Текст книги "Сказки из рюмочной"

Старый Таракан

И снова Шурка Тараканов лежал на кровати и смотрел в потолок. И опять перед сном он развлекал себя воспоминаниями, накопившимися за восемьдесят четыре года в седой голове. Любил он это дело: пересматривать фрагменты жизни, точно короткометражные фильмы, режиссёром, оператором и сценаристом которых был он сам. И, прожив на земле почти век, он не видел фильмов лучше этих.

Встаёт Шурка с самим солнцем: нынешним августовским утром примерно в пятнадцать минут седьмого. Умывается, выходит во двор, делает зарядку, завтракает. Потом готовит завтрак единственным домочадцам: коту по имени Кеша и дюжине безымянных цыплят. После – занимается всякими хозяйственными делами, которые тут же на ходу и выдумывает. Лишь бы руки и голова были заняты. Любит мастерить приспособления, полезные в хозяйстве, чинить старые вещи, давно отжившие свой век. Давать им вторую жизнь, пусть и не долгую.

Недавно занялся починкой верёвочной качели, на которой двадцать лет назад качался его внук, исполненный великим счастьем от этой маленькой радости. Столбы, вкопанные в землю почти четверть века назад, давно подгнили и могли в любой момент с глухим стуком упасть на землю. Шурка выкопал их, распилил на дрова и поставил новые, готовые прослужить ещё дольше. Заменил верхнюю балку и сегодня утром добавил последний штрих: подвесил новые, крепкие верёвки и на них положил гладкую дощечку – сидение. Внук, конечно, вряд ли уже сядет на неё, а если и сядет – едва ли она выдержит его вес, а вот правнучка, быть может, порадуется волшебной качели, дарившей некогда столько радости её отцу. Осталось только дождаться, когда их семья снова навестит дом Таракановых, ведь так нечасто это происходит. Столичный, далёкий от Сибирской глубинки город, работа, бытовые заботы – Шурка всё понимал и не был в обиде. Внук, внучка, дочери, покойная жена – все они были с ним по ночам в его фильмах. Молодые.

По субботам Тараканов затапливал баньку. Сегодня был четверг, но почему-то именно тогда ему не захотелось ждать ещё два дня, чтобы помыться и попариться. Ближе к обеду он налил в баки воды, раскочегарил печь и подмёл предбанник. Потом коротал два часа за просмотром телеканала «Спорт» и воспоминаниями: смотрел футбол и вспоминал беззаботные школьные годы. С самой юности Шурку называли Тараканом. Кличка эта, как не трудно догадаться, произошла от фамилии и преследовала его до тех пор, пока он не стал на селе уважаемым, большим человеком. Не солидно это – уважаемого человека Тараканом называть. Сейчас, правда, тех, кто мог бы его так окликнуть, почти не осталось в живых. А тех, кто остался, родственники забрали в город и распихали по домам престарелых. Шурка их участи не завидовал, а сами старички были довольны: есть, мол, с кем время доживаемое скоротать.

Деревня, в которой живёт Тараканов, почти задохнулась: остались одни старики, да пара-тройка молодых, вовремя не уехавших в город. Пытались они, да не смогли: не прижились. И если райцентр худо-бедно дышит пришлыми городскими предпринимателями, то деревня в десяти километрах от него доживает последнюю пару десятков лет. Однако, подобно Тараканову, к участи своей она идёт с тем же достоинством, коего ей было не занимать в золотые годы.

Попарился Шурка в баньке в этот четверг так, как не парился в лучшую из суббот за последние несколько лет. Потом заварил чаю в дедовском, заставшем ещё царские времена, самоваре, налил большую кружку и стал потягивать вприкуску с мятным пряником. Затем, отдохнув с часок, пошёл поливать малочисленные грядки. Когда-то, кажется, совсем недавно огород у Таракановых был большим, и им понемногу кормились аж четыре семьи, не считая самих Таракановых. Потом не стало Шуркиной жены, дети с внуками стали всё реже и реже навещать, так что ухаживать за огородом стало некому, как некому и не для кого стало собирать урожай. Право, зачем тащить всякую зелень в город, если там всё то же есть в магазинах? Вот и остался от большого огорода только десяток грядок, да клочок земли, засеянный картошкой, баклажанами и кабачками – столько, сколько нужно было самому Шурке, чья память хранила воспоминания о поле сто на тридцать пять метров.

