Текст книги "Город Перестановок"

Пол быстро решил, что весь этот спор лишь рассеивает внимание. Доказать с полной достоверностью наличие разума у Копии хоть одному человеку невозможно. Для Копии же оно и так очевидно: cogito ergo sum. Дискуссия окончена.

Для людей же, готовых допустить наличие разума у Копий на основе тех же логических рассуждений, каковые заставляли предполагать его у собратьев по виду, – и для Копий, готовых ответить им тем же, – суть дела заключалась совсем в другом.

Были кое-какие вопросы о природе этого общего качества, которые появление Копий высветили резче, нежели что бы то ни было ранее. Вопросы, которые требовалось исследовать, прежде чем человеческая раса сможет с уверенностью передать свои воспоминания, свою культуру, цели и сущность наследникам.

Вопросы, на которые могла ответить лишь Копия.

* * *

Пол сидел в своём кабинете, в любимом кресле (он не был уверен, что фактура обшивки воспроизведена точно) и утешался, как мог, пониманием полной нелепости всех страхов перед дальнейшими экспериментами на самом себе. Он уже «пережил перенос» из плоти и крови в компьютерную физиологическую модель, радикальностью далеко превосходящий прочие стадии проекта. По сравнению с этим подстройка некоторых параметров модели должна была представляться ерундой.

На терминале, для всего остального по-прежнему не работавшем, возникло изображение Дарэма. В воображении Пола он уже начинал превращаться из всесильного божества, пребывающего в чертогах Реальности и дёргающего оттуда ниточки управления, в мелкого деспотичного джинна, заключённого в бутылке-экране. Одного писклявого голоса хватало, чтобы любая аура величия и могущества сдулась, как шарик.

Пик.

– Эксперимент первый, проба ноль. Базовые данные. Разрешение по времени – одна миллисекунда, стандарт системы. Просто считай до десяти с односекундными интервалами, насколько сможешь их выдержать. Идёт?

– Думаю, с этим я справлюсь. – Он же сам всё это спланировал и совершенно не нуждался в пошаговых инструкциях. Изображение Дарэма исчезло: во время эксперимента не должно быть никаких связей с реальным временем.

Пол сосчитал до десяти. «Джинн» вернулся. Рассматривая лицо на экране, Пол осознал, что его ничуть не тянет видеть в этом лице «своё собственное». Может быть, это наследство попыток дистанцироваться от более ранних Копий. Или, возможно, его внутренний образ самого себя никогда не был особенно похож на действительный облик, а сейчас защитные механизмы психической устойчивости сделали разницу ещё больше.

Пик.

– Ладно. Эксперимент первый, проба один. Разрешение по времени – пять миллисекунд. Ты готов?

– Да.

«Джинн» исчез. Пол принялся считать:

– Один. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь. Восемь. Девять. Десять.

Пик.

– Есть что сообщить?

– Нет. То есть я не могу не испытывать некоторой опаски, зная, что ты лезешь в мою… инфраструктуру. Но помимо этого – ничего.

Глаза Дарэма уже не застывали, пока он дожидался замедленного ответа, – то ли он научился лучше владеть собой, то ли, что более вероятно, поставил какую-то программу редактирования изображений, чтобы скрывать скуку.

Пик.

– Опаску не бери в голову. У нас же есть контроль, помнишь?

Пол предпочёл бы обойтись без напоминания. Он, конечно, знал, что Дарэм создал его второй экземпляр и вводит обеим Копиям одни и те же данные, а изменения хода времени вносит только в одну из них. Это было важной частью эксперимента, но думать об этом Полу не хотелось. Третье «я», полностью дублирующее его мысли, – ещё и это, после всего остального, было уже чересчур.

Пик.

– Проба два. Разрешение по времени – десять миллисекунд.

