Текст книги "Город в конце времен"

ВАЛЛИНГФОРД

Окна в гостиной были занавешены клеенкой и обклеены бумагой. Кто-то – возможно, сам владелец, еще годами раньше – пробовал сделать капремонт, да так и забросил это дело. Дранка содрана, штукатурка сбита со стен, электропроводка – старинная, еще в бумажной изоляции – свернута в мятые, рваные бунты. Крыша протекает, от воды покоробился, вздулся паркет, да и подвал затопило чуть ли не по щиколотку.

Похоже, дом заброшен достаточно давно, бомж успел облюбовать его и устроиться с более или менее убогими удобствами – без отопления, света – ничего, кроме работающего водопровода, оставленного для нужд садовников, которые уже не приходили. Бомж добавил некоторую мебель, да еще матрас, как-то ночью из последних сил затащив эти нехитрые вещи…

Наконец Даниэль решил, что в состоянии встать, не выдав при этом фонтан рвоты – впервые за несколько дней, – и вновь обшарил дом.

На этот раз…

В ванной на втором этаже, в дырке за раковиной, он обнаружил картонную упаковку из-под блока сигарет, перетянутую бечевкой. Он развязал узел и попытался вытряхнуть содержимое. На треснутый кафель упал потрепанный бумажник; из-под пожелтевшего пластикового окошка выглядывал краешек водительского удостоверения. Фотография подтвердила, что данное тело в свое время принадлежало человеку по имени Чарлз Грейнджер, тридцати двух лет на момент выдачи документа. После очередного встряхивания картонка поделилась несколькими исписанными листками, черным фломастером и огрызком карандаша.

Маленький, плотный серый ящичек, приклеенный скотчем к днищу, выпал последним – и Даниэль сразу понял, что именно он-то и был предметом поисков.

Его сум-бегунок. Камень из какого-то времени.

Ящичек был прежним, с той же самой рельефной печатью на крышке: пересекающиеся кольца или обручи, опоясывающие крест. Какими судьбами, спрашивается? Очередная точка соприкосновения между Даниэлем и Чарлзом Грейнджером? Он не стал его открывать – еще не время. Тихонько насвистывая, он сунул ящичек себе в карман и принялся ворошить бумаги. Какие-то непонятные закорючки, странные символы – почерк жуткий, хотя в некотором роде знакомый.

Слишком близкое попадание. Страшное дело…

Где он сейчас, этот Грейнджер, предыдущий владелец сего тела-развалюхи – потерян, оттолкнут, выброшен из гнезда? Очередная жертва. Да, и как насчет остальных прядей, всех тех мировых линий, которые он пересек – мириад плотно стянутых, канатом перевитых судеб между Даниэлем Патриком Айрмонком и вот этим?

Ведь в данной пряди нет никакого Даниэля. Просто некто, живущий в старом доме его тети, некто, ведущий записи странными символами —

И ведь это – самое близкое, что я сумел отыскать.

Просто выяснилось, что он – не я. Почему?

Ключом к ответу был ящичек. Что же получается? Грейнджер тоже умел «взбрыкивать»? Итак, на конце этой нити находится Чарлз Грейнджер. Ящичек об этом знает. Он-то и перенес тебя сюда.

Даниэль для верности еще раз переворошил бумаги, сунул их обратно в картонку, закрыл ее.

На улице поднимался ветер.

Даниэль встал, потрескивая суставами. Что-то здесь не так. Что-то не вполне закончено. Да, он отыскал свой ящичек – хотя нет: пусть будет просто ящичек – ведь Даниэль Айрмонк никогда не держал свой сум-бегунок в картонке из-под сигарет – слишком очевидно.

Он прятал его в камине…

В кладке, чуть выше пода, обнаружился неплотно вставленный кирпич. Поскоблив по швам, Даниэль принялся его раскачивать взад-вперед, вытащил из гнезда, с болезненной гримасой встал на колени и сунул руку в образовавшуюся дырку.

Там скрывался второй ящичек.