Когда Шурка после чая и пряников встал покормить кота, зазвонил мобильник. Едва услышав звук, Шурка со всей старческой резвостью побежал к телефону. Звонила дочь. Спросила, как дела, как здоровье. Сказала, что через неделю из столицы прилетит внук с семьёй, и они уже вместе приедут к нему на пару дней. От новости Шурка засиял ярче начищенного песком дореволюционного самовара. Они поговорили ещё немного и попрощались. Шурка совсем забыл про кота. От радости его могучее сердце готово было сломать грудную клетку, он был так счастлив, что решил отметить это событие небольшим… нет, большим тортом. Он надел брюки, пиджак, футболку под него, освежился одеколоном, взял кошелёк, ключи от своего старенького «Москвича» и пошёл в гараж.

Увидев Шурку, продавщица в деревенском магазинчике присвистнула:

– Ка-акой вы сегодня, Александр Валерьевич!

Он взял торт со сливками и шоколадной стружкой и булку хлеба, не забыв ответить благодарностью на комплимент продавщицы. На улице, возле магазина, он встретил старика Дементьева. Они обменялись парой дежурных фраз, затем Шурка поделился с ним своей радостью, которую Дементьев понимал, но не всецело, ведь к нему его городская родня наведывалась чуть ли не каждую неделю. Плюс, у него ещё была жена, которая составляла ему компанию одинокими днями и вечерами. И в свои шестьдесят два Дементьев ещё не так остро ощущал близость момента, когда он, подобно сгнившему у основания деревянному столбу, с глухим стуком упадёт на землю. Они попрощались, Шурка сел в машину и поехал домой.

Налив себе свежую порцию чая, Шурка отрезал кусочек торта и стал смаковать эту сласть, как смаковал мысль о том, что через неделю увидится с самыми дорогими его сердцу людьми. Очень вовремя он починил старые качели.

Вечер он провёл с телеканалом «Спорт», но даже самый зрелищный боксёрский поединок не мог увлечь его хотя бы наполовину так, как увлекало предвкушение встречи. В половине десятого он стал укладываться спать и даже обеспокоился, что не сможет заснуть от счастья. Так и вышло: около двух часов он ворочался в постели, воображая в уме тот сладкий день, от которого его отделяла неделя. Неделя, которую он с непростительной для старика наивностью представлял песчинкой на бескрайнем пляже времени. В половине двенадцатого ему удалось задремать.

А в четырнадцать минут четвёртого он проснулся от предательски напавших на него удушья и аритмии. Даже нет, не от них, а от сжимавшего внутренности чувства тревоги. И по мере того, как дышать становилось труднее, сердце билось всё хаотичнее, тревога нарастала, превращаясь в чёрный, скрипящий страх. Его рука, будто лучше него понимавшая, что происходит, дёрнулась к телефону. Она бегала по трюмо, извивалась и сшибала с него вещи, доселе стоявшие в строгом порядке. Флакон с одеколоном упал на пол и разбудил кота. Телефон лежал слишком далеко, и рука не могла до него дотянуться. Нужно было встать, но Шурка не мог: страх, удушье, оцепенение, а затем и резкая боль сковали его движения. «Всё? Сейчас?», – думал Шурка, – «Господи, ещё б немножко!» И снова боль, а за ней – тёплый, обездвиживающий покой в теле. Рука вернулась в прежнее положение, и Шурка, выпустив с последним вздохом страх, закрыл глаза. Пять минут – примерно столько живёт мозг человека после остановки сердца. Примерно столько было у Шурки, чтобы выбрать и посмотреть самый-самый важный фильм.

И это был его семьдесят восьмой День рождения. Он сидит в темноте, в зале своего дома, и ждёт, пока жена, дочери, внук, внучка и все-все-все закончат что-то делать на кухне и вернутся в зал. Не трудно догадаться, что там готовится какой-то сюрприз. Он сидит и ловит себя на мысли, что настоящим сюрпризом для него будет то, как он на это отреагирует. И вот из кухни к залу приближается какое-то дрожащее свечение и множество теней. И голоса. Голоса, накладываясь друг на друга, поют:

– С Днём рожденья тебя! С Днём рожденья тебя! С Днём рожденья, деда Саша, с Днём рожденья тебя!

Они вносят большой торт, утыканный семьюдесятью восьмью горящими свечами, и ставят его на стол. Муж внучки снимает всё на камеру. Младшая дочь говорит бодрым, немного подрагивающим голосом:

– Ну, загадывай желание!

Он сидит неподвижно, не в силах вымолвить и слова. Это чувство приятного вакуума в груди, которое так редко испытываешь, когда тебе за семьдесят… которое так редко испытываешь вообще. Слёзы бегут по его щекам, в толстых линзах очков блестят отражения свечек.

