Текст книги "Подручный смерти"

Мертвые красные розы

Мы обедали в унылой закусочной в ста ярдах от колокольни на втором этаже здания, созерцая дорогу, ведущую к нашей машине. О таком проявлении жизни, как чувство голода, в свою бытность трупом я даже не вспоминал, поэтому все старания вернуть его при виде жирного хорошо пропеченного стейка не встретили должного энтузиазма с моей стороны. За четыре часа Смерть вымолвил не больше двух слов, расправляясь с тремя порциями ребрышек, пятью порциями жареного картофеля, шоколадно-ореховым мороженым, банановым десертом и бесчисленными чашками кофе. Но все же поинтересовался, почему я так мало съел.

– Я не люблю техасско-мексиканскую кухню, – объяснил я.

– Тогда какой же ты зомби?

Честно говоря, неважный. Даже среди немертвых я мало чего стою. Я не люблю насилия, довольно сентиментален и не пылаю страстью к плоти – живой или не очень. Даже если бы пылал, все равно есть я не мог.

Завершив трапезу, когда толпа, «Скорая помощь» и полиция уже покинули место событий, Смерть расплатился по счету (чаевых не оставил), и мы не спеша двинулись к машине. Он содрал штрафную квитанцию с лобового стекла, разорвал ее, и мы рванули прочь на большой скорости. По пути в Агентство заскочили в лавку канцтоваров, где купили пять пачек бумаги для ксерокса, лазерный картридж и дешевую авторучку. Смерть ехал молча, только изредка мурлыкал обрывки траурного марша и жаловался, что объелся по причине скудного ужина и завтрака.

Он припарковался задним ходом между белым «ситроеном» и черной «фиестой», заглушил двигатель, перестал напевать, вылез, хлопнул дверцей и направился к зданию. Все это он проделал с легкостью и быстротой, рожденными долгой практикой, но казался при этом озабоченным. Я на миг задержался в машине, затем последовал за ним.

Был ранний вечер, и солнце уже зашло за дом. Я предположил, что сейчас позднее лето, но после стольких лет под землей не был уверен до конца. Трупы, конечно, не замечают смены времен года – для них все дни и месяцы одинаковы.

К офису меня привели раскаты хохота. Глад, Мор и Шкода слушали рассказ Смерти о событиях дня. Я переступил порог комнаты, когда Мор сдавленно хмыкнул.

– Чему смеемся?

– Ничему, – ответил Мор. Взглядом желтушных глаз он смерил мой блестящий голубой костюм и усмехнулся.

– Как синяк?

Он, казалось, искренне обрадовался вопросу.

– Растет прямо на глазах и уже перешел на спину. – Он стал задирать рубашку. – Хочешь взглянуть?

– Как-нибудь потом.

Смерть бросил Шкоде ключи от машины и коротко пояснил:

– В багажнике бумага. Возьми себе пачку.

Шкода недовольно цыкнул зубом и покачал головой, однако подчинился. Из комнаты он выскочил, опрокинув чашку кофе. Смерть ее подобрал и поставил рядом с шахматной доской. Затем повернулся ко мне и спросил, не нуждаюсь ли я в чем-нибудь.

Я нуждался в признании того, что справился со своей работой, нуждался в переводчике, который помог бы понять мой новый мир, нуждался в точном ответе на вопрос, как я умер, но больше всего я нуждался в отдыхе, о чем и сообщил. Он кивнул.

– Я отведу тебя в твою комнату.

Мы направились к двери, но путь нам преградил Мор. Его прыщавую физиономию расколола нездоровая усмешка.

– Не забудьте, завтра мы должны забрать вещи из лаборатории. Перед выездом в центр.

– Помним, – ответил Смерть.

Мы вернулись в главный коридор, поднялись по лестнице, свернули направо к узкому проходу, по которому вышли в длинный коридор, опять свернули направо и подошли к последней двери слева.

Смерть вынул из кармана позолоченный ключ и вставил его в замок.

– Про ключ придумал Шеф, – пояснил он. – Несколько ночей мы тебя будем запирать, чтобы ты чувствовал себя как дома.