Словно работая на чистом инстинкте, он положил ящички бок о бок. Ни дать ни взять – близнецы. Крышки открылись после решения стандартной головоломки. Осколки в подбитых бархатом гнездах сохраняли идентичную ориентацию.

Он вытащил камни и осмотрел красные глазки́ сум-бегунков. Камешки отказывались вращаться – и не хотели состыковываться. Просто два кусочка головоломки.

Вернув камень-дубликат в ящичек, Даниэль закрыл крышку, вытряхнул писанину Грейнджера из картонки, сунул туда сум-бегунок, затолкал сверху бумаги.

Лучше держать с собой только один камень, а второй спрятать – на всякий случай…

Шум от трафика на магистральной артерии, что проходила со стороны северного угла старого дома, – периодический гул и мокрое шипение – должен по идее успокаивать, подобно журчанию ручейка. Даниэль, однако, не мог найти себе места. Он решил было поспать, но сон приходить отказывался. Ворочаясь в рваном спальном мешке, положенном на голые паркетные доски дальней спальни, Даниэль чувствовал, как по нему пробегают крошечные электрические разряды, будто разлохмаченный конец низковольтного кабеля щекочет сердце. В памяти непрерывно всплывало то одно, то другое – невозможные вещи, которым он никогда не был свидетелем. Каждый очередной электроудар появлялся со своей, так сказать, накладной, чувством личной утраты, делая Даниэля еще слабее, еще растеряннее.

Еще до появления здесь ему часто казалось, что он играет роль некоего узла, которым связывают все свободные, распустившиеся концы времени. Нет уж, такая ответственность не для него.

Время не бежит вперед точкой; оно размазывается подобно штриху, который после себя оставляет кисть шириной с минуту, час или неделю, порой с месяц – кисть, сделанная из волокон судьбы; кисть, выписывающая разные картинки для разных людей.

Такое знание давало Даниэлю определенное преимущество – он умел ощущать волокна своего пути на кисти шириной с час, неделю, даже месяц. Предвидится нечто неприятное? Сверни налево, а не направо, найди дверь открытой, а не запертой, избегай неудач – а если впереди замаячит нечто неизбежное, «взбрыкни» до очень близкого, лишь чуточку искаженного, чуточку улучшенного мира – перепрыгни на прядь, где нет данного, конкретного препятствия.

Таким был его метод – вплоть до сегодняшнего момента.

Он перескакивал с одной судьбы на другую, с текущего фатума на следующий, зажмурив глаза и сам себя выдавливая, как горошину из стручка… всегда воссоединяясь с альтернативной версией самого себя, отличающейся в столь малых деталях, что никто не замечал подмены – странной кукушки, плюхнувшейся в гнездо, занятое другой птицей.

Даниэль никогда не высиживал подолгу на одной пряди. Он начал убивать в довольно раннем возрасте – приносил в жертву других, чтобы улучшить свою судьбу, – и делал это отчаянно, будто знал, что впереди ждет много испытаний, пока он не доберется до нужного места и не выполнит то, что требуется. Возможно, именно эти предательства – метафизические смертоубийства – опустили его так низко, запихали в самую середину Молчаливой Толпы – прокаженной, оборванной пряди в окружении столь многих гниющих миров.

Бесконечное множество удачливых шансов прошло сквозь его пальцы, и сейчас, по-видимому, он высосал свой колодезь досуха. Порой Даниэль даже задавался вопросом: уж не умертвил ли он всю Вселенную?

Но нет. Имелись вещи куда более зловещие, чем Даниэль Патрик Айрмонк. Вещи, терпеливо поджидавшие своего часа.

Возможно, ящички-головоломки всегда были здесь, лишенные присмотра – а Грейнджер на них просто наткнулся, не зная, что они собой представляют или что в них хранится.

Зловредный пастырь.