– Загадал? – спрашивает старшая дочь.

– Загадал, – рассеянно отвечает он и задувает все семьдесят восемь огоньков. Собравшиеся восторженно хлопают, правнуки кричат:

– Ура!

И, оставшись теперь в темноте, он снимает очки и быстро, пока не включили свет, вытирает сладкие слёзы.

«Ещё разок увидал», – мелькнула и погасла в его голове последняя мысль.

Голодный кот Кеша, разбуженный упавшим одеколоном, шастал по дому. Зашёл на кухню, где на столе лежал недоеденный торт и нетронутая булка хлеба, подошёл к своей миске и, не отыскав в ней ничего, засеменил к хозяину. Прыгнул к нему на кровать, потёрся о холодную руку и, не дождавшись ответа, лёг в ногах, свернулся клубочком и забылся крепким, беззаботным кошачьим сном.

3: Зря ты

– Ну?

– Ну?

«Попугайничает. Как раньше», – подумал и почти сказал он. Не отрывая от неё глаз, он прихлебнул кофе.

– Ну, привет, что ли, – сказала она, улыбнувшись.

– Да, привет. Давно не виделись.

Оба посмеялись. Не виделись они действительно давно – со школы. Конечно, с тех пор они не раз смотрели друг на друга в интернете, но чтобы вот так, глаза в глаза – ни разу.

– Ага, лет семь, по-моему? – спросила она. В сущности, вопрос был риторическим: ей было известно точное количество лет и месяцев.

– Да, где-то так, наверное, – с напускной неуверенностью ответил он.

– Странно как-то, да? Ты же возвращался сюда после того, как уехал?

– Конечно.

– И не пересеклись даже ни разу.

– Да, удивительно. Причём я много кого видел из школы, иногда – вообще в неожиданных местах.

– Ага, я тоже. С кем-то списывались, даже как-то пытались собраться всем классом, но не получилось.

Оба опять занервничали. Он мял пакетик с сахаром и косился на пачку сигарет, лежавшую на середине столика. Она слишком много смеялась и гиперактивно жестикулировала. И оба они старались увести тему разговора как можно дальше от главного.

– Я тоже за кем-то изредка поглядывал в Инете, так что примерно знаю, как у кого дела.

– Ага, я тоже как-то так в основном. Залезу, посмотрю, может, напишу – и всё.

– Технологии.

– Ага.

Он многое хотел спросить, но не знал, как это сделать. А тем временем отстранённые темы себя исчерпывали, и необходимо было соображать, что делать дальше.

– А в школе давно был?

– Вообще не был, если честно. Ну, ты понимаешь.

– А, ну да.

Она тоже старалась всеми силами отодвинуть разговор, которого оба до красноты щёк стесняются. А ведь взрослые люди, чёрт возьми.

– А ты заходила?

– Ага, пару раз. Так, попроведовать.

– И как там?

– Знаешь, так же. Учителя всё те же, обстановка. Ремонт кое-где сделали, а так – всё по-старому.

– Меня бы, наверное, тоска одолела, если б зашёл. И сейчас одолевает, когда по городу иду. Тоска не такая, что эх, мол, родина, родные берёзки, то-сё. Другая тоска. Когда что-то привычное вдруг начинает казаться другим. Ой, ладно, щас опять заболтаюсь…

– Да ладно тебе, за этим и встретились же!

Пакетик с сахаром был надорван в нескольких местах, а сигареты всё так же соблазнительно лежали на середине.

– Погоди секунду, – сказал он, встал из-за стола, взял пачку и, пройдя через весь зал, оказался у барной стойки.

– Извините, тут сигареты кто-то оставил, – обратился он к бармену. Тот его не услышал. Тогда он просто оставил пачку на стойке и вернулся на место.

– Чё это ты? – спросила она.

– Да так. Курить бросаю, а они лежат тут, искушают.

– Я даже не заметила. Не знала, что ты курить начинал.

– Давно ещё начал. В школе.

– Когда в школе?

– Когда ты меня бросила, – ответил он, ухмыльнувшись.

Вот и всё. Теперь тема вечера, тема целого периода жизни этих двоих была затронута, и уйти от неё сейчас – значит оформить бесплатную подписку на ещё несколько лет пустопорожней рефлексии и рассуждений на тему: «А что было бы, если…»

– А-а, – робко протянула она.

– Слушай, я это… Понятно, что уже много воды утекло и всё такое, но я хотел бы извиниться за… Да за всё вообще, за всю свою тупорылость.

– Да брось ты! Это мне надо извиняться: я тебе тогда столько всего наговорила.

