Текст книги "Кариатиды"

– Опять у тебя дверь не заперта, – сказал Ишхан. Ответа не последовало, впрочем, он и не собирался его дожидаться, а защелкнул замок, окинул взглядом прихожую, пустую, с ободранными стенами, только несколько пыльных бумажных мешков с цементом и банки с красками в углу, отметил, что ремонтные работы на той же стадии, что вчера, и прошел в комнату. – Да еще и голая сидишь, – добавил он, узрев Иру.

– Я не голая, – уронила Ира меланхолично. – Я в купальнике.

Она действительно была в ярком бикини сине-зеленой расцветки, замечательно гармонировавшем, а точнее, контрастировавшем с цветом ее волос. Трусики крошечные, а лифчик и вовсе символический, но она ничего от почти полного отсутствия одежды не теряла, наоборот, вполне могла б и еще что-то скинуть, ходить топлесс, как на европейских пляжах…

– Не стой столбом! И не глазей на меня. Что тебя так потрясло? Жарко же. Я где-то читала, что в Бразилии даже старухи разгуливают по улицам в купальных костюмах.

– В Бразилии да, – согласился Ишхан, устраиваясь в ближнем к дивану кресле. – Но не в Ереване.

– А жаль.

– Так внедри, – посоветовал Ишхан. – Походишь, походишь, глядишь, и другие начнут.

– Фигушки, – фыркнула Ира. – Тут даже шорты внедрить невозможно. И сандалии. Сам ведь мучаешься в эту жарищу в брюках и туфлях.

– Менталитет, – сказал Ишхан внушительно.

– Предрассудки, – возразила Ира.

– А может, эстетика? – прищурился Ишхан. – Ноги у нас волосатые. Да еще кривые. И потом, если думать только об удобствах, можно и перестараться. В Бразилии ходят в бикини, а какие-нибудь папуасы и вовсе голые.

– Воображаю себе, – сказала Ира. – Идешь по проспекту, а вокруг толпа, и все нагишом. Животы висят до колен, дряблые груди до пупа, тощие и длинные, бывают такие, чтоб поместить в лифчике, скатывают рулончиком. По бокам складки в несколько слоев. Сами горбятся, задницы колыхаются…

– А мужчины все узкоплечие, – подхватил Ишхан, – коротконогие и пузатые.

– Да еще с вялыми мужскими атрибутами, – добавила Ира, – которые болтаются при ходьбе. Туда-сюда. Шлеп-шлеп.

– Точно, как у Гринуэя, – заметил Ишхан. – Ты “Бурю” видела?

– Не привелось.

– Модная штука. Эстетика безобразия.

– Эстетики безобразия не существует. Это нонсенс.

– Почему нонсенс?

– Потому что у человека есть чувство прекрасного. Но чувства безобразного нет. Не предусмотрено физиологией.

– А как ты назовешь… ну эту самую эстетику безобразия?

– Антиэстетикой, – сказала Ира безразлично. – Или просто безобразием. Без всякой эстетики.

– Злая ты сегодня. Что случилось? Опять Мукуч напакостил?

– Напакостил бы, да не успел.

– В каком смысле?

– Прямом. Я его впустила и пошла за сигаретами. Через улицу и обратно. Вернулась, а он уже в дверях. С восторгом на лице и очередной легендой на устах. Жена, мол, позвонила, брат ее приехал, надо бежать.

– И побежал?

– Ну а как же!

– А может, и правда приехал?

– Может. Из Подмосковья, без уведомления, года два не был, но даже позвонить не сообразил.

– Да ладно, не стоит из-за этого трепать себе нервы.

– А я и не треплю. Наоборот, рада отдохнуть денечек от этого обормота.

– А чего тогда злишься? Хотя тебе причины не надо.

– Конечно, – согласилась Ира насмешливо. – Эдакая злая ведьма. Почему только, милый друг, ты около своей доброй жены не сидишь, а тут кантуешься?

– А я люблю злых. С ними веселее. И потом, как доказал Булгаков, ведьмы неплохо выглядят. И летают к тому же. Не говоря уже о расправах над критиками, что для человека моей профессии первое дело.

Ира рассмеялась.

– Трепло ты, Князь, – сказал она скорее одобрительно. – Знаешь, из-за чего я разозлилась? Крутили тут по ящику, вот только что, повтор какой-то передачи. Про Окуджаву. И вообрази себе, начинает Окуджава петь, спел куплет, потом его убирают за кадр, в кадре появляется некто и начинает излагать какую-то байку из жизни барда. На фоне его же пения. И так всю передачу. Просто слов нет.