В углу кухни росла груда бутылок – «Ночной экспресс», «Кольт 45», «Дикая ирландская роза»… В родной пряди Даниэля полки захудалых винных лавок были уставлены теми же самыми бутылками крепленого вина, памятных знаков вечной боли и греховности человека. Дешевое винное пойло, единое для всех прядей…

В мозгу вихрились мысли, будоража вялый студень сероватого вещества, отравленного годами алкоголизма, наркотиков и болезней. И еще эта кусачая змея, кольцами свернувшаяся в кишках…

Даниэль вскочил с матраса, ожесточенно царапая руки, вдруг решившие, что в них поселились крошечные насекомые.

 
В наказанье за грехи этой пьяной рожи
Жменю въедливых клопов сыпанем под кожу…
 

Он прошел в гостиную и чуточку отвернул побуревшую бумагу, скотчем прилепленную к окнам. Темень улицы слегка оживлялась фонарями, которые высвечивали размытые овалы на тротуаре и траве.

Проехала машина – ш-ш-шикнув мокрым асфальтом – фары яркие, с голубизной.

Вот уже пару дней, едва в состоянии двигаться, он занят чтением – вытаскивает газеты и журналы из мусорного ведра под кухонной раковиной, силится понять, сколько ему осталось времени – сколько им всем осталось времени в этом мире, пока не размножились симптомы, не расползлись криптиды, пока из книг не посыпался бред… пока все подряд не покрылось прахом и плесенью.

 
Братец Кролик ловко прыгнул,
Прям из шкурки – скок!
А свояк лишь лапкой дрыгнул.
Будешь
Знать
Урок.
 

Он поправил бумагу и передвинул на середину комнаты одинокий стул, принесенный из столовой. Ножки мерзко чиркнули по вспученным доскам, напоминая визг охрипшей старухи.

Чем еще отличается этот мир? Если оставить в стороне, что в нем появился безнадежный отрицательный герой в образе Даниэля Патрика Айрмонка…

А ну, скажи мне: что не так, любезный Братец Кролик? Отколь ты взялся?

Родной дом Даниэля тоже называли Сиэтлом.

Классический Сиэтл. Еще мокрее и серее, чем этот, если такое вообще возможно – менее населенный, не со столь концентрированным богатством. Город подружелюбнее – общение непосредственней, соседи человечнее – подростки не сидят часами, приклеившись к компьютерным мониторам, – ближе к земле. Мир, который он помнил более подходящим, более правильным, хотя сам никак не мог в нем прижиться. Вечно искал себе выход на сторону, повод улизнуть, а теперь вот нашел и то и другое – к своему бесконечному и, вероятно, краткоживущему сожалению.

Смывайся или шкуру долой.

В конечном итоге, уже подростком, он придумал название тому, что проделывал: он «взбрыкивал». Перепрыгивал с пряди на прядь разных фатумов – путешествовал в пятом измерении ради личной выгоды. Так сказать, играл в «монополию», не передвигая фишки: вьюном скользил по игровой доске или же рыл ходы сквозь несколько досок кряду.

Богатый богатеет оттого, что он и так богат, однако бедняк становится беднее потому, что вынужден держаться правил, он не умеет пробуриться сквозь игру, подобно кроту в «монополии», или сигануть вбок – как кролик.

 
Ах уж, кролик! вот живучий
Братец Кролик, боже мой!
Как умеет он, прыгучий,
Управлять своей судьбой.
 

И еще он – тоже подростком – решил, что пришло время изучить то, чем занимается; это решение привело его в старую библиотеку Карнеги на углу Рузвельта и Пятидесятой – она до сих пор там. В мягком сиянии огромных подвесных ламп из бронзы и молочно-белого стекла, вполуха слушая дождевые капли, плюхавшиеся в высокие окна, Даниэль вчитывался в научно-популярные книжки Гамова, Вайнберга и Хокинга, в конце концов наткнувшись на П.Ч.У. Дэвиса, который преподал ему кое-что насчет специальной теории относительности, сингулярностей и универсальных констант.

Человек по имени Хью Эверетт создал многомировую интерпретацию в рамках квантовой механики, а два Дэвида – Бом и Дойч, крайне расходившиеся в своих воззрениях, – продемонстрировали экзистенциальную возможность мультиверсума. Даниэль начал потихоньку постигать идею разветвляющихся реальностей, четырехмерных космосов, протянувшихся, если можно так выразиться, бок о бок в пятимерном пространстве… нечто вроде толстых канатов, свитых из мировых линий, или прядей.

