Я заявляла во всеуслышание всякому, кто готов был слушать: «Я – ходячее бедствие и горжусь этим! Обожаю эту косячную версию Человека, воплощением которой являюсь! Я сломана и прекрасна! Накось выкуси, Идеальная женщина!»

Но и тогда проблема никуда не делась: ведь я все еще верила, что где-то существует некий идеал, до которого я не дотягиваю. Все еще верила в призраков. И просто решила жить вопреки совершенству, а не в погоне за ним. В какой-то степени бунт – не меньшая клетка, чем покорность. И то и другое обрекает нас превратить свое существование в постоянную реакцию на чью-то чужую жизнь вместо того, чтобы строить свою. Быть свободным не означает быть за или против какой-то идеи, это означает создать свою с нуля.

Пару лет назад Опра Уинфри брала у меня интервью по поводу выхода моих первых мемуаров. Она открыла книгу и зачитала оттуда вслух: «Я родилась чуть поломанной». Помолчала секунду, а затем подняла взгляд и спросила:

– Вы и сейчас считаете себя такой? Поломанной женщиной?

Я посмотрела на нее и ответила:

– Нет, вообще-то нет. С этими словами глупость какая-то вышла. Думаю, именно поэтому Иисус писал только на песке.

Когда что-то поломано – это значит, оно не работает, как должно. Когда человек «поломан» – это значит, что он функционирует как-то не так, как положено функционировать людям. Когда я размышляю о своем опыте или том, которым со мной честно поделились другие, или вообще каком бы то ни было опыте, который мне встречался, как в современности, так и в истории, у меня создается впечатление, что все мы функционируем примерно одинаково… Мы раним людей, а люди ранят нас. Мы чувствуем себя брошенными, недостаточно хорошими, больными, уставшими. У нас есть нереализованные мечты и глубокие сожаления. Мы уверены, что родились для чего-то большего, но в то же время нам кажется, что даже того, что у нас уже есть, мы не заслуживаем. Можем испытывать восторг, а в следующую секунду вдруг растерять вообще все эмоции. Жалеем, что родители недостаточно старались для нас. Жалеем, что недостаточно стараемся для своих детей. Мы предаем и нас предают. Мы лжем и нам лгут. Мы прощаемся с питомцами, местами и людьми, без которых, казалось бы, нам просто не прожить. Мы так боимся смерти. А еще очень боимся жизни. Мы влюбляемся и забываем, в нас влюбляются и нас забывают. Мы задаемся вопросом, не повлияет ли то, что случилось прошлой ночью, на последующую жизнь, а вдруг из-за этого мы начнем бояться близости. Мы живем с кипящей яростью в груди. Мы потеем, опухаем, пускаем газы, у нас блестят лбы. Мы любим своих детей, хотим завести детей или же не хотим вовсе. Мы живем в состоянии постоянной войны со своими телами, умами и душами. И друг с другом. Жалеем, что не сказали им все, пока они еще были живы. Но они пока живы, а мы все равно ничего не говорим. И знаем, что не скажем. Мы не понимаем себя. Не понимаем, почему мы раним тех, кого любим. Мы жаждем прощения. И не можем простить. Не понимаем Бога. Верим. И не верим совсем и ни во что. Мы одиноки. И хотим, чтобы нас оставили в покое. Хотим быть частью чего-то. Хотим быть любимыми. Хотим любви. Очень хотим.

И если все это – наш общий всечеловеческий опыт, откуда же тогда взялась идея, что есть какой-то другой, лучший, более совершенный и правильный мир людской? Где тот не поломанный человек, у которого механизм работает, как надо, с которым мы все сравниваем свои неидеальные жизни? Кто она, эта идеальная женщина? Где она? Что из себя представляет ее жизнь, если в ней нет всего этого?

Я освободилась, когда поняла, что моя проблема не в том, что я не могу стать правильным, хорошим человеком. Проблема в том, что я не могу стать призраком. И если я перестану к этому стремиться, то и проблемы никакой не будет.

