Текст книги "Город Перестановок"

– Я хотел бы поговорить с Элизабет.

Пик.

– Это невозможно.

– Невозможно? Почему бы тебе просто не спросить её саму?

Пик.

– Я не могу это сделать. Она даже не знает о твоём существовании.

Пол холодно смерил его взглядом.

– Не ври мне, это пустая трата времени. Я собирался всё ей объяснить, как только получу выжившую Копию…

Пик.

– Так мы себе воображали, – сухо отозвался «джинн».

Уверенность Пола поколебалась.

– Ты утверждаешь, что исполнил, наконец, свой величайший замысел, и даже не упомянул об этом единственной женщине, которая?..

Пик. Лицо Дарэма обратилось в камень.

– Я действительно не хочу это обсуждать. Не могли бы мы приступить к эксперименту?

Пол открыл рот, чтобы возразить, и обнаружил, что ему нечего сказать. Весь гнев и ревность внезапно развеялись, сменившись… неловкостью. Словно он очнулся от грёз наяву, от причудливой и подробной фантазии о связи с чужой любовницей. Пол и Элизабет, Элизабет и Пол. Что произошло между ними, не его дело. О чём бы ни говорили воспоминания, той жизнью ему уже не жить.

– Конечно, – сказал он, – займёмся экспериментом. Время-то летит. Тебе должно было исполниться сорок пять… позавчера вроде бы? Поздравляю.

Пик.

– Спасибо, но ты ошибаешься. Пока ты спал, я кое-что подправил. Отключил часть модели, а в большую часть остального внёс изменения. Сегодня только четвёртое июня, ты получил шесть часов сна за десять часов реального времени. По-моему, неплохая работа.

Пол разъярился.

– Ты не имел права так поступать!

Пик. Дарэм вздохнул.

– Будь практичнее. Спроси себя, что бы ты сделал на моём месте.

– Это тебе не шутки!

Пик.

– Ну поспал ты без части тела. Вычистил я токсины у тебя из крови со скоростью, недоступной физиологии, – «Джинн» выглядел искренне озадаченным. – По сравнению с экспериментами, это ерунда. Почему тебя это беспокоит? Ты ведь проснулся точно таким же, как если бы спал обычным способом.

Пол овладел собой. Он не желал объяснять, каким уязвимым себя почувствовал, когда кто-то, проникнув сквозь трещины вселенной, избавил его от ненужных органов на время сна. И чем меньше этот ублюдок знает об уязвимых местах своей Копии, тем лучше – иначе он ими воспользуется. Вместо этого Пол сказал:

– Это меня беспокоит, потому что эксперименты ничего не стоят, если ты будешь вмешиваться случайным образом. Точные, контролируемые изменения – в этом весь смысл. Ты должен обещать, что больше не будешь так делать.

Пик.

– Ты же сам жаловался насчёт ненужных затрат. Кто-то должен заботиться о наших тающих ресурсах.

– Ты хочешь, чтобы я продолжал сотрудничать, или предпочитаешь начать всё заново?

Пик. «Джинн» мягко проговорил:

– Тебе не нужны угрозы. Даю слово: больше никаких случайных вмешательств.

– Спасибо.

«Заботиться о тающих ресурсах?» Пол изо всех сил старался не думать о деньгах. Как поступит «джинн», когда не сможет более позволить себе содержать функционирующую Копию – если Пол не предпочтёт «соскочить», когда эксперименты закончатся? Понятное дело, сохранит статичный слепок модели, пока не обеспечит приток наличных, чтобы запустить её заново. В долгосрочной перспективе – учредит трастовый фонд. Поначалу будет достаточно запускать Пола хотя бы периодически, чтобы не дать ему оторваться от мира и уберечь от чрезмерного культурного шока, пока технологии не подешевеют настолько, чтобы позволить ему существовать непрерывно.

Конечно, все эти утешительные планы сейчас строит человек, у которого два варианта будущего. «Захочет ли он на самом деле сохранить старую Копию, если можно просто сэкономить денежки для сканирования на смертном ложе, чтобы получить „своё собственное“ бессмертие?»

