Текст книги "Панорама времен"

* * *

Мамочка излучала экспансивность и энтузиазм. Она врывалась в кухню, чтобы помочь с салатом, гремела кастрюлями, изучала рецепты блюд, которые готовила Пенни. Гордон отдался винному ритуалу, с которым он только-только освоился. До приезда в Калифорнию он редко употреблял что-либо без привкуса винограда Конкорд. А теперь у него в шкафу хранился запас “круга” и “мартини”, “длинный нос” и “толстушка”, хотя, честно говоря, он так до сих пор и не разобрался, что это значит.

Мать вышла из кухни, с грохотом, но весьма эффектно накрыла на стол и спросила, где у них ванная. Гордон объяснил. Когда он повернулся к Пенни, она перехватила его взгляд и широко улыбнулась. Он улыбнулся в ответ. Пусть все это звучит как ее гимн независимости.

Миссис Бернстайн вышла из ванной подавленной. Она шла вразвалку, чего раньше за ней Гордон не замечал. Обед начался с разговоров о родственниках. Кузен Ирв торгует галантереей где-то в Массачусетсе, дядя Герб по-прежнему зарабатывает деньги играючи, а его сестра – здесь она сделала паузу, как будто не хотела касаться этой темы – все еще носится с какими-то психами в Виллидже. Гордон улыбнулся: сестра была на два года старше его и вполне могла за себя постоять. Он вставил слово о ее занятиях искусством и о том, сколько времени родные примирялись с ее увлечением. Мать повернулась к Пенни и спросила, не занимается ли она чем-либо подобным.

– Да, – сказала Пенни. – Я занимаюсь европейской литературой.

– А что вы думаете о новой книге мистера Рота?

– Ox, – ответила Пенни, явно пытаясь выиграть время. – Я не уверена, что дочитала ее до конца.

– Напрасно. Тогда бы вы лучше поняли Гордона.

– Да? – спросил Гордон. – Что ты хочешь этим сказать?

– Ну, дорогой, – начала миссис Бернстайн сочувственным тоном, растягивая слова. – Это помогло бы ей понять.., ну ладно… Мне кажется, мистер Рот – очень глубокий писатель. Вы со мной согласны, Пенни?

Гордон улыбался, раздумывая над тем, может ли он позволить себе откровенно расхохотаться. Однако прежде чем он успел сказать что-нибудь. Пенни проговорила:

– Если учесть, что Фолкнер умер в июле, а Хемингуэй – в прошлом году, я полагаю, что Рот теперь может числиться в первой сотне лучших писателей Америки, но…

– Но ведь они писали о прошлом, Пенни, – горячо заговорила миссис Бернстайн. – Его новая вещь “Разрешение идти”…

Гордон откинулся в кресле и отвлекся от диспута. Он знал теорию матери о том, что еврейская литература превосходит литературу других народов. Пенни, как он и предполагал, разбивала эту теорию фактами. В ее лице его мать нашла упорного оппонента, не желающего искать компромисс во имя примирения. Гордон чувствовал, что между ними нарастает напряжение, но разрядить обстановку не мог. Литература явилась предлогом. Налицо было противостояние шиксы и материнской любви. Он видел, как напрягалось лицо матери, как все глубже становились морщинки. Он мог вмешаться, но знал, что его голос, незаметно для него самого, перейдет на более высокие ноты, и он начнет говорить ноющим тоном парнишки, который едва прошел обряд Бар Мицва. Почему-то материнские теории неизбежно доводили его до истерики. Нет, на сей раз он избежит ловушки.

Их голоса звучали все громче. Пенни цитировала выдержки из книг и называла авторов, а его мать пренебрежительно все это отвергала, полагая, что несколько предметов, пройденных в вечерней школе, дают ей право на непоколебимые убеждения. Гордон кончил есть, допил вино, посмотрел на потолок, а затем вмешался в разговор.

– Мама, для тебя, должно быть, уже поздно, если учесть разницу во времени и вообще.

Миссис Бернстайн запнулась на середине фразы и посмотрела на него непонимающим взглядом, как будто вышла из транса.

– Мы просто дискутировали, милый. Не горячись.