– Это они у твоих любимых европейцев переняли, – усмехнулся Ишхан, вытаскивая из нагрудного кармана рубашки сигареты. – У них теперь модус такой. Я там насмотрелся. Делают документальный фильм про балерину, допустим. Поднимет она разок ногу, опустить уже не дают, режут. А дальше показывают, как она гримируется и одевается, потом раздевается, почти догола, между прочим, снова одевается. На велосипеде ездит, рыбу ловит или там цветы в саду подрезает. Но только без балета, это лишнее. Разве что порассуждают, какая это классная штука, жизни без него нет. Или видел я однажды фильм про Каллас. Пускают запись, ноты три-четыре, снижают звук, чтоб она своими трелями не мешала, и принимаются рассказывать ее биографию. Потом на фоне арии расписывают, как она эту арию божественно исполняла. Это ж для народа. А народу на пение наплевать, ему куда интереснее про ее роман с Онассисом. Эти журналисты просто беда, я тебе скажу. Чума какая-то. Мало нам критиков было, которые всю жизнь считали, что наши картины только повод для их писанины. Картины, музыка, книги… Так теперь еще хлеще!

– Да?

– Ей-богу! Представь себе, я уже стал скучать по нормальным всяковедам, что они, бедные, делали, ну напишут какое-нибудь предисловие…

– Бредисловие, – сказала Ира.

– Как? – Ишхан усмехнулся. – Это у тебя ничего вышло. А как насчет послесловия? Слабо?

– Ослесловие, – ответила Ира немедленно. – Хотя это не всегда так, попадаются и неплохие, я их обычно читаю, именно послесловия, а то они, знаешь, вечно норовят в предисловии изложить тебе содержание книги. Правда, теперь ничего такого не стало, видно, неохота издателям критиков кормить.

– Вот они и вымерли. И даже жаль немножко. По крайней мере, они свой предмет знали. А эти журналисты воображают, будто бог создал Вселенную для того, чтобы они красовались на экранах или за экранами, о ней рассказывая. Причем не про Вселенную, а про свои впечатления о ней. Не всей, конечно, о каких-то деталях. Частностях. Каких именно, им же решать. Все решают они. Самодовольства невпроворот. Три статуи в сквере увидят или пару репродукций в журнале и уже считают себя вправе рассуждать о скульптуре и живописи.

– Ладно, не заводись!

– Легко сказать!

– Легко, – согласилась Ира. – А что делать?

– Ничего. Ничего не поделаешь. В прошлом веке книги читали и ходили на выставки, а теперь и образование, и культура – все с экрана. Мировоззрение формируется телевидением. А кто на телевидении? Шантрапа.

– А где не шантрапа? – спросила Ира, подбирая под себя ноги. – Ты на политиков посмотри. И не только наших. Вообще. В принципе.

– Демократия. Лучшая форма общественного устройства, которую смогло придумать человечество, как выразился кто-то великий, Черчилль, по-моему.

– Такое человечество хорошо бы в речке утопить. Как котят. А демократия это миф. Термин. На самом деле эту систему следует называть мажоритократической.

– Все равно ничего лучшего не придумаешь.

– Почему же?

Ишхан поглядел на Иру с любопытством.

– Ты можешь предложить что-то другое?

– Элементарно. Надо ввести избирательный ценз. Не имущественный, конечно.

– А какой? Возрастной? Исключить сосунков и маразматиков…

– Не то, – возразила Ира. – Старики тоже, знаешь, разные бывают.

– А?..

– Интеллектуальный.

– В этом нет ничего нового, – заметил Ишхан меланхолично. – Люди с образованием выберут себе подобных, и получится технократия. Собственно, и теперь выбирают людей образованных. Как правило. А что толку?

– А я не об образовании говорю, а об интеллекте. Существует же такое понятие, как КИ. Надо усовершенствовать методы его определения, а потом просеивать избирателей на его основе.

– Тогда в выборах будет участвовать меньшинство. А что с большинством делать? В речке топить?

– Зачем же топить? Пусть себе продолжает смотреть телевизор. Может, и программы станут лучше.

– Для улучшения программ надо ввести ценз не для избирателей, а для работников телевидения.

– Хорошая идея, – согласилась Ира невозмутимо.

– Боюсь только, что большинство перестанет смотреть телевизор.

– А куда оно денется? Книжки, что ли, читать начнет? Так и это не беда.

– Больно ты умная!

– Кому больно? – осведомилась Ира.

– Мне.

– А чего ты тут сидишь? Сидел бы дома. Безболезненно.