Пик.

– Теперь мы можем, наконец, приступить к работе?

– Для этого я здесь и нахожусь.

На этот раз описание модели будет на протяжении всего эксперимента создаваться со стандартным разрешением по времени, каждую миллисекунду, но порядок вычисления состояний будет меняться.

Пик.

– Эксперимент второй, проба один. Обратный порядок.

Пол принялся считать:

– Один. Два. Три…

Обратный порядок. Сначала прыжок в будущее, а теперь он движется обратно в реальном времени. Славно было бы, окажись возможным следить через этот терминал за внешними событиями. Выбрать какой-нибудь избитый пример, иллюстрирующий энтропию, вроде разбивающейся вазы… и при этом знать, что на самом деле не картинка, а он сам «запущен в обратную перемотку». Но Пол знал, что такое невозможно (независимо от того, что это нарушило бы ход эксперимента, сразу выдав участникам, кто подопытный, а кто контроль). Ведь в реальном времени первое, что будет рассчитано, – финальное состояние его смоделированного мозга вместе со всеми воспоминаниями о том, что «произошло» за эти десять секунд. Эти воспоминания не могут включать вид разбитой в реальности вазы, собирающейся из осколков, если ваза ещё не была разбита. Конечно, можно достичь того же эффекта с помощью симуляции или заранее записанного видео настоящего события, но это будет совсем не то.

– …Восемь. Девять. Десять.

Ещё один неощутимый прыжок в будущее – и «джинн» появился вновь.

Пик.

– Проба два. Нечётные состояния, потом чётные.

Если смотреть снаружи, он будет считать до десяти, пропуская каждую вторую секунду. Потом, забыв об этом, вернётся к началу и станет считать заново, заполняя пропуски.

А как с его собственной точки зрения? Пока он считает, внешний мир лишь один раз – хотя Пол этого и не заметит – совершит перескок между двумя участками времени, порезанными на чередующиеся интервалы по семнадцать миллисекунд.

«Кто же прав?» – Пол наполовину серьёзно обдумал этот вопрос. Может быть, оба описания верны, ведь теория относительности отменила понятие абсолютного времени. У каждого наблюдателя своя система отсчёта, пересекает он космос с околосветовой скоростью или приближается к горизонту событий чёрной дыры. Отчего бы не чтить точку зрения Копии на время столь же свято, как взгляд любого астронавта?

Аналогия эта, впрочем, не лишена недостатков. Релятивистские трансформации времени были плавными. Они могли достигать крайностей, но сохраняли непрерывность хода. Пространство-время одного наблюдателя могло растягиваться и искажаться с точки зрения другого, но его было невозможно порезать на ломтики, как кусок хлеба, а потом тасовать, словно колоду карт.

– Каждое десятое состояние из десяти отсчётов.

Пол считал и – дискуссии ради – пытался отстоять правомерность своей точки зрения, а для этого вообразить, что внешний мир и вправду поделен на чередующиеся кусочки времени, извлекаемые из десяти последовательных отрезков. Проблема в том… что эта гипотетическая сотрясающаяся вселенная как раз и была местом, где находился компьютер, в котором функционировала модель, инфраструктурой, от которой зависело остальное. Если её упорядоченную хронологию разорвать на лоскуты, что будет собирать воедино самого Пола, давая ему возможность задумываться над этим вопросом?

– Каждое двадцатое состояние из двадцати отсчётов.

Девятнадцать раз наступает амнезия, девятнадцать раз всё начинается снова. (Если он – не контроль, само собой.)

– Каждое сотое состояние из ста отсчётов.

Пол уже перестал чувствовать происходящее. Он считал.

– Псевдослучайное чередование состояний.

– Один. Два. Три.

Теперь он просто… пыль. С точки зрения внешнего наблюдателя, эти десять секунд размолоты на десять тысяч разрозненных мгновений и рассеяны в реальном времени. А если смотреть из времени модели, та же судьба постигла внешний мир. Однако структура его сознания осталась совершенно нетронутой. Пол каким-то образом по-прежнему находил себя, складывающегося из перемешанных кусочков. Он был разделён на части, словно рассыпанная мозаика. Однако и расчленение, и перемешивание не препятствовали взгляду. Каким-то образом для себя самих кусочки оставались соединёнными.