Пол сосчитал до десяти. «Нет ничего легче, – думал он, – когда ты создан из плоти, когда состоишь из вещества; когда все кварки и электроны делают только то, что для них естественно». Люди в конечном итоге воплощены в поля элементарных частиц, которые, конечно, не могут быть иными, чем они есть. Копии же воплощены в компьютерной памяти в виде огромных наборов чисел. Числа же, разумеется, можно интерпретировать как описание человеческого тела, сидящего в комнате. Но довольно сложно считать такое истолкование обязательным, внутренне присущим этим числам, учитывая, что в процессе кодирования модели приходится делать десятки тысяч достаточно произвольных выборов способа кодирования. Что вот это такое: содержание сахара в крови или уровень тестостерона? Частота нервных импульсов двигательного нейрона, когда я поднимаю правую руку, или сигнал, идущий от сетчатки, когда я смотрю на это движение? Если дать кому-то только голые числа, не объяснив их конкретной функции, он может просеивать величины всю жизнь, так и не обнаружив, какая из них что обозначает.

Однако ни одна заключённая в этих данных Копия – смыслит она что-нибудь в деталях кодирования или нет – никогда не тратила и малейших усилий, чтобы разобраться, где что.

Пик.

– Проба три. Разрешение по времени – двадцать миллисекунд.

– Один. Два. Три…

Чтобы для Копии шло время, числа, которые её определяют, должны меняться с каждым проходящим моментом. Их приходится рассчитывать снова и снова; Копия – это череда застывших мгновений, кадров из кино или компьютерной анимации.

Но… когда же из этих кадров возникает осознанная мысль? В процессе расчётов? Или в те короткие промежутки, когда данные просто хранятся в компьютерной памяти, не делая ничего, лишь отображая один застывший момент жизни Копии? Пока стадии сменяют друг друга тысячу раз за субъективную секунду, это кажется не особенно важным, но очень скоро…

Пик.

– Проба четыре. Разрешение по времени – пятьдесят миллисекунд.

«Что я такое? Данные? Процесс их образования? Соотношения чисел?

Всё это сразу?»

– Сто миллисекунд.

– Один. Два. Три…

Пол считал и слушал свой голос, словно наполовину ожидал, что заметит, как удлиняются паузы, начнёт ощущать пробелы в самом себе.

– Двести миллисекунд. – Пятая часть секунды.

– Один. Два… – Мигает ли он сейчас, появляясь и исчезая из бытия, на субъективной частоте в пять герц? Даже самые примитивные фильмы на целлулоидной плёнке никогда не мерцали при такой частоте. – Три. Четыре. – Пол помахал рукой перед лицом – движение выглядело совершенно нормальным, идеально плавным. Само собой, он-то не видит его со стороны. – Пять. Шесть. Семь. – Внезапно сквозь него волной прокатилась сильная дурнота, однако Пол подавил её и досчитал: – Восемь. Девять. Десять.

«Джинн» вновь возник в «бутылке» и издал краткий озабоченный писк.

– Что случилось? Хочешь немного передохнуть?

– Нет, я в порядке, – Пол окинул взглядом комнату, совершенно не угрожающую, покрытую пятнами света, и рассмеялся. «Как отреагирует Дарэм, если контроль и подопытный вдруг дадут два совершенно разных ответа?» Он попытался вспомнить свои планы на такой случай, но не смог, да и не очень-то старался. Теперь это не его заботы.

Пик.

– Проба семь. Разрешение по времени – пятьсот миллисекунд.

Пол сосчитал и, по правде говоря, не почувствовал разницы. Некоторое беспокойство – да; но, если не считать лёгкой тошноты, ощущения вроде бы остались полностью такими же. И это было вполне логично, по крайней мере в долговременной перспективе. Ведь на больших интервалах времени ничто не терялось. Его модель мозга получала полное описание с полусекундными интервалами (по времени самой модели), но каждое описание по-прежнему включало все результаты того, что как бы происходило в промежутках. Каждые полсекунды его мозг оказывался именно в том состоянии, в каком бы и был, если ничего не пропускать.

– Тысяча миллисекунд.