– Скучно после такой умной… – сказал Ишхан, глядя на нее и думая, что все это, конечно, хорошо, но тянет его сюда не из-за разговоров, поговорить и с Ритой можно, во всяком случае, иногда, но разве может Рита сесть так, в позу лотоса почти, скрестив стройные на диво ноги, и выгнуться еще, как кошка. Или пантера, Ира скорее пантера, а шея какая, посадка головы… А как она двигается! Только сиди и смотри, оторваться невозможно. Особенно после того, как поездишь по Европе… Господи, да как это им удалось! Как и кто сумел убедить женщину наплевать на свою наружность, по существу, разрушить ее естественные инстинкты?! Женщина, которая не стремится быть красивой, не хочет нравиться, увлекать, обольщать! Абсурд! Хотя чему тут удивляться, что мы сеяли, то и пожали, результат естественного развития постмодернистских идей, эстетика безобразия в ее прикладном варианте.

– Рита вовсе не дура, – сказала Ира. – Может, зануда немножко. Но не дура…

И ведь действительно Рита зануда, подумала она, если честно, не покривив душой, то неглупа, но зануда в самом деле, а видишь, какую повесть накатала. Удивительная штука это писательство, кажется, что слово оно и есть слово, кто хорошо говорит, тот и писать должен суметь, возьми ручку да собственные же речи и запиши, ан нет, сколько остроумных, искрометных людей, говорят – заслушаешься, а написать ни строчки не могут. Да что там болтуны, полно ведь блестящих журналистов, иногда от статьи не оторвешься, до того бойко, но кто и когда видывал, чтобы журналист до хорошей прозы дописался, прозаики до журналистики дописываются, это да, но чтоб наоборот… Хотя вот Рита же дописалась. Правда, тут немного иначе, статьи у нее как раз скучные, сплошное морализаторство, язык бледный, как пойманный с поличным убийца… хотя таким языком никого не убьешь, разве что в сон вгонишь, да не вечный, а самый обыденный, каким спят перед телевизором уставшие на работе люди, а что до чувства юмора, так в момент его раздачи всевышним Риточка видно в отъезде была. И что? Странное дело, повесть как будто кто-то другой писал, откуда-то и стиль взялся, и язык, и даже ирония появилась, хотя Рита и ирония не менее несовместны, чем гений и злодейство. Ирония, даже блеск. У этой унылой посредственности! Да? А не завидуешь ли ты ей, Ирина? – спросила она себя, возразила, что было б чему завидовать, но потом призналась себе: да, завидую. Потому что обнаружился божий дар не во мне, а в ней. И что толку, что ее муж не при ней, а при мне, и выгляжу я моложе, и вообще я и красивее, и умнее… – ее, – ее, а что толку? Умрешь, и через десять лет никто не вспомнит… да что умрешь, о том, что красивая была, уже через пять лет никто не догадается, об уме тоже можно еще при жизни забыть, если “посчастливится” дожить до старости, не условной, по циферкам, а настоящей, судить о красоте строений по развалинам могут только археологи, но не в этом дело, а в том, что все преходяще, и следа после себя не оставишь иначе, как что-то создав. А зачем, собственно, оставлять след, что за странные мысли тебя, Ирина, посещают, ты же не Юлий Цезарь, чтоб в двадцать три года, да пусть даже умноженные на два, тревожиться из-за бессмертия, бессмертие – забота мужская, во всяком случае, сотворенное бессмертие, а наш удел – отраженный свет, сияние Беатриче или Моны Лизы, подобное лунному. Так что же, упиваться существованием жирафы? Конечно, Ишхан не Леонардо, но кто знает? Сколько развелось знаменитых художников, которые толком рисовать не умеют, ляпают краски на холст, как попало, может, даже закрыв глаза или повернувшись спиной. А Ишхан не только скульптор, но даже и рисовальщик неплохой, это факт, так что неизвестно, сделают еще из жирафы великое творение, объявили же гением Модильяни, и теперь его подружка Жанна красуется в музеях… Но нет, не хочу! А кто тебя спрашивает, чего ты хочешь? Да и никому не ведомо, войдет ли Ишхан в историю, как художник или скульптор, может, скорее, в качестве мужа Риты?..

– На твоем месте, Князь, – сказала она, – я бы держалась за Риту покрепче. Талантливая она у тебя.

– Зачем мне ее таланты, – усмехнулся Ишхан. – Я сам талантливый. Двух гениев на семью многовато, а? Как считаешь?

И не поймешь, шутит или нет.