Джон Крамер, профессор Вашингтонского университета, предложил гипотезу ретрокаузальности – как если бы элементарные частицы пытались подстроить свое прошлое под свое же настоящее, – это Даниэль и сам чувствовал, хотя понятия не имел, что означали такие ощущения.

По мере возмужания и обретения некоторого опыта (выяснилось, скажем, что не получается прыгать назад, чтобы все время оставаться юным, и уж во всяком случае не удается прыгнуть вперед – только «вбок», «вверх» или «вниз») он начал относиться к себе как к своего рода спортсмену. Как часто можно прыгать? насколько далеко? и с какой точностью или чувством направления?

Как максимально улучшить свое положение?

Где он в конечном счете «приземлится», в какой точке спектра, откладываемого по осям Деньги – Секс?

Эти вопросы и попытки ответить на них приводили к невероятной путанице. Он вскоре узнал, что чем больше в его сторону падает денег, тем больше усилий требуется их удерживать – базовые черты его характера, похоже, не были рассчитаны на сохранение кучи денег.

Словом, он пробовал и пробовал улучшить жизнь за счет других – игра в хищнические «классики», если угодно. (Да и разве талант его не лежал именно в этом? Ведь он так часто наблюдал – вот Даниэль зажил лучше, а какой-то там Джон Имярек уже не так хорошо выступает, хотя на прошлой пряди, перед прыжком, Джон жил совсем даже неплохо – да, но он никак не мог это доказать, не имел точного мерила, – а может, и не хотел знать наверняка.)

Даниэль никогда не считал себя жестоким. Не получал удовольствия, нарочно причиняя горе людям. Просто он человек, немножко более чувствительный к своему благополучию, чем другие, – и никакого таланта к выявлению общей картины, конечного удела. Может, мне вообще не везет? Может, я больший неудачник, чем нищий и больной дистрофик Чарлз Грейнджер? В конце концов, ведь я оказался на его месте. Выпихнул.

Прям из шкурки…

Вскоре придется делать очередной прыжок – а как? Он не понимал, с какой стати очутился в Грейнджере, если не считать, что у них обоих был одинаковый дом, вплоть до совпадающих кирпичей.

Стоять на перекрестке… пялиться на проезжающих водителей – даже в худшие времена, в те последние дни, когда начали наползать зловещие тени, – никогда не был он столь изолирован от мира. Надо бы как-то «высунуть усики», начать прощупывать настроения, пульс реальных людей с реальными эмоциями.

Ночь выпала тоскливой – хоть вой. Как никогда раньше, от жизни одиночкой было плохо – нынче Даниэль знал две вещи доподлинно.

Сей мир стоял на краю. А это тело умирало.

КАПИТОЛ-ХИЛЛ

Джек подошел к дому Эллен Кроу. Из окон столовой доносились женские голоса и звон хрустальных бокалов – книжный кружок вновь собрался на заседание. Они именовали себя «истлейкскими ведьмами».

На всякий случай он бросил взгляд на визитку с приглашением: действительно, запамятовал – встреча назначена на сегодняшний вечер.

Джек постарался открыть гараж как можно тише и уже залез было на стремянку, чтобы снять подвешенную клетку, как с заднего крыльца его окликнула Эллен:

– Эй, незнакомец! Откуда такая робость? Кстати, вы голодны?

Джек вернулся обратно. Крысята обнюхивали воздух, полный вкусных ароматов.

– Просто подумал, что вашим приятельницам не понравится мое вторжение, – сказал он.

– Это мой дом, – заметила Эллен.

Он бледно улыбнулся. Джек действительно был голоден – ничего не ел с завтрака, а Эллен славилась своим кулинарным искусством.

Он сидел на табурете в кухне, пока Эллен доставала шипящий противень с порционными цыплятами из богато украшенной – хром на черном – старомодной газовой духовки. Жареная птица пахла восхитительно. Крысята так и прилипли к передней стенке, подергивая носиками.