Но… что же происходило там, в промежутках? Управляющие моделью уравнения были чересчур сложными, чтобы решать их в один приём. В ходе расчётов непрерывно производились и сбрасывались огромные массивы промежуточных результатов. В некотором смысле эти промежуточные результаты если не прямо представляли собой то, что происходило в промежутках между соседствующими полными описаниями модели, то по крайней мере намекали, что там может нечто происходить. А раз вся модель имела производный характер, кто мог утверждать, что эти гипотетические события, скрытые несколько глубже в потоке данных, в каком-то смысле «менее настоящие», чем те, что описаны напрямую?

– Две тысячи миллисекунд.

– Один. Два. Три. Четыре.

Если сейчас казалось, будто он произносит (и сам слышит, что произносит) каждое числительное подряд, то лишь потому, что последствия произнесения, скажем, слова «три» (и то, как он его слышит) присутствовали в результатах расчётов эволюции его мозга между моментом произнесения «два» и моментом произнесения «четыре».

– Пять тысяч миллисекунд.

– Один. Два. Три. Четыре. Пять.

Вообще-то слышать слова, которых он «на самом деле» не произносил, было ненамного удивительнее, чем вообще слышать что-либо, будучи Копией. Даже стандартный для этого мирка темп времени в одну миллисекунду был слишком грубым, чтобы полностью воспроизводить весь спектр высот слышимых звуков. Звуки модель отображала не как изменения давления воздуха, – их значения не могли бы меняться с достаточной скоростью, – а как изменения энергии звука: спектр мощностей вместо спектра частот. Двадцать килогерц здесь – лишь число, этикетка; ничто на самом деле не колеблется с такой скоростью. Настоящие уши анализируют воздушные волны, раскладывая их на компоненты разных частот. Пол знал, что его мозг получает спектр частот в готовом виде, непосредственно сами величины, извлечённые из несуществующего воздуха имеющейся в модели грубой подпрограммой.

– Десять тысяч миллисекунд.

– Один. Два. Три.

Десять секунд свободного падения от кадра к кадру.

Борясь с головокружением, но продолжая равномерный отсчёт, Пол колупнул неглубокий надрез, который сделал себе на предплечье кухонным ножом. Тот убедительно заныл. Так откуда взялось это ощущение? По истечении десяти секунд полностью обсчитанный мозг будет помнить всё это… но это не объясняет того, что происходит сейчас. Боль не была просто памятью о боли. Пол пытался вообразить мешанину из миллиардов взаимосвязанных вычислений, каким-то образом «осмысляющую» себя, заполняющую разрыв.

И думал: «А что будет, если кто-нибудь выключит компьютер: просто выдернет штепсель – прямо сейчас?»

Он, однако, не знал, что будет. Не представлял, что, помимо его субъективных ощущений, означает «прямо сейчас».

– Восемь. Девять. Десять.

Пик.

– Пол, я наблюдаю некоторое падение кровяного давления. Ты в порядке? Как себя чувствуешь?

Голова кружится… Однако он ответил:

– Так же, как всегда.

Пусть это не совсем правда, зато контроль, без сомнения, тоже соврал. Если, конечно…

– Скажи, что я такое? Контроль или подопытный?

Пик.

– Как я могу ответить, – прозвучал ответ Дарэма, – я ведь по-прежнему говорю с вами обоими. Однако могу сказать вот что: вы двое по-прежнему идентичны. Было несколько очень мелких различий, но они оказались временными и сейчас полностью стёрлись. Всякий раз, как вы оказываетесь в сравнимых состояниях, все схемы нервных сигналов, включающие больше пары нейронов, одинаковы.

Пол пренебрежительно хмыкнул. Он не был намерен допускать, чтобы Дарэм догадался, насколько его беспокоит эксперимент.

– А ты чего ждал? Решаешь один набор уравнений двумя способами; ясно, что ты придёшь к тем же результатам плюс-минус мелкая погрешность за счёт округления. Так и должно быть. Это математически неизбежно.

Пик.

– О, я согласен.