За дверью оказалась угловая спальня средних размеров с двумя окнами, которые выходили во двор и на торец дома. Мебель стояла как попало: потертое кресло с откидной спинкой в ближнем левом углу, слева у стены – двухъярусная кровать, у окна сбоку – письменный стол, у окна напротив – стол и стул с высокой спинкой, в дальнем правом углу размещался гардероб, а справа от двери стоял угрожающе ветвистый кактус.

– Как видишь, тебе придется жить не одному. К сожалению, у нас не хватает комнаты, – Смерть улыбнулся и утешительно похлопал меня по спине. – В общем, завтрак около восьми. И когда будешь готов, спускайся в офис.

На письменном столе располагалась печатная машинка фирмы «Блюберд». Рядом стояла белая ваза с мертвыми красными розами.

Будучи трупом, мне было незачем отличать безвкусицу от изысканности, дешевку от качественной вещи. Я утратил разборчивость и все вещи считал одинаковыми. Поэтому, когда увидел фактурный потолок, белый ворсистый ковер, постельное белье в красную и черную диагональную полоску, обои в цветочек и такие же занавески, ламинированный стол с переносным телевизором и фигуркой лебедя из голубого стекла, я не смог оценить, доволен ли своим новым жилищем. Конечно, здесь оказалось интереснее и необычнее, чем в гробу – и сильно напоминало что-то из моего прошлого – но, по большому счету, здесь был уже не я.

Краем уха я услышал, как Смерть закрыл дверь и повернул ключ в замке. Прием оказался удачным – этот простой звук дал мне ощущение полной безопасности. Я подошел к окну. Водный канал и железнодорожные пути отделяли дом от длинного луга в низине и заходящего солнца.

Я вернулся к кровати и прилег на нижний ярус. Определенно, я знал этот город – только названия не помнил.

* * *

Снова оказавшись в одиночестве и безопасности, я погрузился в сон и унесся в теплые тихие дни детства, в родительский дом. Я поднялся на второй этаж, глядя под ноги на мягкий цветистый ковер и считая ступеньки, прошел мимо старых высоких часов на лестничной площадке, прислушался к неторопливым колебаниям их позолоченного маятника. Затем повернул деревянную ручку двери отцовского кабинета и прокрался внутрь. Не то чтобы мне запрещалось туда входить, но такое наглое вторжение в святыню казалось непочтительным.

Я рос в семье единственным ребенком и считал кабинет лучшим местом для развлечений. В старом бюро отец хранил завернутые в синий бархат детали и инструменты – на досуге он любил чинить часы. Здесь же находились картины и рисовальные принадлежности, альбомы с фотографиями, архивы с газетными вырезками, записные книжки, интересные комнатные растения… А у одной стены громоздилась высокая башня настольных игр. Помню, как однажды целое лето я сам учился играть в шахматы.

Но главное – по всей комнате от пола до потолка выстроились полки с книгами всевозможных цветов и размеров. Я провел здесь множество часов, погрузившись в тишину уединения, пока перелистывал тома вымыслов и фактов. Я впитывал все, что попадалось, будь то наука или искусство, роман или энциклопедия всякой чепухи, эссе или анекдоты. Иногда отец задерживался на работе, и я залезал на стол и доставал до верхних полок, где он держал детективы. Должно быть, он поставил их туда из предосторожности – эти книги описывали мир взрослых. Но меня тайны взрослой жизни увлекали гораздо меньше, чем дружба с преступником и помощь детективам в расследованиях.

Теперь мне кажется, что свою юность я посвятил сотворению и обустройству внутреннего мира тайн и загадок. Я постигал скрытое знание и погружался в меланхолические раздумья вместе с Шерлоком Холмсом, обменивался прожженными остротами с Сэмом Спейдом и Филипом Марло, шатался по Бродвею с забавными громилами Дэймона Раньона, пил чай из китайского фарфора вместе с Мисс Марпл… Правда, я так и не поладил с Эркюлем Пуаро. Даже ребенком я считал, что он чересчур самодоволен.

Теперь, спустя много лет после смерти, я вижу, что никогда не был так счастлив, как в те часы, когда сидел наедине со стопкой непрочитанных книг, прислушивался к неспешному тиканью старых часов и дожидался возвращения отца.

Меня разбудило громкое ворчание и грохот дверной ручки. Словно в коридор запустили разъяренную гориллу, которая отчаянно искала выход. Я сел на край кровати и стал приводить мысли в порядок. В комнате было темно и прохладно. В окне светили звезды, со двора долетал собачий лай. Только я собрался ответить, как ручка замерла, а вместо рассерженного хрюканья послышались удаляющиеся шаги.