– Восемь. Девять. Десять.

Пик.

– Ты вспотел.

– Мы оба?

Пик. «Джинн» рассмеялся.

– А сам как думаешь?

– Окажи мне маленькую услугу, – попросил Пол. – Эксперимент окончен. Останови одного из меня – контроль или подопытного, неважно.

Пик.

– Готово.

– Теперь нет надобности ничего скрывать, верно? А сейчас прогони снова на мне эффект псевдослучайного чередования, только оставайся на связи. И теперь ты считай до десяти.

Пик. Дарэм покачал головой.

– Ничего не выйдет, Пол. Сам подумай: тебя же нельзя рассчитывать не подряд, когда неизвестно прошлое, которое ты должен был воспринять.

Ну конечно, всё та же проблема разбитой вазы.

– Так запиши себя и воспользуйся записью, – предложил Пол.

«Джинна» просьба, похоже, позабавила, но он согласился и даже замедлил запись, чтобы она длилась десять секунд по времени модели. Пол внимательно смотрел на размытые очертания губ и челюстей, вслушивался в гудение белого шума.

Пик.

– Теперь доволен?

– Ты перемешал меня, а не запись?

Пик.

– Конечно. Твоё желание для меня закон.

– Да ну? Тогда сделай это ещё раз.

Дарэм скроил гримасу, но подчинился.

– А теперь, – попросил Пол, – смешай запись.

Всё выглядело точно так же. Само собой.

– Ещё раз.

Пик.

– В чём смысл этой возни?

– Просто сделай.

Пол смотрел, и волоски на его затылке шевелились. Он был уверен, что стоит на грани… чего? Лобового столкновения с «очевидным» фактом: самые дикие перестановки соотношений между временем в модели и реальности для изолированной Копии неощутимы? Он его принял, без обсуждения и почти без сомнений, ещё двадцать лет назад… но испытать, как его ум буквально превращается в гоголь-моголь, – и ничего при этом не ощутить – это бередило чувства, как не в силах было разбередить абстрактное знание.

– Когда переходим к следующей стадии? – спросил Пол.

Пик.

– С чего вдруг такое рвение?

– Ни с чего. Просто хочу поскорее всё пройти и закончить с этим.

Пик.

– Чтобы подключить другие машины, потребуются кое-какие аккуратные переговоры. Распределение программ по сети устроено так, что не предполагает учёта географических капризов. Это примерно то же самое, как прийти в банк и попросить разместить определённую сумму денег на хранение… в определённую локацию памяти конкретного компьютера. Люди решат, что я свихнулся.

Пол на мгновение ощутил укол сопереживания, вспомнив, как сам предвидел те же трудности. Сопереживание на грани отождествления. Он тут же подавил это чувство. Теперь они необратимо разделены, у них разные проблемы и разные цели, и самое глупое, что он мог бы сделать, – забыть об этом.

Пик.

– Я мог бы тебя остановить, чтобы уберечь от скуки, пока не закончу подготовку, – если ты этого хочешь.

– Ты чересчур любезен. Я, однако, предпочту остаться в сознании. Мне есть что обдумать.

7. (Не отступая ни на шаг)

Ноябрь 2050 года

– От двенадцати до восемнадцати месяцев? Они уверены?

– Ну что я могу сказать? – сухо отозвалась Франческа Делука. – Так говорит их модель.

Мария изо всех сил старалась говорить спокойно.

– Это куча времени. Мы устроим тебе сканирование. Соберём деньги. Я могу продать дом и займу у Адена…

Франческа улыбнулась, но покачала головой.

– Нет, милая. – Её волосы слегка поседели, с тех пор как Мария в последний раз по-настоящему смотрела на неё, стараясь сознательно оценить её облик, но никаких явных признаков болезни не было. – Какой в этом смысл? Даже если бы я этого хотела – а я не хочу, – что толку от цифровой копии, которая никогда не будет запущена?