Если вам некомфортно от того, что вы испытываете острую боль, ярость, тоску или смятение, помните – у вас нет проблем, вы просто живой человек. Быть человеком трудно не потому, что вы живете неправильно, это трудно именно тогда, когда вы все делаете правильно. Вы никогда не измените этот факт, поэтому измените свое убеждение, что жизнь должна быть легкой прогулкой.

Я больше никогда не назову себя поломанной, ущербной или несовершенной. Я перестану гоняться за призраками, потому что эта погоня меня утомила. И еще потому, что я теперь взрослая женщина и больше не верю в призраков.

Так что позвольте мне переписать ту строчку из мемуаров, в которой я описывала себя. Пусть она теперь выглядит так:

Мне сорок лет. У меня растут волосы на подбородке. Я вся – боль да противоречия. Я безупречна. Во мне все как надо. И по-другому не будет.

И больше меня не тревожат никакие призраки.

Улыбки

Два Рождества тому назад мы с сестрой подарили родителям чек, чтобы они купили себе путевку в Париж. Они были так тронуты и горды, что вставили этот чек в рамочку, так и не обналичив, и повесили на стену в своей гостиной. В этом году мы удвоили усилия. Мы сами купили им билеты и решили собственноручно привезти родителей в город, который они всегда мечтали увидеть. Остановились в маленькой квартирке, из которой открывался вид на Эйфелеву башню. До этого я никогда не бывала в Европе. И она совершенно меня очаровала.

Париж – элегантный город, подернутый почтенной сединой. Находясь там, я почувствовала себя элегантной и молодой. Это помогло мне простить Америку за то, что мы такие высокомерные и злобные. В Париже, где так много развалин древних бань, гильотин и церквей, которым больше тысячи лет, все прелести и изъяны человечества собираются в прекраснейшую фреску. Америка по сравнению с ней кажется такой новой. А мы все еще воображаем себя завоевателями и ренегатами. Все еще пытаемся быть «первыми» во всем. Можете себе вообразить? Мы только и делаем, что боремся за внимание неких родителей, которых на самом деле нет. От этого становишься нервным. А Париж не нервничает. Он спокоен и уверен. Его трудно чем-то напугать или удивить, он уже знает слова всех песен. Всё в Париже, на что ни кинь взгляд, укрепляло меня в мысли, что лидеры этого мира приходят и уходят, здания строятся и рушатся, революции начинаются и заканчиваются, всё, каким бы грандиозным оно ни было, не вечно. Париж говорит: «Мы здесь ненадолго. Так что давайте присядем и насладимся хорошим кофе, славной компанией и свежим горячим хлебом». В Париже больше чувствуешь себя человеком, потому что там у тебя, возможно, просто больше времени, чтобы этому научиться.

Когда мы были в Лувре и вошли в зал с Моной Лизой, мы увидели, что перед картиной толпится по меньшей мере сотня человек, и все толкаются, суетятся, делают бесконечные селфи.

Я разглядывала ее издалека, пытаясь оценить. И, честно говоря, совершенно не поняла, откуда весь этот ажиотаж. Интересно, поняли ли это люди из толкучки или они просто делали вид, что поняли? В какой-то момент ко мне подошла женщина и встала рядом.

– Знаете, существует одна теория насчет ее улыбки. Хотите узнать?

– Да, пожалуйста.

– Мона Лиза и ее муж потеряли первого ребенка. Спустя какое-то время муж заказал у да Винчи этот портрет, чтобы отпраздновать рождение другого ребенка. Мона Лиза ни разу не улыбнулась во время сеанса. Говорят, да Винчи просил ее улыбнуться хоть немного, но она отказывалась. Мона Лиза не уступила, потому что не хотела, чтобы радость от рождения ребенка стерла боль от потери первого. Ее загадочная полуулыбка – это воплощение приглушенного счастья. А может, и не приглушенного, может, это и есть радость и горе одновременно. У нее вид женщины, которая познала, что такое исполнение мечты, но все равно носит в себе память о мечте потерянной. Она хотела, чтобы на портрете запечатлелась вся ее жизнь. Хотела, чтобы все помнили, как это важно, и потому не стала притворяться.