Эллен выложила на тарелку и ловко разделала одну тушку. Да еще фаршированную грибами, отметил про себя Джек.

– Мы-то уже поели, – сказала она. – Положите себе салата. Вино в холодильнике.

– Мне придется петь за свой ужин?

– Что угодно, лишь бы не это, – комически ужаснулась Эллен.

Он заткнул кончик салфетки за воротник футболки, расправил крахмальное полотнище на груди и принял классическую позу чревоугодника, стоймя зажав вилку с ножом в кулаках. Широкие штаны на красных подтяжках, непокорно растрепанные черные волосы, узкое, угловатое лицо и бойкие, выразительные глаза делали Джека похожим на карикатуру.

– Что за книжку вы обсуждаете в этом месяце?

– Очередной шедевр Опры Уинфри. Вам не понравится.

Он фыркнул.

В ответ фыркнула и Эллен.

– Ладно, ужинайте не спеша. В холодильнике есть пара банок собачьих консервов, я для ваших крысят припасла. А взаимное знакомство с кружком устроим за десертом, хорошо?

Джек нацепил бесстрастную маску. Он не мог понять, что Эллен задумала. Некий тест – или, может, эксцентричная месть?

– Расслабьтесь, – прошептала она, сделала страшные глаза, шлепнула юношу по спине и скрылась за дверью в гостиную. Захлопываясь, створка обдала его легким ветерком.

Джек нашел собачьи консервы, опрокинул содержимое банок в миску и театральным жестом поставил ее в клетку:

– Набивайте себе животики, мои славные. Полеты закончились. И возможно, вкусное пропитание. На долгое-предолгое время.

Крысята прикинули шансы на пиршество цыпленком, сопоставили их с наличием еды у самых своих лап, после чего обиженно принялись отщипывать кусочки.

Он присел к столу, развернул газету из больничного вестибюля. Полистал раздел объявлений, надеясь наткнуться на то, чего сам не помнил. А вот и искомое, в середине последней страницы: тот самый текст, который прочли его глаза, пока сознание Джека витало в другом месте. Нахмурившись, он притронулся к коротенькому объявлению – очень коротенькому – тут же отложил вилку и непроизвольно поерзал на табурете. Оглянулся на сетчатую дверь, выходившую на заднее крыльцо. Что-то там стоит, поджидает? Нет…

Джек вновь взялся за еду – слишком вкусную, чтобы дать ей пропасть зазря, – но время от времени бросал взгляд на объявление, пока наконец не вырвал его из газеты и не убрал себе в карман.

Остатки таблоида он сунул в мусорное ведро, которое Эллен держала под раковиной.

Разговор, доносившийся из-за прикрытой двери, звучал оживленно, хрипловатые, хотя явно женские голоса что-то воодушевлено обсуждали, а после нескольких бокалов вина их тембр вообще дал понять, что дамы принялись резать правду-матку. Добрая горячая еда расслабила гостей.

Эллен решила, что момент назрел. Она подала десерт. Затем, подталкивая Джека в спину, вывела его в обеденную залу и сама встала рядом, откинув легкую кисть одной руки в сторону, а вторую удерживая у поясницы, внешне напоминая кутюрье на показе новой коллекции.

За дальним концом длинного дубового стола две женщины постарше выжидательно умолкли.

– Я уже рассказывала вам про Джека, – заявила Эллен. – Он работает на улице. Баскером!

Гостьи округлили глаза, затем искоса переглянулись, словно им было что сказать, но что никто и никогда их не подловит за этим занятием – во всяком случае, не в присутствии хозяйки. Дамам хорошо за пятьдесят, обеим не помешало бы записаться в группу здоровья, да и почаще бывать на солнышке. Бабушкины очки, шелковые брючные костюмы – впрочем, рыжая гостья одета в джинсу со стразами, – дорогой маникюр, модный перманент. Джек мгновенно дал им оценку: зарабатывают не меньше сотни тысяч в год, лакомые кусочки для уличных профи. Одна, пожалуй, лесбиянка – интересно, она сама-то об этом догадывается? При обычных обстоятельствах он бы с радостью разлучил их с максимально возможной суммой денег.