– Она будет запущена. Компьютерные мощности дешевеют. Все на это рассчитывают. Тысячи людей хранят сканы в ожидании…

– Сколько замороженных трупов уже оживили?

– Это не одно и то же.

– Сколько?

– Физически – ни одного. Но некоторые из них были просканированы…

– И оказались нежизнеспособны. Все, кто вызывал интерес: всякие знаменитости, диктаторы, – имеют повреждения мозга, а до остальных никому дела нет.

– Файл с результатами сканирования не имеет ничего общего с замороженным трупом. Ты никогда не станешь нежизнеспособной.

– Да, но я никогда не окажусь среди тех, кого стоит возвращать к жизни.

Мария сердито уставилась на мать.

– Я верну тебя к жизни. Или ты не веришь, что у меня когда-нибудь найдутся для этого деньги?

– Может, и найдутся, – возразила Франческа. – Но я не собираюсь проходить сканирование, так что забудь об этом.

Мария сидела на краешке кровати и горбилась, не в силах найти удобную позу и не зная, куда девать руки. Солнце заливало комнату непристойно яркими лучами, обнажая каждую пушинку на ковре; ей приходилось сдерживаться, не позволяя себе встать и закрыть жалюзи. Почему Франческа не рассказала ей всё по телефону? По телефону было бы в тысячу раз легче.

– Ну ладно, – согласилась она, – сканирование проходить ты не хочешь. Но кто-то в мире наверняка делает наномашины против рака печени. Хотя бы экспериментальные.

– Не для этого типа клеток. Этот онкоген не из самых распространённых, и никто толком не знает его клеточных маркеров.

– И что с того? Их ведь могут найти, верно? Могут рассмотреть клетки, выделить маркеры и модифицировать существующие наномашины. Вся необходимая информация есть в твоём теле.

Мария представила себе, как мутировавшие белки, образующие метастазы, торчат сквозь мембраны клеток, выделенные зловещим ядовито-жёлтым цветом. Франческа проговорила:

– Не сомневаюсь, что при наличии достаточного умения, времени и денег это можно было бы сделать. Но так уж вышло, что никто не собирается предпринять ничего подобного в ближайшие восемнадцать месяцев.

Марию начало трясти. Дрожь накатывала волнами. Она не издавала ни звука, просто сидела и ждала, пока отпустит. Наконец выдавила:

– Должны же быть лекарства.

Франческа кивнула.

– Мне вводят лекарство, замедляющее рост первичной опухоли и ограничивающее метастазирование. Пересадку делать бессмысленно, вторичных разрастаний уже слишком много, так что отказ печени сейчас – наименьшая из моих забот. Я могу принимать средства общего цитотоксического действия, и всегда остаётся радиационная терапия, хотя не думаю, что польза от неё перевешивает побочные эффекты.

– Хочешь, я поживу с тобой?

– Нет.

– Я не помешаю. Ты же знаешь, я могу работать отовсюду.

– В этом нет необходимости. Я смогу за собой ухаживать.

Мария прикрыла глаза. Она не могла себе представить, что сможет выдержать это ещё час, не говоря уже год. Когда отец умер от сердечного приступа три года назад, она пообещала себе собрать денег, чтобы просканировать Франческу к её шестидесятилетию. Но даже не приблизилась к этой цели. «Я всё испортила. Зря тратила время. А теперь уже почти поздно».

– Может быть, удастся найти работу в Сеуле, – подумала она вслух.

– Я думала, ты не собираешься ехать.

Мария непонимающе взглянула на мать.

– Почему ты не хочешь сканироваться? Чего боишься? Я бы защитила тебя, сделала всё, что попросишь. Если не хочешь, чтобы тебя запускали, пока не преодолеют замедление, я этого дождусь. Если хочешь очнуться в физическом теле – органическом теле – я дождусь.

Франческа улыбнулась.

– Знаю, что дождёшься, милая. Дело не в этом.