Когда я окончательно вспомнил, где нахожусь, шаги вернулись – на этот раз под аккомпанемент раздраженного нытья. Затем в замок вставили ключ, ручка повернулась, и в дверном проеме показался силуэт нарушителя покоя.

Я услышал вздох.

Маленький помощник Войны

Силуэт чисто символически постучал.

– Кто это? – спросил я, щурясь от света из коридора.

– Шкода.

– Заходи.

Он вошел, зажег свет, запер дверь и произнес:

– Ты, смотрю, уже устроился.

В руках он держал поднос с тарелкой салата, студенистым коричневым десертом и стаканом воды. Он заметил мой изучающий взгляд:

– Салат из козьего сыра, грецких орехов, оливок и маринованных помидоров. Очень полезный – не хочу стать похожим на Войну.

Он ткнул пальцем в десерт.

– А это низкокалорийная сливочная карамель. Последний кусок рисового пудинга уволок Чумка. Будешь?

Я покачал головой. Он поставил поднос на стол, развернул стул, уселся и отпил из стакана большой глоток.

– А ты не слишком разговорчив.

– Отвык.

Он пробурчал в знак согласия:

– Из гроба вообще тяжело вылезать.

Шкода ел шумно и стремительно, загребая еду в рот так, словно голодал с самого завтрака. Когда исчез последний кусок дряблого десерта, парнишка развалился на стуле, круговыми движениями помассировал живот и громко рыгнул.

– Ну и… – начал он. Я ждал продолжения. Вместо этого он поднялся, подошел к креслу с откидной спинкой, развернулся и уселся. Отклонил спинку назад и принялся выковыривать остатки еды из передних зубов.

– Что?

– И… как тебе сегодня работалось?

Я снова стоял на крыше колокольни и смотрел вниз на труп женщины. Я представил, как Смерть ее сталкивает, как она падает. В какой-то краткий блистающий миг она изящна, словно пикирующая хищная птица, затем – глухой удар о тротуар. При мысли об этом мне стало дурно.

– Нормально.

– Угу. – Он поворочал языком за губами. – Ты же на типовом контракте, верно?

Я кивнул.

– Ну и… пан или пропал?

– Если я не подойду, – произнес я осторожно, – то выберу один из способов смерти, которые увижу на этой неделе.

Нет, мне совсем не хотелось в воскресенье вечером прыгать с крыши высокого здания. В обществе трупов суицид числился почти в самом конце списка уважаемых смертей, и естественно, я бы его не стал выбирать. Также я не мог понять, что он означал. Для женщины эта смерть являлась окончательным решением, выстраданным за годы отчаяния, и актом мести живым. Для толпы зевак – шоком, развлечением или событием, которое они будут помнить до конца дней своих. Для моего нанимателя – рутинной обязанностью.

– А как ты умер изначально?

– Не помню.

Он рассмеялся.

– А я о своей смерти помню вообще все. Я гонял мяч с ребятами тут у складов на железной дороге, мяч закатился под платформу, и я пошел его доставать. Ну и начал прикалываться, будто меня придавило колесом платформы. Все ржали. Во, блин, дает, и все такое. В общем, короче: платформа тронулась, откатилась назад и вдавилась мне прямо в грудь. Хрусть… Самое смешное, что такое же когда-то случилось с моей кошкой.

Шкода закончил ковыряться в зубах и полез на верхний ярус кровати. Я снял туфли, пиджак и прилег на свой нижний. Какое-то время мы лежали молча, потом он свесился через край и спросил:

– Тебе сказали, зачем ты здесь?

– Нет.

– И о Гадесе не сказали?

Я покачал головой.

– Никто ничего не сказал о помощнике?

– Да вроде нет.

– Что характерно.

Он с раздражением уставился в стену, после чего вновь задвинулся на верхнюю полку. Из комнаты напротив доносились слабые звуки «Реквиема» Моцарта. Я был измучен, сбит с толку, ощущал себя в новой обстановке прескверно. Мне бы повернуться на другой бок и крепко заснуть, но из головы не выходил один вопрос.

– Кто такой Гадес? – спросил я.