– А почему ты небритый ходишь? – спросила вдруг Ира. – Горячей воды, что ли, нет? Так электробритву купи. Или подарить тебе?

– Мода теперь такая, – сказал Ишхан, проведя машинально рукой по щеке.

– Фи! – произнесла Ира выразительно.

– Естественная реакция. Наш ответ Чемберлену, – туманно пояснил Ишхан, откликаясь скорее на собственные недавние мысли.

– То есть?

– Прекрасный пол стал выглядеть отталкивающе, вот сильный и ощетинился. В прямом смысле слова.

– Ну-ну! – Ира приподнялась и заглянула в большое зеркало, повешенное низко над приземистым комодом.

– Это к тебе не относится, – сказал Ишхан торопливо. – Это я вообще.

– Понятно. Прекрасный вообще, а сильный в частности? Несоответствие вышло. Пожалуй завтра я встречу тебя непричесанной, ненакрашенной и в старых тренировочных штанах Давида.

– Склонность к авторитарности женщину не украшает.

– Какая авторитарность? – удивилась Ира. – Свободный выбор.

– Завтра приду бритый. Обещаю.

– Сделай одолжение. Нет-нет, не притрагивайся ко мне. Терпеть не могу, когда колются.

– Ск-котина! – буркнула Рита, подобрала упавшую на пол тряпку, которую, протирая стол, непостижимым образом обронила, и сердито швырнула ее в мусорный ящик, пробормотав вслед: – Чтоб ты провалилась!

Непонятно было, впрочем, адресована ее реплика тряпке или себе, в последнее время она нередко испытывала хотя и минутную, но самую настоящую ненависть к тому неуклюжему существу, каким становилась, провозившись на кухне несчастных пару часов и ухитрившись при этом устать до изнеможения, до того, что слезы наворачивались на глаза, неуклюжему, неловкому, ронявшему все подряд, бившему без конца чашки и тарелки, чего прежде с ней почти не случалось, протиравшему один перепачканный шкафчик, чтобы тут же пролить какую-нибудь дрянь на другой, да вот сию минуту, перед тем, как за тряпку взяться, дрогнула рука, и яйцо вместо того, чтобы попасть в фарш, оказалось на столе. Иди убирай. Начинала невыносимо ныть спина, заставлявшая мыть посуду поэтапно, сводило пальцы рук, не говоря уже о почти не отпускавшей нудной боли в шее, левом плече, иногда груди, и это болело даже не сердце, чтобы можно было хотя бы свалить свои болячки на окружающих, на нечуткое к себе отношение, на всяческие мелкие беды, на саму жизнь, наконец, нет, ей докучал всего лишь вульгарный остеохондроз, так, во всяком случае, утверждал доцент-невропатолог из клиники, где работала Нара, и причин не верить ему Рита не находила, тем более, что и кардиограмма ничего не показывала. И если б еще все ограничивалось неполадками телесными! Но нет, время от времени она ловила себя на том, что забывает имена и названия, хуже, прочитав книгу, через месяц уже не может толком вспомнить ни сюжета, ни героев, ничего в голове не держится, даже собственные речи, иногда она принималась, как это свойственно людям немолодым, рассказывать во второй, если не третий раз ту же историю, хорошо еще дочери, впрочем, неизвестно, чужой мог и не остановить ее нетерпеливым “ты мне уже об этом говорила”, а просто пропустить рассказ мимо ушей, подумав при этом: “ну склеротичка”…