Она улыбнулась Пенни, а та, постаравшись изобразить в ответ нечто похожее, встала и принялась с грохотом убирать посуду. В комнате повисло гнетущее молчание.

– Собирайся, мама. Пора идти.

– А посуда?

– Пенни все сделает.

– А… Ну тогда…

Мать поднялась, стряхнула со своего блестящего платья невидимые крошки и взяла сумку. Спускаясь по ступенькам крыльца торопливыми шагами, она выглядела так, будто покидала поле битвы после поражения. К мотелю они прошли знакомым Гордону коротким путем; в тишине вечера эхом отдавались шаги. Всего лишь в квартале отсюда шумело море. Туман наползал щупальцами и сворачивался под фонарями уличного освещения.

– Все-таки она другая, не так ли? – сказала миссис Бернстайн.

– В смысле?

– Как бы тебе это объяснить?

– Да нет, ничего подобного.

– Вы… – Она, не доверяя словам, прижала друг к другу указательный и средний пальцы так, что они почти скрестились. – Вы уже это?

– Какая разница?

– Там, где я живу, есть разница.

– Знаешь, я уже вырос.

– Мог бы мне об этом сказать. Предупредить.

– Я хотел, чтобы вы встретились.

– Да… Ты теперь ученый. – Она вздохнула. Ее сумка, раскачиваясь в такт шагам, описывала большую дугу. Косые лучи от фонарей удлиняли ее тень.

Гордон решил, что мать смирилась с присутствием Пенни в его жизни, но он ошибся.

– А ты не мог познакомиться с какими-нибудь еврейскими девушками в Калифорнии?

– Мама, давай не будем.

– Я не уговариваю тебя пойти на танцы или еще куда-нибудь. – Она остановилась. – Речь идет о твоей жизни.

– Это у меня в первый раз. – Гордон пожал плечами. – Я научусь.

– Чему ты научишься? Быть кем-нибудь другим?

– Мама, ты очень враждебно относишься к моим подружкам. Это видно невооруженным глазом.

– Дядя Герб сказал бы…

– Черт с ним, с моим дядей Гербом и его философией торгаша.

– Что ты себе позволяешь? Если бы он узнал, как ты выражаешься…

– Скажи ему, что у меня счет в банке. Это он поймет быстрее.

– А вот твоя сестра… По крайней мере она хотя бы рядом с домом.

– Только географически.

– Этого ты не знаешь.

– Она ляпает маслом по холсту, чтобы успокоить психику. Именно так. Сестричка психует.

– Не смей.

– Это правда.

– Ты с ней живешь, да?

– Конечно, мне необходима практика.

– С тех пор, как умер твой отец…

– Замолчи. – Он резко взмахнул рукой, желая прекратить разговор на эту тему. – Слушай, ты сама все видела. И будет так.

– Ради памяти твоего отца, мир его праху…

– Ты… – Он хотел сказать, что она играет на его чувствах к отцу, чтобы командовать им, Гордоном, но передумал. – Ты не знаешь, кем я стал теперь.

– Это мать-то не знает?

– Да, бывает и так.

– Я прошу тебя, говори, не надрывай сердца матери.

– Я буду поступать так, как считаю нужным. Она мне вполне подходит.

– Но ведь эта девушка.., готова жить с тобой вне брака.

– Я сам не знаю точно, чего хочу.

– А она знает, чего хочет?

– Мы с ней это выясним. Не сходи с ума.

– Да как ты смеешь мне это говорить?! Я не могу оставаться здесь и смотреть, как вы милуетесь.

– И не смотри. Теперь тебе придется принять меня таким.

– Твой отец стал бы… – Она вдруг замолчала и остановилась, приняв гордую позу. – Оставь ее. – Ее лицо приобрело жесткое выражение.

– Нет.

– Тогда проводи меня до мотеля.

Когда Гордон вернулся домой, Пенни читала “Тайм”, грызя орехи.

– Как дела? – она скривилась.

– Тебе не выиграть состязание с Сузи-семиткой.

– Господи, я и не собиралась выигрывать. Мне, конечно, встречались такие типы, но…

– Да-а, эти ее неумные рассуждения о Роте…

– Разговор-то был не о том.

– Пожалуй, – согласился Гордон.