– Тогда в чём?

– Я не хочу об этом спорить.

Мария была в отчаянии.

– Я не буду спорить. Но сказать ты мне можешь? Пожалуйста!

Франческа смягчилась.

– Послушай, когда сделали первую Копию, мне было тридцать три. Тебе было всего пять лет, и ты выросла с этой идеей, но для меня она всё ещё… слишком чуждая. Это нечто, что делают эксцентричные богатеи, ну как они когда-то замораживали свои трупы. Для меня потратить сотни тысяч долларов ради шанса обзавестись компьютерной имитацией после смерти отдаёт… фарсом. Я не эксцентричный миллионер, не хочу тратить свои деньги – и твои тоже – на создание какого-то… говорящего памятника собственному эго. У меня ещё сохранилось ощущение, что важно, а что нет, – она умоляюще взглянула на Марию. – Неужели это теперь ничего не значит?

– Это не будет имитацией. Ты будешь собой.

– И да, и нет.

– Что это значит? Ты же всегда говорила мне, что веришь…

– Я действительно верю, что Копии разумны. Просто я не сказала бы, что они – «тот же самый человек», с которого их сняли, или что другой. Тут нет ни правильного, ни ошибочного ответа, это вопрос не истины, а семантики. Дело в том, что у меня есть самоощущение, прямо сейчас, кто я, где проходят мои границы. И они не включают никакой Копии меня, запущенной в неопределённом будущем. Понимаешь? Сканирование не облегчит мне процесс умирания. Что бы ни думала на этот счёт моя Копия, если вдруг такая появится.

– Да это просто извращение, – сердито воскликнула Мария. – Это так же глупо, как… говорить в двадцать лет: «Не могу представить себя пятидесятилетней, такая старуха не может быть мной». А потом покончить с собой, потому что нечего терять, кроме этой старухи, а она не входит в твои «границы».

– По-моему, ты обещала не спорить.

Мария отвернулась.

– Ты никогда раньше так не говорила. Всегда утверждала, что с Копиями нужно обращаться как с людьми. Если бы тебе не промыла мозги эта «религия»…

– Церковь Бога Безразличного не имеет официальной позиции относительно Копий – ни за, ни против.

– У неё нет позиции относительно чего бы то ни было.

– Верно. Поэтому вряд ли её можно винить в том, что я не хочу сканироваться. Так?

Мария чувствовала, что её буквально тошнит. Она почти год сдерживалась и ничего не говорила на эту тему, была в изумлении и ужасе, но силилась уважать выбор матери, а теперь она видела, что это действительно безумие и безответственность, не укладывающаяся в голове. Нельзя просто стоять и смотреть, как кто-то, кого ты любишь, кто дал тебе твоё понимание мира, – превращает свои мозги в пульпу. Она возразила:

– Её можно винить, потому что она подточила твой здравый смысл. Они скормили тебе столько дерьма, что ты уже не способна ни о чём думать нормально.

Франческа лишь с упрёком взглянула на неё. Мария сразу ощутила укол вины: «Как ты можешь сейчас усложнять ей жизнь? Как можешь нападать на неё, когда она только что сказала тебе, что умирает?» Однако она не собиралась идти на попятный, выбирать самый лёгкий путь и «поддерживать больную». Вместо этого сказала:

– Бог безразличен… потому что именно Бог – причина, по которой всё такое, какое есть? И это должно давать нам чувство примирения с космосом, так?

Франческа покачала головой.

– Примирения? Нет. Нужно раз и навсегда избавиться от старых идей наподобие божественного вмешательства и от потребности в каких-то доказательствах или хотя бы в вере, чтобы верить.

– Тогда в чём есть потребность? – спросила Мария. – Я вот не верю, и чего же мне не хватает?

– Веры?

– И ещё любви к тавтологиям.

– Не брани тавтологии. Это лучшая основа для религии, чем фантазии.