«Джинн» пальцем начертил на экране:

(1 + 2) + 3 = 1 + (2 + 3)

– Ну так и зачем вообще было утруждаться, реализуя эту стадию? Да, знаю, – я хотел действовать пунктуально, заложить основу. Но, по правде говоря, это растрата ресурсов. Почему бы не пропустить то, что и так чертовски очевидно, и не приступить к экспериментам, результат которых не ясен с самого начала?

Пик. Дарэм неодобрительно нахмурился.

– Не ожидал, что ты так быстро наберёшься цинизма. Искусственный интеллект – не раздел чистой математики, а эмпирическая наука. Предположения необходимо проверять. Подтвердить якобы «очевидное» не так уж позорно, верно? И если всё настолько однозначно, чего тебе бояться?

– Я не боюсь. Просто предпочёл бы покончить с этим. Но… ладно, валяй. Подтверждай, если думаешь, что тебе есть что подтверждать, и двинемся дальше.

Пик.

– В этом и состоит наш план. Но, думаю, сейчас нам обоим не повредит передохнуть. Я включу тебе коммуникации… только для входящих данных. – Дарэм повернулся, протянул руку куда-то за пределы экрана и нажал несколько клавиш на другом терминале. Потом вновь повернулся к камере. Он улыбался, и Пол точно знал, что его прототип сейчас скажет.

Пик.

– Кстати, я только что стёр одного из вас. Не могу позволить себе сохранять обоих, когда вы просто бездельничаете.

Пол улыбнулся в ответ, хотя что-то внутри него надрывалось от крика.

– И кого же ты ликвидировал?

Пик.

– Да какая разница? Я же сказал, копии были идентичны. И ты-то остался, верно? Кто бы ты ни был. Который бы ни был.

* * *

Снаружи со дня сканирования прошло три недели, но Полу не понадобилось много времени, чтобы нагнать события, – мелкие детали теряли всякое значение в виду последующих событий, и весь поток новостей в значительной мере сводил на нет сам себя. Израиль и Палестина снова были близки к войне, на этот раз из-за нарушений договора о разделе воды, совершавшихся якобы обеими сторонами, но совместный антивоенный митинг собрал на стеклянистой равнине, где некогда находился Иерусалим, более миллиона человек, и правительства были вынуждены пойти на попятный. Экс-президент США Мартин Сэндовер ещё сопротивлялся экстрадиции в республику Палау, где его ожидало обвинение в пособничестве кровавому государственному перевороту тридцать пятого года; Верховный Суд отменил, наконец, давнишнее постановление, наделявшее Сэндовера иммунитетом против любого иностранного закона, и день-другой казалось, что дело выгорит, но потом экс-президентская команда юристов нашла целый набор новых стратегий оттягивания решения. В Канберре пришёл и ушёл очередной кризис власти, но премьер-министр сохранил своё кресло. В сообщении недельной давности один журналист ничтоже сумняшеся объявил это «высокой драмой». «Наверное, для такого нужно самому там быть», – решил Пол. Инфляция упала на полпроцента, безработица настолько же поднялась.

Пол быстренько пробежал новости, пропуская статьи и прокручивая ролики, которые наверняка внимательно изучил бы, будь они свежими. Он чувствовал, что до странности возмущён тем, что столько всего «пропустил», – всё это находилось перед ним прямо сейчас, но ведь это совсем другое дело.

«И в то же время, – размышлял он, – разве не к лучшему, что не пришлось тратить время на столь эфемерные детали?» Сам факт, что он сейчас находился едва ли не в рабстве, лишь доказывал, как всё это, по большому счёту, маловажно.

С другой стороны, а что вообще важно? Люди живут не геологическими эпохами. Они живут часами и днями, вынуждены беспокоиться о происходящем в этой шкале времени.

Люди.

Пол подключился к телевидению в реальном времени и просмотрел серию «Мутной семейки» одной вспышкой, продолжавшейся менее двух минут, со звукорядом, слившимся в невразумительный писк. Потом телеигру. Фильм про войну. Вечерние новости. Словно он находился далеко в космосе и нёсся к Земле сквозь океан передач, сжимаемых эффектом Доплера. Этот образ почему-то умиротворял; в конце концов, не в такой уж противоестественной ситуации он сейчас, если люди из плоти и крови способны оказаться точно в таких же отношениях с реальностью. Никто ведь не станет утверждать, что доплеровское смещение способно отнять у человека его сущность.