Она в последний раз заглянула в кастрюлю, надвинула крышку, до того момента приоткрытую, уменьшила огонь и села, но тут же снова встала и отдернула с распахнутого окна занавеску. Жара на кухне стояла невыносимая, собственно, и на улице тоже, хотя время было уже вечернее, та пора, когда начинает дуть обычный для летнего Еревана ветер, не прохладный, конечно, а горячий и пыльный, но все же приносящий хоть какое-то облегчение, но сегодня и ветра вроде не намечалось, и даже сквозняка никак не образовывалось, несмотря на то, что Рита открыла все окна и раздвинула все занавески, какие имела. И это в первых числах июля, в очередной раз подумала она безнадежно… впрочем, жара началась раньше, давно, еще… Когда она ходила на “Реквием” Моцарта? Двадцать восьмого мая, кажется? Билеты были почти дармовые, сто драмов, и народу набилось столько, что было совершенно нечем дышать, после концерта они с Гаюшик еще посидели в летнем кафе напротив, взяли мороженое, холодный сок, но легче все равно не стало. Жуткое лето! Хотя и в прошлом году, помнится, было не лучше. Глобальное потепление в действии? Правда, уверяют, что под этим грозным термином подразумевается всего лишь градус в столетие, но ведь раньше подобной жарищи не бывало… Или просто она стала более к жаре чувствительна, к жаре, к холоду, вообще к погоде. И не только к погоде. В юности ведь смены времен года не замечаешь вовсе, настала весна, и ладно, можно сменить пальто на плащ, да, именно так, главное, что волнует, было б тряпок в достатке, и движения природы позволяли демонстрировать то шубу, то сарафан, а вернее, себя то в шубе, то в сарафане, остальное просто приложение, это после сорока начинаешь замечать почки на деревьях, следишь за тем, как они медленно набухают, потом постепенно разворачиваются в малюсенькие ярко-зеленые листочки… А абрикосовый цвет? Двадцать лет она не подозревала, что невдалеке от их дома растут абрикосы, совсем недавно вдруг увидела белые, сплошь усыпанные цветами ветки низко, прямо перед собой… Собственно, в юности вообще ничего вокруг не видишь, внешний мир смутен и расплывчат, он лишь средство, источник ощущений, настолько сильных, что первичными кажутся они, а не мир, который их порождает. Даже, когда влюбляешься или воображаешь, что влюбена, тебе более интересны собственные чувства, нежели тот, кто их вызывает…

Наконец повеяло прохладой… это гипербола, возникло лишь едва осязаемое движение воздуха, но увы, сгустились сумерки, надо было включать свет, а следовательно, задернуть занавески, дабы не налетели комары. Что за диво, еще пару лет назад комаров в Ереване, можно сказать, не существовало, а тут вдруг развелось неслыханное количество, и жалили они препротивно, укусы чудовищно чесались, вздувались, даже изъязвлялись и не заживали месяцами, на полуголых детишек во дворе страшно было смотреть, тощенькие ручки-ножки в сплошных маленьких кругленьких рубцах, Рита подозревала, что противомалярийные мероприятия прекращены, ведь в начале века и не только, до самой войны в Армении водилась малярия, о чем она знала из первых рук, от деда, всю жизнь страдавшего от печеночных расстройств, последствий зловредной лихорадки, водилась и даже в избытке, но потом исчезла, санитарно-эпидемическая служба в советское время функционировала неплохо, и комаров, видимо, уничтожали в зародыше, а теперь и эту работу забросили, как многое другое, и насекомые расплодились, скоро, глядишь, и малярия появится… Впрочем, тут уже пошли домыслы, теоретизирование, может, и у комаров, как у туберкулезных бактерий, появились новые сверхживучие разновидности, и бочку на эпидемиологов катить не стоит… И однако занавески придется задернуть. Не жарить же котлеты в темноте. Хотя чего их жарить, неизвестно, появится ли Ишхан, ей так и не удалось его поймать, в мастерской трубку не брали, домой он не заходил, и теперь Рите уже и не хотелось, чтоб он пришел, она предпочитала оттянуть момент решительного объяснения, поскольку ясного представления о собственных намерениях у нее пока не сложилось. Скандалить просто так, ради самого скандала ей не улыбалось, собственно, оно было не в ее привычках, она никогда не поднимала шума, хотя поводов к тому случалось немало. Конечно, скажи ей кто-нибудь, как все обернется, она молча вздернула бы голову и удалилась – тогда, в самом начале, при первом знакомстве, а вернее, до того, как оное знакомство состоялось. Произошло это образом довольно-таки необычным, в Москве, правда, тогда она ездила в столицу часто, и не она одна, ездили все, массово, так что достать билет на самолет было делом многотрудным, пусть рейсы и следовали друг за другом с промежутком чуть ли не в час, ездили к друзьям, дальним и близким родственникам, просто в гостиницы, тогда дешевые, хоть и малодоступные, точнее, совсем недоступные, если не уметь, как это туманно формулировалось, находить подход, ездили, гуляли, некоторые по театрам, большинство по магазинам, собственно, мимо магазинов никто не проходил, она в том числе, куда же деваться, одеться ведь тоже было надо, и чем выкладывать фантастические суммы на месте, она предпочитала за те же деньги съездить в Москву и наряду с прочим проехаться по универмагам. “Ядран”, “Лейпциг”, “Польская мода”, так, кажется… И с Ишханом они познакомились в магазине, не “Польской моде”, конечно, а в книжном на тогдашнем проспекте Маркса, там, где “Метрополь”. Человеческая память – штука ненадежная, многое спуталось, стало смутным, словно время это туман, скрадывающий детали и цвета, но вроде магазинчик был целиком или наполовину букинистический, двухэтажный, и наверху продавали альбомы, много роскошных альбомов, дорогих, больше одного не купишь, и Рита рассматривала сикстинские фрески Микеланджело или нет, все-таки скульптуры, когда листавший рядом с ней какое-то массивное издание человек спросил по-армянски:

– Вам нравится Микеланджело?