– Это хуже тавтологии. Это… жонглирование смыслом слов по собственной прихоти, что-то из Льюиса Кэрролла или из Джорджа Оруэлла. «Бог – причина всего… в чём бы эта причина ни состояла». Тому, что любой нормальный человек попросту назовёт законами физики, вы решили дать имя Б-О-Г, лишь по той причине, что у этого слова имеются всякие исторические связи, обманчивые коннотации. Вы утверждаете, что это не имеет ничего общего со старыми религиями, так зачем использовать их терминологию?

– Мы не отрицаем историю слова, – объяснила Франческа. – Во многом мы порвали с прошлым, но признаём наше происхождение. Бог – это концепция, которой люди пользуются тысячелетиями. Тот факт, что мы очистили идею от примитивных предрассудков и грёз об исполнении желаний, не означает, что мы не следуем традиции.

– Но вы не очистили идею, а сделали её бессмысленной! И поделом. Но ведь вы, кажется, сами этого не сознаёте. Вы избавились от всех явных глупостей – всяких там чудес, антропоморфизма, ответов на молитвы, – но, кажется, не заметили, что, когда вы это сделали, не осталось абсолютно ничего, что стоило бы называть религией. Физика – не теология. Этика – не теология. К чему притворяться, будто это одно и то же?

– Разве не понимаешь? Мы говорим о Боге по той простой причине, что всё ещё хотим говорить. В людях есть глубоко укоренившееся стремление использовать это слово, концепцию и совершенствовать её, а не отбрасывать – несмотря на тот факт, что её смысл уже не тот, каким был пять тысяч лет назад.

– И вы прекрасно знаете, откуда берётся это стремление! Оно не имеет ничего общего с каким-то реальным божеством. Это продукт культуры и нейробиологии, порождение нескольких случайностей в ходе эволюции и истории.

– Ну конечно. А какое человеческое качество возникло иначе?

– Так зачем ему поддаваться?

Франческа рассмеялась.

– Зачем поддаваться вообще чему-нибудь? Религиозные побуждения – не какой-то… инопланетный мозговой вирус. Они, если их брать в чистом виде, освобождёнными от всего наносного, – не продукт промывки мозгов. Это часть того, что я есть.

Мария уткнулась лицом в ладони.

– Часть? Когда ты так говоришь, кажется, что это уже не ты.

– А тебе никогда не хотелось поблагодарить Бога, когда твои дела шли хорошо? – спросила Франческа. – Не хотелось попросить у Него сил, когда ты в них нуждалась?

– Нет.

– А мне – да. Хотя я знала, что Бог безразличен. И если Бог – причина всего, то он же – причина стремления использовать слово «Бог». А значит, всякий раз, когда я извлекаю из этого стремления силу, утешение или смысл, именно в Боге источник этой силы, утешения, смысла. И если Бог – хотя он и безразличен – поможет мне принять то, что со мной будет, почему тебя это так печалит?

* * *

По пути домой Мария сидела в электричке рядом с мальчишкой лет семи, всю дорогу дёргавшимся под беззвучные ритмы нейроиндуцированной ВМУЗ – видеомузыки с участием зрителя. Нейроиндукцию разработали для лечения эпилепсии, но самое распространённое её применение словно вызывало те самые симптомы, которые данная технология изначально должна была снимать. Искоса поглядывая на мальчика, Мария видела, как бегают за зеркальными очками его глазные яблоки.

По мере того как потрясение от известия постепенно слабело, Мария начинала видеть всё яснее. На самом деле причина крылась не в религии, а в деньгах. «Она хочет быть мученицей, не дать мне потратить ни цента. А всё прочее – рационализация. Должно быть, она набралась от своих родителей всей этой ерунды о том, как важно не быть „обузой“, не нагружать чрезмерно следующее поколение, не „разрушать лучшие годы их жизни“».

Велосипед она оставила в камере хранения на Центральном вокзале. Ехала домой медленно, среди лениво ползущих по случаю воскресного вечера машин, всё ещё чувствуя себя выжатой и трясущейся, но уже чуть более уверенной – теперь, когда она имела возможность всё продумать. От двенадцати до восемнадцати месяцев? Она соберёт деньги меньше чем за год. Уж как-нибудь. Она покажет Франческе, что способна выдержать эту ношу, а когда это будет сделано, мать перестанет выдумывать отговорки.