Теперь я понимаю, откуда такой ажиотаж. Мона Лиза – покровительница всех честных, непоколебимых и человечных женщин – тех, которые чувствуют и знают. Она говорит нам:

Вы не заставите меня улыбаться.

Я не хочу никому угождать.

Даже заточенную в этой раме в рамках двух измерений, вы увидите меня настоящую.

Вся моя жизнь, какой бы страшной или прекрасной она ни была, написана на моем лице.

Мир до сих пор всматривается в нее и никак не насмотрится.

Цели

Когда я поняла, что беременна Чейзом, бросила пить, принимать наркотики и объедаться. Мне показалось тогда, что это мой последний шанс перестать быть плохим человеком и стать хорошим. Я вышла замуж за отца Чейза, научилась готовить, убирать и симулировать оргазмы. Я была хорошей женой. У меня родилось трое детей, и я так хорошо научилась ставить их нужды на первое место, что вообще забыла о том, что и у меня самой есть какие-то нужды. Я была хорошей мамой. Я начала ходить в церковь, научилась бояться Господа и не задавать лишних вопросы Божественным представителям на земле. Я была хорошей христианкой. Внимательно отслеживала все тренды по уходу за собой, красила волосы и платила за то, чтобы мне вкалывали в лоб яд – скрыть, как меня утомили все эти старания оставаться красивой. Я начала писать и выпускать бестселлеры и выступать перед аудиторией, покупавшей их, по всей стране. Женщине нельзя быть успешной, если она не совершает параллельно кучу добрых дел, поэтому я стала творцом добра для всего мира. Собрала десятки миллионов долларов для страдающих людей и потеряла примерно десять лет сна, отвечая на письма незнакомцев.

– Вы хорошая женщина, Гленнон, – говорили они.

И это правда, именно такой я и была. Я была хорошей. А еще ужасно уставшей, потерянной, скованной вечной тревогой. Я думала – это все потому, что я недостаточно хороша, надо бы еще. Надо постараться еще чуть-чуть лучше.

Измена мужа оказалась горькой, но полезной таблеткой, потому что только она позволила мне понять, что быть хорошей женой недостаточно, чтобы сохранить брак. Быть хорошей матерью недостаточно, чтобы уберечь детей от страданий. И недостаточно быть хорошим спасителем мира, чтобы спасти мир собственный.

Разгрульный образ жизни чуть не свел меня в могилу. Добродетельный – тоже чуть не убил.

Примерно тогда же я говорила со своей близкой подругой, и она сказала мне:

– Глен, а помнишь ту крутую цитату Стейнбека? «И теперь, когда не нужно быть идеальным, можно просто быть хорошим».

Долгие годы эта цитата украшала мое рабочее место. Но прошлой ночью я посмотрела на нее и подумала: Как же я устала быть хорошей. Как же устала.

Изменю-ка я эту цитату на свою:

«И теперь, когда не нужно быть хорошей, можно просто стать свободной».

Адам и Киз

Несколько лет назад Алисия Киз объявила во всеуслышанье, что она больше не будет делать макияж. Она сказала:

– Не хочу больше скрывать что-то – ни лицо, ни ум, ни душу, ни мысли, ни мечты, ни мучения. Ничего.

Да, вот именно, – подумала я.

В прошлом месяце я прочитала интервью с Адамом Левайном. Он рассказал, как во время съемок шоу заглянул в гримерку Алисии Киз. Она сидела спиной к нему, близко наклонившись к зеркалу, и старательно штукатурила лицо.

Он улыбнулся и сказал:

– Эй, а я думал, ты больше не будешь делать макияж.