Вторник
Смерть от шоколада

Завтрак обреченных

Проснулся я счастливым.

Это было необычно. Счастье – в гробу вещь ненужная, так же как и отчаяние. Эмоции не беспокоят мертвых в принципе, поскольку те не могут чего-либо испытывать. Спросите любого трупа, что он чувствует, и в ответ наверняка услышите:

– О чем это вы?

Разумеется, если он еще способен говорить.

В нашем общем со Шкодой гардеробе оказался запас одежды на все шесть дней: коллекция разноцветных футболок, набор нижнего белья в цветочек и полдюжины носков. Моему настроению соответствовали желтые носки, украшенные танцующими крабами, трусы с желтыми розами и желтая тенниска с девизом «ВСЯ ВЛАСТЬ ЗОМБИ!». Новых костюмов и туфель мне не предлагалось.

Одевшись, я вспомнил, о чем меня накануне инструктировал Смерть, и собрался в офис. Дверь мне уже отперли. Шкоды, который отложил разговор о Гадесе на более удобное время, нигде не было видно.

– Как настроение?

В офисе находился только Смерть, который сидел за своим столом у двери. Он вскрывал конверты ножом, который, наверное, обычно используют в ритуальных жертвоприношениях. Компакт-плейер, лежавший по левую сторону от колонны бумаг, изрыгал громкое гитарное соло из альбома «Грейтфул Дэд» «Мертвяки Живьем».

– Замечательное! – воскликнул я.

– Радуйся, пока можешь, – мрачно изрек Смерть. Он перевернул кипу своих писем и протянул мне голубой листок: – Взгляни-ка сюда.

Там были четыре цифры – 7587 – и подпись.

– Что это?

– Шахматы по переписке. Моя соперница переставила своего ферзя с g5 на h7. Пытается повторить известную партию Девятой заочной шахматной олимпиады. Пенроуз – Вукцевич, 1982 – 85. Не исключено, с помощью компьютера.

Он забрал листок и положил в папку, набитую аналогичным содержимым. Пользуясь возможностью, я решил задать уже приходивший в голову вопрос:

– Почему вы играете в шахматы с живыми?

– Это моя страсть, – сказал он, безумно вскинув руки. – Мне трудно устоять перед вызовом… Как в танце – страсть и бессилие. – Он коротко улыбнулся мысли об этих двух слабостях, затем снова принял серьезный вид. – И, конечно же, традиция. Если мои партнеры выигрывают, то в награду продолжают жить. Если же нет – а так случается постоянно, – они умирают… Сейчас я веду около двухсот партий. Эта вот – с женщиной лет тридцати. Она недавно перенесла сердечный приступ. Шансы выжить – пятьдесят на пятьдесят. И ей это известно. Поэтому я бросил вызов, и она его приняла. Хотя, – добавил он скорбно, – так или иначе она выздоровеет.

Я сочувствующе улыбнулся.

– А ты играешь в шахматы? – поинтересовался он.

– Было дело, – ответил я кратко, хотя, конечно, мог бы сказать, что играл очень даже неплохо. Но что-то помешало в этом сознаться. Должно быть, трупный инстинкт самосохранения заставил меня приуменьшить свои способности. – Правила игры я знаю, но не слишком в нее углублялся… Как почти всегда в жизни, я, в основном, наблюдал.

Типичный живец.

Термин «живец» используется мертвыми и ожившими мертвецами применительно к живым. К живцам, преимущественно, относятся теплокровные, подвижные, эмоциональные и любопытные особи. У них окрашенная мягкая кожа. Они потребляют и извергают.

«Мертвые» – или пассивное скопище трупов, ожидающих Армагеддона, – совершенно иной вид. Именно к нему недавно относился и я. Это холоднокровные, ленивые, социально неприспособленные и безразличные ко всему, кроме своей безопасности, особи. Их кожа, даже будучи неповрежденной, всегда бледна и похожа на воск. Их потребляют и извергают другие существа.

«He-мертвые» – или зомби – находятся между вышеописанными видами. Кровь у нас холодная, течет медленно; прямо стоять мы умеем, но предпочитаем лежать; нам хочется жить и ощущать, но мы не можем понять, как это; нам интересно задавать вопросы, но мы едва ли умеем подобрать нужные слова в нужный момент. Наша кожа пепельно-серая, грубая, но это легко скрыть. Зомби потребляют и извергают, но рацион их обычно сводится к живой плоти.