Дома Мария поставила вариться овощи, затем поднялась в спальню и проверила почту. Шесть посланий лежало в рубрике «мусор», четыре в категории «Автоверсум», а в «скучных, но прибыльных» – ничего. После её письма в «Автоверсум ревью» почти каждый подписчик успел с ней связаться. Поздравления, запросы дополнительных данных, предложения сотрудничества плюс несколько пограничных обращений от сдвинутых, полных непонимания и сетований. Её успех с A. lamberti породил даже небольшую сенсацию, будучи отмечен в несколько менее специализированном журнале «Мир клеточных автоматов». Всё это выглядело до странности непраздничным, чему Мария в известной степени радовалась: так было легче видеть событие в должной перспективе.

От мусорной почты она избавилась одним движением руки по сенсорному экрану, затем мгновение сидела, рассматривая письма по «Автоверсуму» и размышляя, не поступить ли так же с ними. «Нужно всё хорошенько спланировать. Сосредоточиться на зарабатывании денег и перестать тратить время на эту муру».

Она пробежала глазами первое сообщение. Девочка-подросток из Канзас-Сити жаловалась, что не смогла воспроизвести результаты Марии, плавно переходя к описанию собственной мучительной версии эксперимента. Мария остановила и стёрла файл двадцать секунд спустя: она уже дала пространные ответы на полдюжины подобных писем, тем самым полностью исчерпав всякое чувство долга, которое испытывала по отношению к «сообществу Автоверсума».

Запуская второе письмо, она почуяла, что внизу что-то горит, и вдруг вспомнила, что плита свихнулась ещё в пятницу – теперь за всем требовалось присматривать, нельзя было даже дистанционно выключить конфорки. Повысив громкость на терминале, она поспешила в кухню.

Шпинат превратился в пригоревшее месиво. Мария запустила кастрюльку через всю узенькую комнатку, и та отскочила почти прямо ей под ноги. Вновь схватив кастрюльку, Мария принялась дубасить ею о стену возле плиты, так что плитки кафеля треснули и посыпались на пол. Крушить дом оказалось лучшей разрядкой, чем она могла предположить. Всё равно, что рвать на себе одежду или волосы либо причинять себе боль. Она без устали лупила по стене, пока не сбилось дыхание. Голова кружилась, лицо пылало; она обливалась потом от странного жара, который не вспыхивал в ней со времени детских истерик. Мать касается её щеки тыльной стороной руки, отирая гневные слёзы. Прохладная кожа, прикосновение обручального кольца. «Тссс. Посмотри, в каком ты виде. Вся горишь!»

Немного погодя она успокоилась и заметила, что сообщение наверху по-прежнему звучит. Должно быть, отправитель запрограммировал его проигрываться по кругу, пока адресат не подтвердит получение. Мария села на пол и прислушалась.

– Меня зовут Пол Дарэм. Я прочёл вашу статью в «Автоверсум ревью». То, что вам удалось проделать с A. lamberti, произвело на меня очень сильное впечатление, и, если вас может заинтересовать финансирование, которое позволит продолжать эксперименты, перезвоните мне по данному номеру, чтобы мы могли это обсудить.

Марии пришлось выслушать это трижды, прежде чем она убедилась, что поняла всё правильно. «Финансирование, которое позволит продолжать эксперименты». Фраза показалась ей преднамеренно осторожной и двусмысленной, но означать могла в конечном счёте только одно.

Какой-то идиот предлагал ей работу.

* * *

Когда Дарэм попросил о личной встрече, Мария была слишком поражена, чтобы увильнуть от предложения. Он сообщил, что живёт в северной части Сиднея, и предложил встретиться на следующее утро в городе, в кафе «Маркет-стрит». Мария и здесь не нашла что возразить, просто кивнула – хорошо ещё, что она звонила через программный фильтр, устранявший с её лица и из голоса все следы беспокойства. Большинство контрактов на программирование заключалось без всяких бесед, даже по телефону: проводился полностью автоматизированный тендер, основанный исключительно на поданных заявках и имевшихся у организатора сведениях о прежних достижениях соискателей. Встречаться с нанимателем лицом к лицу Марии не приходилось с тех пор, как она в студенческие годы подрабатывала уборщицей.