Со своей стороны, гостьи Эллен разглядывали его с цивилизованной прохладцей: слишком молоденький, подозрительно хорошенький, с загадочной, чуть пугающей перчинкой, приглашенный в недра их феминистской твердыни нарочно – это понятно, – но почему?

Джек внутренне простонал, засим отвесил церемонный поклон.

– Сударыни, благодарю за восхитительный ужин. Не смею более докучать вам своим присутствием.

Он попытался было улизнуть на кухню, но Эллен твердо придержала его за локоть.

Дамы обратили лица к хозяйке, ища указаний. Эллен притворно-застенчиво сложила руки на груди.

– Джек мой друг, – сказала она.

– Какого сорта друг? – спросила та, что постарше.

– И что значит «работает на улице»? – подхватила ее рыжеволосая соседка, отличавшаяся довольно приятными округлостями. – И что это за слово: «баскер»?

– От старофранцузского busquer, то есть рыскать, как, например, рыщет носом судно, пытаясь найти правильный курс, – процедила старшая. Для нее Джек был колючей песчинкой, крохотной занозой, источником мелкого раздражения.

Эллен снисходительным, учительским жестом показала Джеку: мол, объяснитесь. На один жаркий миг он решил, что она ему ни капельки не нравится.

– Я бродячий актер, – пробормотал он. – Показываю фокусы. Жонглирую.

– Зарабатываете? – вскинула брови рыжая.

– С девяти до трех. Как в банке.

Они не ответили встречной улыбкой – хотя у рыжей дрогнули уголки губ. И что у него общего с Эллен? – словно хотела она сказать. Такой худой!

Старшая обвела стол глазами, широко распахнутыми за толстыми стеклами очков.

– Для нас можете выкинуть какой-нибудь трюк?

Джек немедленно встал в первую балетную позицию, склонил голову, будто в молитве. Вскинул руки – пальцы щепотью, – как если бы собрался играть на кастаньетах, и замер. Дамы ждали. Напряжение росло.

(Вероятная) лесбиянка скрипнула стулом и кашлянула.

Джек поднял лицо и встретил взгляд Эллен.

– Я не выкидываю трюки, – спокойно сказал он. – Я просто приглашаю мир на танец.

– Вот и покажите, как вы это делаете, – нахмурилась та.

Женское трио озиралось окрест, раздувая ноздри будто львицы, почуявшие кровь. Ему не понравилось такое внимание. Терпение Джека лопнуло.

– А я уже показал, – буркнул он. – Еще раз спасибо, но у меня все. Это и есть мой трюк.

На десятую долю секунды – вообще времени не прошло – обеденная зала накрылась глухой тишиной, словно в уши вбили навощенные затычки. Дрогнули хрустальные подвески на люстре. Спирали всех шести лампочек пшикнули и погасли.

– Это что еще за… – начала было рыжеволосая, но Джек просто вздернул бровь и показал подбородком: «Вон там». Женщина оглянулась на окно. Немедленно, на узкой улочке перед домом Эллен, лоб в лоб приложились две машины.

Тряхнуло стены.

Все три женщины подпрыгнули на месте и завизжали.

– Что это за грохот? – выпучила глаза рыжая.

Эллен бросилась в прихожую. На миг дамы забыли про Джека. Он рванулся сквозь кухонную дверь, на ходу подхватил клетку – крысята аж присели – и скользнул на крыльцо.

Налегая на педали, он мчал по задней аллее и чувствовал, как сводит лопатки знакомой судорогой. Эллен не следовало так поступать. Такая жестокость выходила за рамки милых шуточек: все равно что познакомить Венди с Питером Пэном, когда девочка напрочь утратила способность летать. Хуже того, он настолько далеко шагнул от своей линии положительных последствий, что уйдет несколько дней на обратный прыжок.

Кто знает, что может произойти за это время?

Катясь с горки, Джек ощущал себя совсем голым и беззащитным.