Рита никогда не относилась к тем, кто завидев соотечественника, кидается ему на шею, тем более что соотечественников этих в Москве тогда бегали целые толпы, но вопрос был задан на чистейшем литературном языке, и она ответила:

– А вам?

Собеседник усмехнулся.

– Мне нравится Сидур, – сказал он снисходительно. И сразу: – Хотите побывать у Сидура?

У Сидура Рита тогда не побывала, только через много лет, когда открыли музей, и то ей запомнились больше не маленькие металлические, кажется, фигурки, а нелепый радиатор, увязанный с еще какими-то штуковинами, но в тот момент она не имела никакого желания идти куда бы то ни было с незнакомым мужчиной, однако он увязался за ней, проводил до метро и выудил-таки номер телефона, и они пару раз встретились, сходили в театр, на концерт, потом в Ереване все пошло, как у всех, и хотя мать пугала ее тем, что новообретенный ее приятель – “богема”, кончилось самой обычной свадьбой – в банкетном зале ресторана, с фатой и тамадой, разве что без народных танцев под зурну и дхол, а вихлянием под магнитофон. Но поломать голову над вопросом, ответ на который в очередной раз приходилось искать теперь, ей довелось уже на второй год брака, тогда, впрочем, она очень уж долгими размышлениями себя не утруждала, даже вещи собирать не стала, просто вышла, он не сразу и понял, думал, она на кухне, в первые годы совместной жизни они снимали комнату в большой квартире, при хозяевах, словоохотливой супружеской паре пенсионного возраста, чересчур хорошо устроившей как сына, так и дочь и потому имевшей лишнюю жилплощадь, числившуюся за внуком-школьником, а пока сдаваемую в наем больше со скуки, чем из нужды. Ишхан, которого хозяин без конца зазывал сыграть партию в нарды, старался поменьше выглядывать в коридор, и Рита на цыпочках прокралась к входной двери, прикрыла ее за собой тихонечко, так, чтоб никто не слышал, Ишхан в особенности, от одной мысли об объяснениях ей становилось тошно, и отправилась к матери, пешком с Комитаса до оперы, ведь даже сумочки не взяла, до того разозлилась, особенно подлым содеянное сочла потому, что ждала ребенка, Гаюшик до появления на свет оставалось месяца три. Но скандала тем не менее не устроила и вообще никогда не скандалила, характер, видно, неподходящий, или, может, из-за того, что со школьных лет помнила, как уличила мужа в измене соседка по лестничной площадке. Рита была тогда классе в седьмом или восьмом, пришла с уроков и еще внизу, только войдя в подъезд, услышала истерические вопли толстухи Жанны, которая нередко наведывалась к ним побалякать по-соседски за чашкой кофе. Вопли, и грохот, и звон разбиваемой посуды, почему все так хорошо слышно, Рита поняла, поднявшись на третий этаж, дверь соседской квартиры была открыта настежь, и Жанна то и дело выбегала на лестничную площадку, наверняка специально, чтоб оповестить о домашней трагедии соседей, и те собрались, конечно, пытались ее успокоить, утихомирить, но Жанна орала и орала, время от времени исчезая в глубине квартиры, и тогда слышался звон очередной разбитой тарелки или бокала, а то и чего-то побольше, потяжелее, мать потом говорила, что она перебила все хрустальные вазы, которых у нее было столько, что некуда ставить, чуть ли не под кроватью держала. Потрясенная Рита стояла столбом до тех пор, пока мать не выудила ее из плотной группы зевак, человек в десять, если не больше, не втолкнула в квартиру и не прикрыла за ней дверь. И главное, все кончилось ничем, супруги помирились, и Жанна продолжала все так же приходить