На цифровой город спустились сумерки. Пол съел разогретое в микроволновке рагу из соевого белка, размышляя, есть ли у него ещё какие-то причины, морального или иного характера, оставаться вегетарианцем.

Он засиделся далеко за полночь, слушая музыку. Цзань Чжао, Майкл Найман, Филип Гласс. Неважно, что каждая нота длилась в семнадцать раз дольше или что блок аудиопамяти в проигрывателе «на самом деле» не имел микроструктуры, да и что сам «звук» попадал в его моделированный мозг посредством фокуса, не имевшего ничего общего с обычным процессом слуха. Кульминация «Мисимы» Гласса, как прежде, стискивала сердце, словно проводя по нему кровоточащую борозду.

А что, если бы стоящие за всем этим расчёты заняли тысячелетия, если бы люди выполняли их, перекидывая костяшки на счётах? Чувствовал бы он то же самое?

Признавать такое было оскорбительно, но ответ наверняка «да».

Пол лежал в кровати и думал: «Хочу ли я ещё пробудиться от этого сна?»

Вопрос, впрочем, оставался академическим: у него по-прежнему не было выбора.

4. (Не отступая ни на шаг)

Ноябрь 2050 года

Мария договорилась встретиться с Аденом в «Надире» – ночном клубе на Оксфорд-стрит, где он иногда выступал и куда часто приходил сочинять. Обычно ему удавалось протащить их обоих бесплатно, и на этот раз дверь – устрашающее сооружение из чёрной ребристой анодированной стали, похожее на люк воздушного шлюза, – пропустила её без возражений после короткого охранного сканирования. Как-то раз Марии приснился кошмар, будто она застряла в дверной камере из-за ножа, необъяснимым образом обнаружившегося у неё в правом сапоге, и, что ещё хуже, её кредитная карточка заблокирована. Эта дрянь переваривала её, словно насекомое, угодившее в венерину мухоловку, а тем временем Аден стоял на сцене и тянул одну из своих грустных любовных песен.

Внутри было битком набито, как обычно по четвергам, и, как всегда, полутемно. Наконец она заметила Адена, который сидел за столиком сбоку у стены и слушал одну из групп, делая одновременно собственные наброски; на его лицо падал свет от ноутбука. Насколько Мария могла судить, то, что Аден слушал, сочиняя музыку, никогда на него особенно не влияло, зато он заявлял, что работать в тишине не способен, и предпочитал для вдохновения – или в качестве катализатора, как ни назови, – живые выступления.

Мария тронула его за плечо. Аден поднял взгляд, снял наушники и встал, чтобы поцеловать её. У его губ был привкус апельсинового сока.

Аден взмахнул наушниками.

– Надо тебе послушать. «Продажные юристы-буддисты под крэком». Весьма недурно.

Мария бросила взгляд на сцену, хотя понять, о ком он говорит, было невозможно. Там находилось четыре группы, в общей сложности двенадцать человек, каждый в своём звуконепроницаемом пластиковом цилиндре. Большинство посетителей сидели «подстроенными» – в наушниках, выделяющих звук только одной группы, и жидкокристаллических очках, мигающих в унисон с подсветкой одного набора цилиндров, так что остальные группы оставались невидимыми. Несколько человек тихо болтали, и Мария решила, что из пяти возможных звуковых дорожек именно эта, близкая к тишине, лучше соответствует её настроению. К тому же ей никогда особо не нравилась индукция нервных сигналов. Хотя физически передача звука этим способом и не могла повредить барабанные перепонки (что исключало возможность каких-либо исков к заведению), после неё у Марии в ушах (или в слуховых каналах) всегда будто звенело, какую бы громкость она ни выбрала.

– Может, попозже.