Она обернулась и смерила его взглядом, все еще сжимая в руках помаду.

– Я буду делать все, что, блин, захочу.

Так-то.

Уши

Мои дочери совершенно разные. Тиш я растила в тот период, когда очень старалась быть хорошей мамой, но потом устала. Как только ее младшая сестра, Амма, появилась на свет, я попросила медсестру дать ей айпад и пожелала дочери счастливого пути. Одно из слов, которые очень хорошо характеризуют Амму, – независимость. Другое выражение, которое очень ей подходит – она сама по себе. И такой подход к воспитанию (точнее, отступление) сослужил ей хорошую службу. Она носит, что хочет, говорит, что хочет, и по большей части делает, что хочет. Она вылепила себя сама и превратилась в великолепное изделие, которым и сама вполне довольна.

Недавно мы все сидели за столом на кухне, и Тиш вскользь упомянула, что она должна больше тренироваться, если надеется когда-нибудь стать крутой футболисткой. Мы спросили у Аммы, считает ли она так же. Амма откусила кусок от пиццы и сказала:

– Да не-е. Я и так уже крутая.

Ей двенадцать. Точнее, еще даже одиннадцать. У меня трое детей и с каждым новым годом их возраст и взгляды меняются. Для меня же они все находятся в том возрасте «после ползунков, но еще до университета». Вот где-то там и болтаются.

Несколько лет назад, когда я увязла в болоте сомнений и не знала, спасать мне брак или положить ему конец, девочки начали умолять меня разрешить им проколоть уши. Я с радостью ухватилась за возможность отвлечься от всех этих мыслей и сказала «да». Я отвезла их в торговый центр, и когда впереди замаячил салон пирсинга, Амма побежала вперед, плюхнулась в кресло и объявила ошеломленной девушке, которая этот пирсинг делала:

– Колите!

Когда я наконец ее догнала, пирсер спросила меня:

– Вы – мама?

– Стараюсь, – отозвалась я.

– Окей, вы хотите, чтобы я проколола ушки по очереди или оба сразу?

– Сразу! Давайте! ПОГНАЛИ! – сказала Амма, а затем она сощурилась, сжала зубы и вся напряглась, точно маленький Халк. Пока ей прокалывали уши, я видела, как она смахивает слезы – сразу же, стоит им выступить. Я смотрела на нее и думала: Она нереально крутая. А еще, похоже, одной ногой в тюряге лет через шесть.

Когда все было сделано, она спрыгнула с кресла, кипя от адреналина.

– Ну ничего себе! – рассмеялась пирсер. – Она просто герой!

Тиш стояла рядом, впитывая происходящее. Жестом попросила меня подвинуться поближе и прошептала:

– Мамуля, я передумала, не хочу уши прокалывать.

– Уверена? – спросила я.

Она посмотрела на мочки Аммы, раздутые, как две алые виноградины.

– Давай, Тиш! Живем один раз! – подбодрила ее та.

– Почему люди всегда говорят это, когда собираются сделать что-то опасное? – парировала Тиш. – Может, лучше сказать: «Живем один раз, поэтому давайте постараемся не помереть раньше срока?».

А затем снова посмотрела на меня и сказала: «Да, я уверена».

Пирсер тем временем повернулась к ней и сказала:

– Твоя очередь, милая.

Я ждала, что скажет Тиш. Та ответила:

– Нет, спасибо. Сегодня я не готова уши прокалывать.

– Ой, да ладно тебе, – сказала пирсер. – Ты справишься! Не трусь! Посмотри, какая у тебя храбрая младшая сестренка.

Тиш посмотрела на меня, я крепко сжала ее руку, и мы ушли. Она чувствовала себя немного пристыженной, а я – раздраженной.

Думаю, что настоящая храбрость – это не то, что нам внушали всю нашу жизнь.