Что плохо влияет на пищеварение.

* * *

Мы со Смертью направились в столовую – последняя дверь справа по коридору. Там за овальным столом уже расположились Мор с Гладом, они читали утренние газеты. Глад был облачен в черную шелковую пижаму с традиционной эмблемой весов на нагрудном кармане, а Мор завернулся в белый стеганый халат. Когда мы вошли, они опустили газеты и обменялись короткими улыбками.

– Садись пока на место Войны, – предложил Смерть, указывая на стул между собой и Мором. – До завтра его не будет.

Мест было пять, из них три свободных. Я молча сел и посмотрел через стол на Глада. Его голова пряталась за «Гардиан». Мое внимание привлек маленький заголовок: «Участившиеся случаи осквернения могил говорят об упадке морали». Судя по всему, Мор обнаружил подобную новость. Он читал «Сан», обратив к нам страницу со статьей на всю полосу: «"У меня сперли труп!" – негодует викарий, скрытый приверженец нетрадиционного секса». Смерть либо не заметил, либо его не волновало, что он попал в газету. Он хлопнул в ладоши и пожелал всем доброго утра. Ответа не последовало, и его энтузиазм угас так же быстро, как и возник.

Стол уже накрыли. Мне досталась порция овсяной каши, стакан апельсинового сока и банан. Трапеза Мора состояла из набора сыров с плесенью и подгнивших яблок. Смерти подали железную клетку с тремя живыми мышами. Тарелка Глада была пуста.

– Вы не голодны? – спросил я.

– Постоянно, – ответил он.

Общий вид стола привел меня в замешательство. На черных салфетках нарисованы пляшущие белые скелеты. Фаянсовая посуда разукрашена миниатюрными гробами. Ручки столовых приборов вырезаны из костей.

Тут раздался писк. Я поднял глаза и увидел, как Смерть вскрывает дверцу клетки. Выхватив мышь из застенка, он быстро переломил ей хребет и отправил целиком в рот, смачно причмокивая. Продолжительно и энергично пожевав, он вынул изо рта маленький белый черепок, а остальное проглотил. Оставшиеся мыши панически заметались по клетке. Я отставил тарелку.

– Не хочешь отведать? – окликнул меня Мор. Обернувшись, я увидел, что мне предлагается кусок сыра бри, пролежавшего в теплом и влажном помещении месяца три, не меньше.

Смерть не дал мне ответить:

– Оставь его в покое.

– Пусть он попробует – настаивал Мор.

– Он здесь не для проб.

– Тоже мне, покровитель.

– А ты зануда.

– Перестаньте ссориться, – вмешался Глад. – Вы портите мне аппетит.

Белые стены столовой были голыми, если не считать четырех картин и четырех девизов в рамочках под ними. Девизы гласили: «ХИНИКС ПШЕНИЦЫ ЗА ДИНАРИЙ», «И ВЫШЕЛ ОН ПОБЕДОНОСНЫЙ, И ЧТОБЫ ПОБЕДИТЬ», «ДАНО ЕМУ ВЗЯТЬ МИР С ЗЕМЛИ» [2]2
  Цитаты из Откровения Св. Иоанна Богослова, 6:2-6, соответствующие девизам Глада, Мора и Войны.


[Закрыть] и (более приземленно) «В НОГУ СО ВРЕМЕНЕМ». Прообразами первых трех картин были, вероятно, Глад, Мор и Смерть – они щеголяли в причудливых вычурных одеждах, носили грозное оружие и сидели на разномастных лошадях. На портрете Смерти был изображен также приземистый толстяк верхом на брыкающемся осле – я на миг задумался, кто бы это мог быть, однако вслух спрашивать не стал. С четвертой картины взирал краснолицый великан на фоне кипящей битвы. Я решил, что это, должно быть, Война.

– А ты не голоден? – Глад вернул мне мой вопрос. Все уже закончили, я же едва прикоснулся к завтраку.

– Да, – сказал я.

Он уставился на меня, ожидая продолжения. Я уставился на него в ответ, не говоря ни слова.