Она села рядом с Аденом и почувствовала, как он слегка напрягся, когда их плечи соприкоснулись, а потом заставил себя расслабиться. А может, и нет. Марии часто казалось, что, когда она считывает его язык тела, на самом деле просто сама создаёт сигналы из белого шума.

Она сказала:

– Мне сегодня пришёл на почту мусор, выглядевший точь-в-точь как ты.

– Как лестно. Наверное. А что он впаривал?

– Церковь Бога Безразличного.

Аден рассмеялся.

– Каждый раз, как про неё слышу, я думаю, что им надо поменять название. Про такого бога даже не скажешь «он», потому что это определённое местоимение, а что может быть определённого в безразличии?

– Я включу тебе эту программу, и вы сможете с ней как следует поспорить.

– Нет уж, спасибо, – Аден отхлебнул из стакана. – А по делу что-нибудь пришло? Есть контракты?

– Нет.

– Значит… очередной день смертной скуки?

– По большей части. – Мария заколебалась. Обычно Аден выспрашивал её о новостях, когда имел сам что рассказать, и теперь ей было любопытно, что это. Но он помалкивал, так что она продолжила и описала своё столкновение с Операцией «Бабочка».

Аден заметил:

– Припоминаю, слышал что-то об этом. Но я думал, придётся ждать не один десяток лет.

– Полной реализации, наверное, но симуляции определённо уже начались. И с размахом.

Аден сморщился как от боли.

– Управление погодой? Да понимают ли они, с чем шутят?

Мария подавила раздражение.

– Должно быть, теория выглядит привлекательной, иначе они не зашли бы так далеко. Никто не станет тратить несколько миллионов долларов за час суперкомпьютерного времени, если нет шансов, что это окупится.

Аден фыркнул.

– Ещё бы. И, как правило, это называется Операция Как-Нибудь-Там. Помнишь Операцию «Блистающий путь»?

– Да, помню.

– Тогда хотели засеять верхние слои атмосферы наномашинами, которые мониторили бы температуру и якобы могли что-то с ней сделать.

– Самовоспроизводящимися микрочастицами, способными отражать и при необходимости рассеивать солнечное излучение в определённом диапазоне спектра.

– Иными словами, укутать планету в теплоизолирующее одеяло.

– Ну и что здесь такого страшного?

– Помимо технократической гордыни в чистом виде? И помимо того факта, что запускать любые авторепликанты в окружающую среду закон пока ещё, слава богу, запрещает? Ничего бы не вышло. Нашлись осложнения, которые никто не мог предсказать – неупорядоченное смешивание воздушных слоёв, так? – и они свели бы на нет почти весь эффект.

– Вот именно, – парировала Мария. – Но откуда бы это кто-то узнал, если бы не запустили соответствующую симуляцию?

– Применив здравый смысл. Сама идея подавить технологиями проблемы, которые технологией и созданы…

Мария почувствовала, что теряет терпение.

– А ты что предпочёл бы? Робеть перед лицом природы и надеяться, что она тебя за это вознаградит? Думаешь, «Мать Гея» простит нас и всё поправит, стоит избавиться от нехороших компьютеров и дать зарок, что больше мы ничего сами наладить не попытаемся? Ну тогда её надо называть «Нянюшка Гея».

Аден нахмурился.

– Нет, но ведь единственный способ что-то «наладить» – это оказывать меньшее воздействие на планету, а не большее. Не выдумывать всякие грандиозные схемы, чтобы вбить всё в нужную нам форму, а посторониться, оставить мир в покое, дать ему шанс исцелиться.

Марию его слова озадачили.

– Для этого уже слишком поздно! Вот если бы начать лет этак сто назад… тогда ладно. Всё бы ещё могло обернуться по-другому. Но теперь этого недостаточно, слишком велик причинённый ущерб. Расхаживать на цыпочках по обломкам и надеяться, что все системы, которые мы раздолбали, волшебным образом восстановятся сами… Стараться быть вдвое осторожнее каждый раз, как удваивается население… Из этого просто ничего не получится. Вся планетарная экосистема сейчас в той же степени искусственна, как… микроклимат большого города. Поверь, я хотела бы, чтоб было иначе, но всё так. Раз уж мы создали искусственный мир, намеренно или нет, лучше бы нам научиться его контролировать. Потому что, если отступить и оставить всё на волю случая, он просто начнёт разваливаться вокруг нас как попало, и вряд ли это окажется лучше, чем наши жесточайшие ошибки.