на кофе, нимало не смущаясь тем, что вывернула перед соседями всю изнанку семейной жизни. А что если она просто не помнит, завидев ее в дверях, частенько думала Рита, сама она не могла забыть ту историю и, наверно, именно поэтому, уходя от мужа, выскользнула из дому так, чтоб никто ни о чем не догадался. Никто и не догадался, Ишхан наплел хозяевам, будто они с Ритой решили, что в ее положении лучше побыть у матери, изобразил, что у нее жестокий токсикоз, хотя на самом деле она чувствовала себя вполне приемлемо, словом, повел дело так, будто она собиралась к нему вернуться. Но почему будто, она и вернулась, не сразу, конечно, несколько месяцев гнала его с порога, даже дверь не отпирала, увидев его в глазок, но когда после роддома он явился с цветами поглядеть на малышку, она насупилась, однако позволила. А потом пошли мольбы, уверения, свекровь явилась, золовка, словом, полный комплект. И она сдалась. А почему? Чтобы девочка не осталась без отца? А что значит остаться без отца? Без средств к существованию или без любви и ласки? Но отцы, в Армении во всяком случае, не исчезают бесследно, даже заведя новую семью, почти никогда не доходят до той степени отчуждения, чтобы игнорировать родное дитя, к тому же бабушки-дедушки, да и прочая родня, усердно восполняют дефицит этой самой любви-ласки, даже чересчур усердно, почему и подобные дети оказываются нередко более избалованными, чем те, кто остался при отце. Опять же ее, Риты, заработок, уже тогда и почти все годы, до последних нескольких лет, превышал доходы Ишхана, ее гарантированная зарплата была куда надежнее, чем хлеба вольного художника, и вклад его в семейный бюджет частенько оказывался неощутимо мал. И однако отец есть отец, и ради счастья ребенка следует… Извечный аргумент этот, впрочем, казался ей больше дежурным оправданием для тех женщин, которые не хотели терять мужа, но стыдливо прикрывали свои естественные побуждения нуждами малыша, как бы главенствующими при их самоопределении. Так, наверно, и она предпочитала скорее иметь мужа, чем не иметь, этого мужа или другого было не столь существенно, да-да, положа руку на сердце, если б в один из ее уходов от Ишхана объявился кто-нибудь, способный заместить его достойно, не физически лишь, а в полной мере, на посредственность она его, естественно, менять не стала бы, но если б… Однако такового не нашлось, и она предпочла остаться с Ишханом, иметь мужа, даже юбочника, но иметь. А зачем? Для чего, в сущности, держаться за мужа? Конечно, она неоригинальна, задаваясь подобным вопросом, уже множество женщин на немалых пространствах севернее и западнее подступилось к этой проблеме и даже нашло ей решение. Понятно, мужчина нужен в постели (хотя тоже не каждой), но зачем держать его в доме? Чтобы он сражался с мышами? Даже этот фактор мог вскоре утратить значение, наблюдая за окружающими женщинами, Рита обнаружила, что страх перед мышами в старости начинает сходить на нет, видимо, он обусловлен гормонально и после климакса регрессирует… Пожалуй, хватит. Она закрутила до упора вентиль на газовом баллоне, дождалась, пока лишенная пищи конфорка сердито фыркнула, и затем лишь, неукоснительно следуя правилам безопасности, повернула ручку на плите. Не поесть ли, пока суп не остыл? Ждать Ишхана бессмысленно, явится сегодня, нет, никому не ведомо, сам, наверно, не знает… Однако не успела она достать тарелку из сушилки, как из прихожей послышался неясный звук, и тут же вздулась пузырем занавеска на окне, открыли дверь в подъезд, не иначе.