Из кухни, примыкающей к столовой, показался Шкода в сатиновом фартуке и розовых перчатках с цветочным мотивом. Он собрал со стола тарелки, миску, клетку (где теперь лежал одинокий мышиный черепок) и удалился. Посуда коротко звякнула, и Шкода появился снова.

– Ты положил ее в посудомоечную машину? – спросил Смерть.

Шкода поплелся на кухню с видом крайнего неудовольствия. Мы услышали звон посуды, грохот задвигающихся ящиков, и Шкода вернулся.

– А ты включил ее? – спросил на сей раз Глад.

Шкода повторил предыдущий маневр, на этот раз еще менее любезно, и вновь вернулся под мерное гудение автомата. Сорвал с себя перчатки и бросил их на стол. После чего уселся на оставшийся свободный стул и принялся нарочито, с нескрываемым раздражением щелкать языком.

– Что-то не так? – спросил Мор.

Лаборатория

После завтрака я в сопровождении Смерти и Мора поднялся на второй этаж. Всю дорогу они препирались и замолкли только у последней двери справа по коридору. Дверь была стальная, с заклепками, а на уровне глаз висела большая пластиковая табличка: «ОСТОРОЖНО! ИНФЕКЦИЯ! ВХОД ТОЛЬКО ПО СПЕЦИАЛЬНОМУ ПРОПУСКУ».

– Не обращай внимания, – успокоил меня Мор. – Это шутка.

Мне юмор оценить не удалось, и я ощутил себя рыбой, выброшенной на берег.

– Так. У кого ключи?

– Не смотри на меня, – сказал Смерть. – Я думал, они у тебя.

– Будь они у меня, я бы не спрашивал, – ответил Мор.

– Будь они у тебя – не спрашивал бы.

– У меня ключей нет, потому я и спрашиваю.

– А я отвечаю, что у меня их тоже нет.

– Тогда у кого они?

– Не знаю, – устало произнес Смерть. – У Шкоды должны быть запасные. Если только он не уронил их в канализацию.

Он развернулся, и я осознал, что меня собираются оставить наедине с Мором.

– Давайте, я пойду с вами, – предложил я.

– Нет. Жди тут. Уверен, что Чумка будет рад обсудить с тобой сегодняшний план.

И он сбежал вниз по лестнице. Когда я повернулся, Мор уже распахнул халат.

– Подрос, – похвастался он.

Он мог бы этого и не говорить. Я собственными глазами видел, что огромный синюшный цветок увеличился вдвое. Его темная сердцевина покрывала теперь почти все туловище – от шеи до пупка, от левого соска к правому. Желтоватый ободок нырнул под резинку его белых пижамных брюк, изогнулся на спину и подмышки, отсвечивал на подбородке заревом лютиковой лужайки.

– Больно? – спросил я.

Мор усмехнулся. Его тонкие губы обрамляли болячки герпеса.

– А что не больно?

Он расправил халат, спрятав пупырчатую сыпь, созревшие фурункулы и прорвавшиеся гнойники.

– Знаешь, тебе очень повезло, – заметил Мор. – Мы можем выпускать принципиально новую болезнь не чаще одного раза в десятки лет. Последнее слово за Шефом, но это редкое событие.

– А…

– На этот раз случай особо интересный. Попадая с едой в организм клиента – ты, кстати, в этом будешь участвовать, – она мутирует в вирусную инфекцию, которая распространяется через физический контакт. Однако, – его пальцы сжались в кулаки, а взгляд переместился на мой правый висок, – самое удивительное происходит на предконтактной стадии. Вирус действует так, что сам подталкивает носителя к сближению с потенциальными жертвами и продолжает испускать призывные сигналы до тех пор, пока физический контакт не состоится.

– Понятно.

– Разумеется, он устойчив к мягким антисептикам, находящимся в слюне и слезах, желудочные кислоты на него тоже не действуют. Хитрость в том, что он внедряется таким образом, что никому из нас заражаться не приходится. – Он радостно засмеялся, обнажая воспаленные десны. – Как только вирус проникнет через наружный защитный покров, его следующей целью станут мембраны, окружающие внутренние органы, прежде всего – сердце и желудок. А уж потом… – Он провел ладонью по шее и скорчил гримасу.

– Ясно.