– Искусственный мир? – Аден пришёл в ужас. – И ты правда в такое веришь?

– Да.

– Это потому, что ты столько времени проводишь в виртуальной реальности, что уже не чувствуешь разницы.

Этим он Марию здорово возмутил.

– Да я почти никогда… – Тут она споткнулась, поняв, что он имеет в виду «Автоверсум». Она давно перестала пытаться втолковать Адену, в чём разница. А тот быстро вставил:

– Извини. Это был мелочный выпад, – он взмахнул рукой, словно забирая свои слова назад, – скорее нетерпеливо, нежели прося прощения. – Слушай, давай забудем всю эту депрессивную экомуру. У меня для разнообразия есть и хорошие новости. Мы едем в Сеул.

Мария рассмеялась.

– В самом деле? Зачем?

– Мне там предложили работу. Музыкальный факультет университета.

Мария бросила на Адена колючий взгляд.

– Спасибо, что известил меня загодя о своих попытках трудоустройства.

– Не хотел возбуждать у тебя лишних надежд, – легкомысленно отмахнулся он. – Да и у себя самого. Узнал только сегодня днём и до сих пор не могу поверить. Композитор-преподаватель, контракт на год, пара часов занятий в неделю, а остальное время можно делать что захочу: писать, выступать, продюсировать – что угодно. И к тому же бесплатное жильё. На двоих.

– Да это просто… Постой-ка. Несколько часов занятий? Тогда зачем им нужно твоё присутствие?

– Хотят, чтобы я там находился физически. Вопрос престижа. Любой ерундовский университетишка способен подключиться к сети да набрать с десяток профессоров по всему свету…

– Почему ерундовский? Это рационально и эффективно.

– Эффективно и дёшево. А этим ребятам дешёвка не нужна. Им нужен образец экзотической культуры красоты ради. Да брось смеяться. Австралия в Сеуле последний писк моды, такое бывает только раз в двадцать лет, так что нужно успеть пользоваться. И им нужен композитор в качестве постоянного преподавателя. Постоянного!

Мария откинулась на стуле и попыталась переварить новость. Аден продолжал:

– Не знаю насчёт тебя, но мне сложновато себе представить, каким ещё путём мы могли бы позволить себе провести год в Корее.

– А ты уже сказал «да»?

– Я сказал «возможно». Сказал «вероятно».

– Жильё на двоих. И что я должна делать, пока ты будешь изображать экзотическое украшение?

– Да что захочешь. Всё, что ты делаешь здесь, можно с таким же успехом делать и там. Ты же сама мне всё время говорила, что подключена ко всему свету, что ты – узел в логическом пространстве данных, что твоё физическое местонахождение абсолютно не имеет значения…

– Да, и смысл этого в том, что не нужно никуда двигаться. Мне нравится там, где я есть.

– В этой обувной коробке?

– Квартира в сеульском кампусе навряд ли будет просторнее.

– Зато мы куда-то выберемся! Город замечательный, там сейчас целый ренессанс культуры, не только в музыке. И кто знает, может быть, ты найдёшь там какой-нибудь интересный проект для работы. Не всё же передаётся по сетям.

Тут было не поспорить. Корея состояла действительным членом ASEAN, в отличие от Австралии с её испытательным сроком. Окажись она в нужное время в Сеуле, заведи нужные контакты, могла бы сейчас работать на Операцию «Бабочка». И пусть это были всего лишь мечтания – на обзаведение нужными контактами ушло бы, пожалуй, лет десять – едва ли ей там пришлось бы хуже, чем в Сиднее.

Мария помолчала. Новость была хорошей, уникальная возможность для них обоих; и всё же она не понимала, почему Аден вот так её огорошил. Нужно было всё ей рассказать, когда он подал заявку, какими бы мизерными ни казались шансы.