Только отключив связь, она сообразила, что так и не поняла, чего Дарэм от неё хочет. Настоящий фанатик «Автоверсума» – с определённой натяжкой такое можно было себе представить – мог бы поделиться деньгами ради возможности с ней сотрудничать; например, оплачивал бы компьютерное время, чтобы потом разделить честь дальнейших успехов. Какое-то другое объяснение было сложно придумать.

Мария полночи провалялась без сна, прокручивая заново их короткий разговор и гадая, не упустила ли она что-то очевидное и не столкнулась ли с мошенником. Незадолго до двух часов она встала, произвела быстрый поиск по «Автоверсум ревью» и ещё нескольким журналам, посвящённым клеточным автоматам. Нигде не удалось обнаружить никаких статей человека по фамилии Дарэм.

Около трёх Мария бросила пустые раздумья и умудрилась заставить себя заснуть. Ей приснилось, что она не спит и продолжает расстраиваться из-за болезни матери, а потом понимает, что видит сон, и сердито бранит себя, потому что это свидетельство её любви – опять лишь иллюзия.

8. (Не отступая ни на шаг)

Ноябрь 2050 года

Томас ехал в лифте из офиса к себе домой. При жизни это была десятиминутная поездка на муниципальной электричке, а теперь, почти четыре субъективных месяца спустя, он попривык к более короткому пути. Сегодня он приступил к подъёму без лишних мыслей, наслаждаясь созерцанием дубовых панелей, и уже был почти убаюкан слабым гудением двигателя, как вдруг на полпути вверх без особой причины пережил мгновенное головокружение, словно элегантный гроб, в котором он находился, перешёл в свободное падение.

После возрождения Томас поначалу всё время переживал из-за этого. Какие аспекты прошлого ему следует воспроизвести, чтобы сохранить нормальность, а какие отбросить честности ради. Окно с видом на город представлялось достаточно безвредным, но проходить и проезжать сквозь искусственно созданную толпу ему казалось гротескным, а когда несколько раз он всё-таки попробовал, обнаружил, что это выводит его из равновесия. Слишком похоже на жизнь и на его мечту вновь когда-нибудь оказаться среди людей. Томас не сомневался, что со временем привык бы к иллюзии, но он этого не хотел. Когда, наконец, он сможет вселиться в управляемого робота, не уступающего утраченному телу, когда пройдётся по настоящим улицам и проедется в реальном поезде, – пусть остроту этого переживания не притупляют годы правдоподобных имитаций.

Томас не хотел заниматься самообманом, но, если не считать нежелания воспроизводить все детали телесной жизни до грани пародии, было довольно сложно определить, с чего начинается самообман. Он отверг идею, чтобы ближайшая дверь волшебным образом всегда открывалась именно туда, куда ему нужно попасть, а телепортироваться по щелчку пальцев ему вовсе не хотелось. Может, самым «честным» выбором было бы признать неограниченную пластичность виртуальной реальности и воспользоваться ею, но Томас нуждался в мире с постоянной структурой, а не в городе из сновидений, преображающемся по его малейшему капризу.

В конечном счёте он нашёл компромисс: Томас создал для своей версии Франкфурта специальную служебную географию или архитектуру. В этой альтернативной топологии здания в городе, между которыми он перемещался, считались составленными друг на друга, что позволяло соединить их все одной шахтой лифта. Дом Томаса, находившийся в «пригороде», начинался шестнадцатью этажами «выше» городского офиса; в промежутках находились залы заседаний, рестораны, галереи и музеи. Остановившись на этой организации пространства, владелец рассматривал её теперь как неизменную, и если вид из каждого помещения после прибытия туда резко противоречил взаиморасположению, то с парадоксом такого уровня Томас был способен ужиться.