– А я? Помнишь, что говорил?

– Не говорил бы, если бы я тебе не сделала больно.

– Не сделала бы, если бы я не творил херни.

– Не творил бы херни, если бы я… – тут она замялась, поскольку ответить ей было нечего. Она не была причиной его хернетворчества, и они оба об этом знали. Поэтому после трёхсекундной паузы последовал взрыв смеха, вместе с которым из них обоих окончательно вышли все токсины смущения. Люди в зале недоумённо оглянулись на них, но им было всё равно.

– Хочешь выпить? – предложил он.

– Можно, только немного.

– Девушка! – позвал он. Подошла официантка. Она хотела взять себе недорогое красное вино, но он настоял на вермуте с тоником для обоих.

– Попробуй! Отвечаю, обалдительное сочетание! – сказал он.

– Ладно, давай.

Официантка приняла заказ и ушла.

– Слушай, а можно нескромный вопрос?

– Может, выпьем сначала для храбрости? – пошутила она. Он не понял и замялся.

– Нет, ну можно, конечно, да.

– Да спрашивай, спрашивай!

– Сколько у тебя парней было после этого? – он, безотрывно глядя на неё, глотнул немного воздуха из пустой чашки, в которой минуту назад был кофе. «Если она это заметит – мне конец», – думал он.

– Было в смысле «было» или было в смысле числилось?

«Не заметила. Отлично!» – порадовался он.

– То есть? Ну да, я имею в виду серьёзные такие, полноценные отношения.

– Да, нескромный вопрос.

– Можешь не отвечать.

– Два. Двое.

Он кивнул. В грудь к нему закралось некое новое, приятное чувство, пока что напоминавшее азарт.

– А у тебя сколько было?

– Парней? – убогая шутка, но в подобной обстановке она как джокер: всегда заходит, если произнести её с серьёзным лицом.

– Нет, ну серьёзно!

– Ладно, ладно. Четыре.

Официантка принесла вермут, тоник и два стакана.

– Спасибо! – сказал он, – Так, смотри: мешаешь примерно половина на половину и пьёшь.

Они чокнулись стаканами и стали думать, за что бы им выпить.

– За мир! – сказал он, – Круто, что мы наконец-то забыли про всё.

– Да. Круто.

Они выпили.

– Ну, а… как вообще дела у тебя? – спросила она.

– Нормально, потихоньку. Работа, дом, развлечения. Сюда вот иногда езжу, повидаться со всеми. А у тебя как? – о себе он рассказывать любил, и в ином случае выдал бы целый монолог о своих делах, но редкий случай: сейчас послушать рассказ собеседника ему было куда интереснее.

– Тоже хорошо. То же самое, в общем-то.

Они быстро осушили стаканы и наполнили их вновь.

– А сейчас на личном у тебя как? – спросил он.

– Отлично.

– А почему тогда не замужем до сих пор?

– Ой, кто бы говорил!

Алкоголь начал всасываться в кровь. Она, почувствовав это, притормозила, а он – наоборот разогнался.

– Такое чувство, будто хочется что-то спросить у тебя или что-то сказать, а не знаю, что, – говорил он.

– Хм. Ну попробуй как-то, сформулируй, – ответила она, заметив, что он начал накидываться.

– Слушай, а ты… – разогнался было он, но остановился. Словно он собирался перепрыгнуть с одной крыши на другую, но в последний момент, в сантиметре от пропасти, инстинкт самосохранения взял верх и не дал сделать глупость.

– Что? – спросила она.

Делать нечего – теперь нужно договаривать.

– …ты никогда не думала о том, чтобы всё вернуть?

Чувство, ранее замаскированное под азарт, а ныне представлявшее собой не что иное, как вскрывшуюся рану школьной влюблённости, заклокотало в шее. Он, не моргая, смотрел на неё, держа стакан у рта.

– Я…

– Погоди, погоди, дай объясню, чтобы ты не поняла неправильно. Лично я думал, постоянно. Думал, что сделаю, если вдруг у нас снова начнёт что-то закручиваться. Представлял, как ты подходишь ко мне, чтобы заговорить, а я тебя так гордо и красиво отшиваю. Или деликатно отшиваю. Или пользуюсь тобой, а потом отшиваю, или…

– Я поняла, поняла. Я, наверное…

– Подожди, подожди. Знаешь, я тут кое-что понял, пока говорил. Понял, почему забыть тебя не мог, почему эти мысли глупые всё время кисли в башке.

Он прилично захмелел. И чем яснее она это понимала, тем меньше ей самой хотелось пить. Не хватало ещё, чтобы и она начала здесь изливать душу.