Она бросила взгляд на сцену, где двенадцать музыкантов, потея, изливали душу; потом отвернулась. Смотреть на них без подстройки было неловко, словно подглядываешь: не только из-за того, что они эмоционально трудились в полной тишине, но и потому, что ни одна группа не видела другую, а Мария могла видеть их всех сразу.

– Ты можешь не спешить с решением, – заметил Аден. – Начало учебного года девятого января. Ещё два месяца.

– Но ведь они должны получить ответ заранее?

– Принимаю ли я работу, нужно ответить к понедельнику, а насчёт квартиры, думаю, особых проблем не будет. То есть, если я окажусь в конце концов один в квартире, рассчитанной на двоих, это вряд ли будет конец света, – он невинно взглянул на Марию, точно предлагая ей припомнить, когда и где он обещал отвергнуть подобный шанс только потому, что она не пожелает к нему присоединиться.

– Ну да, конечно, – согласилась Мария. – Как глупо с моей стороны.

Дома Мария, не удержавшись, заглянула в КваКС-обменник – просто посмотреть, что там творится. Операция «Бабочка» ушла с рынка. «Омниаверитас», программа-добытчик знаний, не нашёл в сети сообщений о тайфуне в том регионе: может быть, предсказание не оправдалось, а может, он ещё и произойдёт, но симуляции уже вынесли решение. Странно было думать, что всё кончилось, а буря не разразилась… Но ведь к тому моменту, как случится что-нибудь достойное попадания в службы новостей, текущие метеорологические данные, надо надеяться, не будут иметь ничего общего с тем, что произошло бы под воздействием установок управления погодой. Необходимые для симуляции данные из реального мира – лишь отправная точка, моментальный снимок мировой погоды на момент начала вмешательства.

КваКСы всё ещё шли по цене в полтора раза выше обычной – рядовые пользователи оспаривали их друг у друга, торопясь закончить недоделанное. Мария колебалась. Ей хотелось развеселить себя, но включать сейчас «Автоверсум» было глупо, куда разумнее подождать до утра.

Она подключилась к JSN, натянула перчатки, активировала рабочее пространство. Иконка с изображением человечка, поскользнувшегося на банановой кожуре и замершего в момент падения, означала сохранение её неоконченной работы. Мария ткнула иконку, и перед ней вновь мгновенно возникли чашки Петри. A. lamberti кормились, делились и умирали, словно последних пятнадцати часов не было.

Она могла бы спросить Адена в лицо: «Хочешь поехать в Сеул один? Провести годик без меня? Если дело в этом, почему бы тебе прямо об этом не сказать?» Но ведь он стал бы всё отрицать, правда это или нет. А она не поверила бы ему, лгал бы он или нет. Так зачем задавать вопрос, ответ на который ничего не даст?

Да сейчас уже не казалось важным, Сеул или Сидней, нужна она или нет. Вот место, куда можно войти отовсюду – из любой географической точки, в любом эмоциональном состоянии.

Мария уставилась на рабочее пространство, провела пальцем в перчатке по краю одной из чашек и насмешливо провозгласила:

– Меня зовут Мария, и я страдаю нездоровым пристрастием к «Автоверсуму»!

У неё на глазах культура в чашке, которой она коснулась, из грязно-синей превратилась в сплошь коричневую, а потом сделалась прозрачной, словно программа визуализации уже не отличала мёртвых A. lamberti от случайных групп органических молекул.

Однако по мере растворения бурой массы Мария вдруг заметила кое-что вначале пропущенное.

Крошечная электрически-синяя искорка.

Она приблизила её к себе, не желая делать поспешные выводы. То было маленькое скопление выживших бактерий, быстрорастущее, – но это ещё ничего не доказывало. Некоторые штаммы всегда держались дольше прочих, то есть, если говорить формально, какой-то «естественный отбор» происходил. Однако эволюционный триумф, которого добивалась Мария, вовсе не походил на честь оказаться динозавром, который вымрет последним.