Мы говорим детям, что быть храбрым – значит делать что-то, несмотря на страх. Но то ли это определение храбрости, которое мы хотим, чтобы они вынесли и во взрослую жизнь?

Когда вашей дочери будет семнадцать и приятель заедет за ней на машине, но повезет не в кино, как она скажет родителям, а на ту самую вечеринку с репутацией, представьте, как вы позвоните ей и скажете: «Пока, малышка! И помни: посмелее там!». Ведь это все равно что сказать: «Если окажешься в щекотливой ситуации и поймешь, что тебе попросту страшно сделать то, на что тебя толкают одноклассники, я хочу, ЧТОБЫ ТЫ ПЛЮНУЛА СТРАХУ ПРЯМО ПРОМЕЖ ГЛАЗ И СДЕЛАЛА ЭТО! ДАЛА ПОД ЗАД ЭТОМУ ТУПОМУ ИНСТИНКТУ САМОСОХРАНЕНИЯ!»

Нет уж. Не хочу, чтобы мои дети вот так понимали храбрость. Не хочу, чтобы они бросали себя на алтарь чужого одобрения.

Храбрость вовсе не означает «делать, несмотря на страх».

Храбрость означает «жить по своим внутренним законам». В момент неуверенности обращаться за силой не к кому-то, а только к себе, искать внутри то самое понимание и решение и произносить его громко и твердо.

Понимание, о котором я рассказывала – очень специфическое, личное и переменчивое. Как и храбрость. Поэтому не окружающим судить. Иногда быть храбрым – значит позволить толпе посчитать вас трусом. Подвести всех – кроме себя. Храбрость Аммы – громкая, дерзкая, меч наголо. Храбрость Тиш тихая и выжидающая. Они обе очень храбрые девочки, потому что каждая из них по-своему всегда верна себе. Они не разрываются между тем, что думают и чувствуют, и тем, что говорят вслух. Они – цельные и неразрывные личности.

Тиш продемонстрировала невероятную храбрость, потому что в ее случае сохранить эту цельность означало дать отпор толпе. Своему собственному голосу она доверилась куда больше, чем голосам окружающих. Храбрый человек не спрашивает у толпы, что значит – быть храбрым. Он решает это сам.

По пути домой из торгового центра я сказала:

– Тиш, я знаю, что та тетя заставила тебя почувствовать себя трусишкой. Но у всех разное мнение о том, что значит быть сильным и смелым. Ты поступила храбро, потому что прислушалась к себе и сделала так, как подсказывало тебе чутье. Это и есть храбрость. Не нужно спрашивать других о том, что храбро, а что – нет, достаточно прислушаться к себе и ты все поймешь. Твое мнение может отличаться от мнения окружающих. И нужно обладать огромным мужеством, чтобы поставить его на первое место, когда толпа давит на тебя и требует от него отказаться. Проще сдаться. А ты – не сдалась. Ты твердо настояла на своем, потому что чувствовала и знала, что для тебя так будет лучше. И для меня это – пример огромного мужества. Это настоящая уверенность, а значит, и верность себе. Именно это – твоя движущая сила, Тиш – уверенность. Что бы там ни посчитали «храбрым поступком» другие, ты всегда будешь хранить верность себе.

И если ты и дальше будешь жить с уверенностью в себе, твоя жизнь будет развиваться именно так, как ей было предназначено. Не могу сказать, что это всегда будет приятно. Кто-то признает твою храбрость, кто-то – нет. Кто-то поймет и полюбит тебя за эти качества, а кто-то – нет. Но то, как именно люди будут реагировать на твою уверенность – это уже не твое дело. Твоя задача – оставаться верной себе. Так ты будешь точно знать, что люди, которые любят и принимают тебя – это действительно твои люди. Если ты не будешь притворяться, чтобы привлечь в свою жизнь людей, то не придется притворяться, и чтобы их удержать.

Быть храбрым – значит уметь отказаться от всего, чтобы сохранить верность себе.

Вот клятва уверенной в себе девушки.