– Конец наступает через считаные дни, или же клиент долгие годы страдает от приступов сильнейшей боли… Но самое поразительное в этой болезни – ее бесконечно разнообразные проявления. – Он посмотрел мне прямо в глаза. – Потрясающее достижение, даже я это признаю.

– Что-то Смерть задерживается, – сказал я.

Еще какое-то время я поизучал узоры на ковре и, к своему облегчению, услышал, что Мор отправляется переодеваться, обещая вернуться очень «скоренько». Я был рад увидеть его спину. Ждал я с четверть часа, разминал единственный большой палец и пытался вспомнить что-нибудь о своем прошлом.

* * *

Родился я в городке, расположенном в нескольких милях к югу отсюда. Не помню, как он называется. Географические названия не имеют значения для трупов, мы хороним их глубоко в памяти, лишь только в жилах перестает течь кровь. Но я отчетливо помню больницу, в которой родился, старую церковь в центре города, разрушенный монастырь возле парка. Я даже помню, как в жаркий летний день мы катались по реке на лодке – вижу искрящуюся рябь воды, слышу всплески весел, ловлю запах скошенной на ближнем лугу травы. И я вижу отца – он широко улыбается, уверенно налегая на весла.

Отец работал следователем в полиции, но почти об этом не рассказывал. Спокойный добрый человек, любивший собирать и разбирать часы. Помню, как дожидался отца с работы, сидя в его кабинете, трогал синюю бархатную ткань, в которой хранились инструменты и запасные детали, водил пальцем по зубцам крошечных шестеренок и сжимал пружинки.

Я старался проводить с ним как можно больше времени, если, конечно, не читал или не сидел с мамой у телевизора. Мне нравилось наблюдать, как он берет серебряным пинцетом хрупкие колесики и зубчики и осторожно ставит их на свои места. Я любил слушать его объяснения: что к чему присоединяется, как детали складываются в законченный механизм. Когда он замечал, что я к чему-то прикасаюсь, то – очень редко – сердился и выставлял меня из кабинета. Но гнев его скоро проходил, и я снова стоял возле стола и задавал простые вопросы.

– А что это?

Миниатюрный диск, похожий на крохотное лезвие циркулярной пилы.

– Пружинная катушка.

Таинственная терминология его ответов нас особенно сближала: спусковое колесо, нижняя зубчатая передача, спиральная коронка.

Я указал на маленький черный цилиндр с узким металлическим наконечником.

– А для чего это?

– Это масленка, – объяснил он, высунув кончик языка, как делал всегда, сосредоточиваясь. – Она смазывает.

– А зачем?

Он взглянул на меня поверх очков и вздохнул притворно-рассерженно.

– А затем, что, если ты не прекратишь спрашивать, я привяжу тебя к верстаку и посмотрю, что у тебя внутри.

Он любил рассказывать анекдоты, короткие, простые и сюрреалистические. Вот, к примеру, один, который в детстве очень меня смешил.

Вопрос: Почему обезьяна упала с дерева?

Ответ: Потому что умерла.

Незабываемые дни.

Самые ранние воспоминания связаны с мамой. С 1969 года – как давно это было! Мне тогда исполнилось два года.

Я дремлю у нее на коленях и смотрю на экран телевизора, где мелькают черно-белые образы: нечеткое изображение космического корабля, похожего на громадное насекомое, и двух призраков, медленно бредущих по вулканической пыли. Кажется, призраки переговариваются, но при этом губы не шевелятся, а голоса потрескивают и шипят, как на старых пластинках. Речь прерывается короткими пронзительными сигналами.

– С ума сойти, – говорит мама. – Они ходят по Луне!

Нежно и рассеянно она поглаживает мой большой палец.

– Они ходят по самой Луне. – Мама целует меня в макушку и остается так сидеть, прижавшись к ней губами.

Меня не интересуют эти картинки и звуки. Мне безразличны чудеса науки или дух, что перенес троих людей сквозь черную бездну космоса на сотни тысяч миль. Их усилия и достижения оставляют меня равнодушным. Я просто радуюсь тому, что уже так поздно, а я еще не в кровати, впитываю мамино удивление, чувствую ее губы на макушке и лежу в полусне у нее на руках.

Я никогда больше не испытывал такого покоя – пока не очутился в гробу.