– Ишхан, ты? – крикнула она.

– А кто же?

Ишхан прошел прямо на кухню. Усталый и голодный, определила Рита сразу. Заводить разговор да еще на столь щекотливую тему смысла не имело, с голодным мужчиной вести беседу невозможно в принципе, лучше сначала накормить.

– Обед будет через десять минут, – сказала она, вытаскивая из духовки небольшую чугунную сковородку.

День начался паршиво, со скандала. Не то чтоб Ира была такой уж конфликтной особой, да и соседку она жалела, хотя была та докучлива, если не сказать больше, и с самомнением совершенно неадекватным, учитывая, что жизнь она прожила в качестве домохозяйки при муже-шофере, покинувшем земные пределы несколько лет назад вследствие повторного инсульта, настигшего его в момент, когда вроде бы уже совсем оклемавшийся после первого, только чуть подволакивавший левую ногу он, вернувшись с неспешной оздоровительной прогулки, переступал порог собственной квартиры. Единственное, на чем основывалось преисполнявшее вдовицу чувство превосходства, и была эта квартира, обустроенная в традициях социалистической роскоши, бытовавших пару десятилетий назад, с непременной лепниной на потолке, с подпиравшей свод массивной колонной, заменившей снесенную наружную стену, благодаря чему гостиная, прихватившая еще и прихожую, ибо перегородка между комнатой и коридором также была ликвидирована, простиралась от входной двери до бывших балконных перил, с обязательными арочными проемами в стенах еще сохранившихся, с овальными гипсовыми медальонами, ярко белевшими на фоне благородных темных обоев, и тому подобное. Что удивительно, выглядело все это вполне пристойно, пережитые армянским обывателем бурные годы, помеченные копотью от буржуек и керосинок, не оставили никаких следов на безупречном, может, слегка потемневшем, но без пятен или иных загрязнений потолке, либо подпалин на паркете, обычных примет времени, что подпалины, нашлись люди, содравшие в холодные зимы с бетона паркетное покрытие, дабы сжечь его вместо дефицитных дров, жертва для армянина беспримерная, дом без паркета в Ереване нонсенс, это вам не Москва, где в постройках последних советских лет стали уже лепить на полы линолеум, и люди так, на линолеуме и жили, это Ира знала доподлинно, поскольку какой-то период ее сестрица с зятем снимали подобное помещение в одном из новых районов, натуральный сарайчик на двенадцатом этаже с фанерными дверями и прочими радостями. Впрочем, может, и в Ереване такие дома строились, кто знает, всего не перевидишь, да она и не стремилась, не журналистка ведь, как некоторые… Что касается соседки, квартира, которой она неумеренно гордилась, была в определенной степени причиной ее бед, вот уже лет пять, как она пыталась свои милые сердцу хоромы продать, но цена, ею запрашиваемая, отпугивала покупателей надежно и навечно, и намечаемый переезд к одному из прочно укоренившихся в России сыновей все откладывался, а поскольку третий ее отпрыск, дочь, уже давно перебралась аж в ЮАР, вещь совершенно уже непостижимая, то соседушка коротала век в полном одиночестве. Переезд, впрочем, не отменялся, а все маячил на горизонте, правда, менялось направление, то она собиралась к старшему сыну в Краснодар, то к младшенькому, забравшемуся на Урал, в Сибирь, куда-то туда. Устроены оба были хорошо, в свое время шофер распихал всех своих детей по институтам не менее успешно, чем живший этажом ниже профессор, после чего дипломированная троица обзавелась соответствующими партнерами-партнершами, а также, что куда более существенно, навыками, умением приспосабливаться к обстоятельствам, не теряя однажды завоеванного места под солнцем, а только передвигая освещенный кусочек территории по карте мира, в результате чего даже муж пребывающей в Кейптауне дочери работал по специальности, так, по крайней мере, утверждала соседка. Собственно говоря, до всего этого Ире не было ровно никакого дела, просто мама с папой хорошо ее воспитали, почему и всякий раз, встречая соседку на лестнице, она вежливо осведомлялась не только о ее самочувствии, но и о том, как поживают члены ее семьи, благоденствуют ли по-прежнему и скоро ли последует воссоединение кого-либо из них с матерью. Интерес этот, правда, носил характер и практический, по чести говоря, она ждала обещанного переезда с неменьшим, если не большим нетерпением, чем сама одинокая мать, ибо последние пять лет соседка заливала Ирину квартиру с регулярностью, свойственной больше авиа– или железнодорожному расписанию, нежели даже движению указанных видов транспорта, не говоря уж о поступках человеческих существ, снова и снова она забывала завернуть кран то в ванной, то на кухне, не забывая при этом поставить в раковину какую-нибудь посудину с плотно прилегающим к стоку дном, и когда воду давали ночью или в отсутствие хозяйки, у Иры начинался неизбежный потоп. В результате не только осыпалась штукатурка, но и постепенно, плитка за плиткой, отвалился кафель, что собственно, и вынудило ее предпринять этот ремонт, и каково же было ее состояние, когда рано-рано утром вдруг где-то закапало, то есть ей приснилось, что начал таять снег, и исходят влагой монументальные сосульки под крышей, но она не дала сну себя обмануть, а вскочила сразу и ринулась в ванную, и увидела, как на только что оштукатуренном потолке собираются тяжелые капли, собираются и срываются вниз. Через пару минут капель превратилась в дождь, и Ира, на ходу натягивая халат, помчалась наверх. Ругаться со старой женщиной она тем не менее не собиралась, маразматичкой, во всяком случае, обозвала мысленно, но, обнаружив, к своему изумлению, за спиной отперевшей дверь соседки хмурого сонного мужика в потертых “Адидасах”, она быстро сориентировалась и, ухватив сынка – а то был прибывший из неизвестного российского города младший сын – за локоток, повлекла его вниз, в свою оскверненную квартиру, прямехонько в ванную, где все еще безмятежно шлепались в широкую лужу увесистые капли. После короткого объяснения мужик ушел, вернулся и положил на стол стодолларовую купюру.