– Я же тупо обиделся на тебя, и в итоге всё это время я тупо, по-детски хотел дать тебе сдачи!

Он улыбнулся. Его и впрямь озарило, ему и впрямь стало лучше от того, что это пришло в его пьяную голову.

– И ты до этих самых пор маялся? – спросила она с искренним сочувствием.

– Да. Нет. Ну, почти. Когда как. Порой, знаешь, бывают в жизни моменты застоя, и тогда в голове всплывают всякие яркие воспоминания из прошлого. Воспоминания о временах, когда всё было безупречно и великолепно. На самом деле, конечно, всё было не так, но иногда память высветляет даже самые тусклые дни, что уж говорить о моментах, когда ты был счастлив. И вот, угнетённый рутиной нынешней, ты вдобавок начинаешь тосковать по рутине прошлой: сначала просто крутишь приятные моменты, а потом представляешь в тех условиях себя теперешнего, и начинаешь фантазировать, и растворяешься в этом. И со стороны ты выглядишь как сонная муха. Ладно, прости, опять разболтался.

– Да ничего…

– Так что, ты хотела бы всё вернуть?

Вопрос прозвучал в иной форме, чем ранее, но она не обратила на это внимания.

– Я думала об этом. Тоже переживала какое-то время. А потом ты стал говорить про меня гадости, и я разозлилась. Иногда, конечно, посещали какие-то мысли, но я их отгоняла тем, что… – она остановилась, побоявшись его обидеть, но потом решила, что ему уже всё равно, и закончила, – … Что вспоминала, во что ты превратился.

– Разбивала идеализированный образ, – дополнил он.

– Да, наверное.

– Понятно. Понятно.

Приятное чувство ушло. Возможно, улетучилось от её слов, а может быть – перекрылось нахлынувшим ранее озарением. В его глазах её идеальный образ тоже раскололся: даже её красота и приятные знакомые ужимки больше ничего в нём не будили.

И тогда он встал, перегнулся через стол и поцеловал её.

На секунду она замешкалась. Потом оттолкнула его и вскрикнула, потому что её стакан опрокинулся, и содержимое вылилось ей на ноги. Она стала отряхивать юбку, а он рухнул на свой стул.

– Ты дебил? – возмутилась она. Он не ответил.

Отряхнувшись, она взяла сумку и вышла из-за стола.

– Зря ты это, – сказала она беззлобно и даже с тенью сожаления.

Ему было стыдно смотреть на неё. Она направилась к выходу.

– Ага, ага, да, – говорил он, провожая её взглядом и наполняя ею память, ведь они, скорее всего, больше не встретятся.

Он долго сидел за столом в одиночестве и тянул вермут. Уничтожив его он подозвал официантку.

– Водку, чё. Хули выёбываться, – распорядился он.

– Бутылку?

– Нет. Да. Да, бутылку. И два стакана. Или стопки, чё вы там к ней даёте.

Официантка ушла за заказом, а он сидел и смотрел на паренька, что-то спрашивавшего у бармена. Рядом с ним он увидел ту пачку, которая недавно лежала здесь, на середине стола.

Дождавшись водку и стопки, он взял всё в руки и поплёлся к несчастному пареньку, которому твёрдо решил излить всё, что накопилось в голове.

Саша любил прогуляться по городу

 
Саша любил прогуляться по городу.
Неторопливым шагом,
Через дворы,
Через мосты,
Через парки.
Вдоль дорог,
По тротуарам, освещённым солнцами витрин.
Идти и смотреть по сторонам, любуясь
Урбанистической красотой.
Наслаждаться картинами города, не заметными
Обычному человеку.
Видящему на их месте лишь
Мёртвое ничего.
Вдыхающему вместо мартовской свежести
Смрад выхлопных газов.
Саша любил прогуляться по городу.
Смотреть, как товарный поезд, стреляя колёсами,
Скрывается под хребтом
Путепровода.
Смотреть, как проносятся под фонарями гонимые ветром снежинки
И, загоревшись на секунду в их свете,
Проваливаются в темноту.
Смотреть на бородатого старика с гитарой, играющего в переходе
Или на вас,
Не видящих его.
Саша любил прогуляться по городу.
По пути домой, коим он называл
Десятиметровую комнатку на окраине.
По пути из университета, коим он называл
Пантеон лицемерия и беспросветной глупости.
Голодный,
Ослабший,
Замёрзший,
Он любил просто прогуляться по городу.
И это насыщало его.
Придавало сил.
Согревало своим
Обжигающим холодом.