Что еще рассказать? Свое ничем не примечательное детство я провел за сбором трофеев, которые после смерти кажутся совершенно бесполезными. Я научился плавать, лазать и играть. Держал преуспевающую муравьиную ферму и дюжину домашних питомцев. Умел завязывать галстук и разжигать костер с помощью двух сухих палочек. Научился кататься на велосипеде. И хоть я не был выдающимся студентом, я получил образование, профессию и всевозможные сертификаты.

Как и многие, я верил в Бога. Бога милосердного, справедливого, который правит миром. Который в 1967 году без лишних раздумий вытолкнул меня из чрева матери и проводил к смерти двадцать восемь лет спустя. И это называется жизнь!

* * *

Первым вернулся Мор, переодетый в белый пиджак, белую рубашку с белым галстуком, белые фланелевые брюки и белые пижонские туфли. Он стал похож на Хопкирка из «Рэнделла и Хопкирка (покойного)» [3]3
  Английский комедийный телесериал (1969 – 1971) о двух детективах, один из которых помогает другому и после смерти. В 2000 году был выпущен его римейк.


[Закрыть] или на Элвиса, пока тот не растолстел.

– Смерти, значит, так и нет? – задал он риторический вопрос.

Я покачал головой, и тут с лестницы донеслись шаги.

– А я думал, тебя засосало в геенну огненную, – продолжил Мор. – Но не всегда мечты сбываются.

Смерть пропустил высказывание мимо ушей.

– Я не мог найти Шкоду. Оказалось, бродит по улице и страдает.

– А что именно делает?

– Ничего. Просто страдает. Когда я его схватил, он не мог вспомнить, где ключи. Огрызаться начал.

– Хм…

– Я другого и не ждал. Все еще злится насчет повышения.

– Но ты взял, что надо?

Смерть громыхнул перед нами связкой из пяти ключей.

* * *

Отдел болезней размещался в угловой комнате, изогнутой буквой «Г». Три маленьких окна – одно слева и два напротив нас – пропускали достаточно света, чтобы осмотреться, но слишком мало, чтобы работать. На полу лежал линолеум цвета виски, а стены оказались кроваво-красными. Мой вновь пробуждающийся вкус подсказывал, что эти цвета не сочетаются.

– Добро пожаловать в лабораторию, – объявил Мор.

– Свет включи, – предложил Смерть.

В потолке вспыхнула дюжина маленьких встроенных лампочек. При неожиданно ярком свете комната стала еще неуютнее, но зато прояснилось ее предназначение. Она выглядела и пахла, как школьный кабинет химии: деревянные рабочие столы с вмонтированными шкафами и эмалированными раковинами, нагромождение научных приборов, несколько бунзеновских горелок, повсюду газовые краны, резиновые шланги, которых хватило бы на дюжину игрушечных змей, и все пропитано запахом серы. У дальней стены стояли три большие морозильные камеры.

– Записка у тебя? – поинтересовался Смерть.

Мор похлопал по карману пиджака и вытащил смятый тонкий лист бумаги. Аккуратно его распрямил и стал молча читать.

– Что там?

– Так, сейчас… Нам нужна серия «08/99»… Передается через еду. Обращаться осторожно. Убедиться в подлинности целевых объектов. Все как обычно.

– Хорошо. Когда заражаем?

– В запасе еще три часа. Надо бы управиться… – он посмотрел на свои золотые часы -…к часу дня. Так что можно еще сходить куда-нибудь пообедать.

– Замечательно. А где оно?

– Где-то там, – Мор ткнул пальцем в сторону дальней стены.

Я взял на себя крайний правый морозильник, Мор – крайний левый, Смерть – средний. Дверца камеры оказалась тяжелой, и я приложил много усилий, чтобы открыть ее. Она поддавалась медленно, со скрежетом и тряской. Изнутри вырвалось густое облако холодного пара.

– А что мы ищем?

– Большой пластиковый пакет, – ответил Мор. – Коричневый, с наклейкой. На ней номер серии. Главное – не распечатывай. Морозильная камера была битком набита заиндевевшей всячиной. Коробки, канистры, мешки, пластиковые пакеты. Я соскреб лед с крышки небольшого деревянного ящика и прочел: «Штамм оспы». Внутри находились три маленьких металлических цилиндра, обмотанных резинкой и помеченных «Оспа 28», «Оспа 29» и «Оспа 31».