На следующее утро мать позвонила из мотеля. Она собиралась целый день осматривать город самостоятельно, чтобы не отнимать время у сына. Он согласился, потому что у него сегодня выдался хлопотливый денек: лекция, семинар, ленч с докладчиками, две комиссии после обеда и совещание с Купером.

В этот вечер он вернулся домой позже обычного, позвонил в мотель, но номер не отвечал. Пришла Пенни, и они приготовили ужин. У Пенни возникли какие-то трудности с лекциями, и она хотела проглядеть материал еще раз. К девяти часам они освободили стол и сели заниматься каждый своим делом. Примерно к одиннадцати Гордон закончил, внес в рабочую тетрадь необходимые записи и только тогда, вспомнив о матери, опять позвонил в мотель. Ему ответили, что на ее двери висит табличка “Просьба не беспокоить”, а телефон она отключила.

Гордон хотел пойти в мотель, но почувствовал себя очень усталым и решил навестить мать завтра.

Проснулся он поздно. Позавтракал овсянкой, одновременно просматривая пометки к своей лекции по классической механике и обдумывая, как преподнести материал. Собирая кейс, он снова вспомнил, что хотел позвонить, но матери в мотеле не оказалось.

К полудню совесть все-таки заела Гордона. Он рано вернулся домой и сразу пошел в мотель. На стук никто не ответил, тогда он подошел к конторке. Клерк протянул ему белый конверт: “Доктор Бернстайн? Да, она оставила это для вас. Расплатилась и уехала”.

Гордон разорвал конверт, предчувствуя неладное. Внутри находилось длинное письмо, в котором мать повторяла все, о чем говорила в тот вечер, когда они шли к мотелю, но более подробно. Она писала, что не может понять, почему он не щадит ее чувств. Его поведение аморально. Связаться с кем-то, зная, что у них не может быть ничего общего, жить так, как он, – это огромная ошибка. И все ради какой-то ужасной девицы! Его мать плачет и тревожится, но она знает, какой он на самом деле. Она знает, как нелегко он меняет свои решения, поэтому оставляет его в покое, чтобы он понял все самостоятельно. Она собирается в Лос-Анджелес повидаться со своей кузиной Хейзел, у которой трое замечательных детей и которую она не видела семь лет. Из Лос-Анджелеса она вернется в Нью-Йорк. Может быть, через несколько месяцев она снова навестит его. Хорошо, если бы он приехал домой, посетил Колумбийский университет, встретился с соседями, которые будут очень рады его видеть и узнать о его больших успехах. До того времени она будет писать ему и надеяться… Матери всегда надеются.

Гордон положил письмо в карман и пошел домой. Он показал письмо Пенни, и они немного поговорили. Гордон решил вернуться к проблемам, связанным с его матерью, как-нибудь позже. Такие узлы развязываются сами собой, когда проходит достаточно много времени.

Глава 9

1998 год

– Куда же он, черт его подери, подевался? – взорвался Ренфрю. Он ходил по своему кабинету взад и вперед – пять шагов в каждую сторону.

Грегори Маркхем сидел, спокойно наблюдая за Ренфрю. Сегодня утром он полчаса занимался медитацией и теперь чувствовал себя отдохнувшим и сосредоточенным.

Он смотрел в окно мимо маячившего Ренфрю. Большие окна составляли одну из характерных особенностей того архитектурного стиля, которым гордилась Кавендишская лаборатория. За ними простирались широкие поля, неправдоподобно зеленые для этого времени года; вдоль Котоневской дорожки бесшумно скользили велосипедисты, нагруженные какими-то узлами. Утренний воздух уже прогрелся, и даже немного парило. Солнце встало над городом, подернув голубой дымкой шпили Кембриджа. Пожалуй, это самое хорошее время, когда казалось, что впереди еще целый день и многое можно успеть сделать.

Ренфрю продолжал маячить. Маркхем очнулся от приятных размышлений и спросил:

– А в каком часу он обещал приехать?

– В десять, черт подери. Он выехал несколько часов назад. Я звонил ему в офис по одному вопросу, а заодно спросил, там ли он. Мне ответили, что он выехал очень рано, до часа пик на дорогах. Так где же он?

– Сейчас только десять минут одиннадцатого, – успокаивающе заметил Маркхем.

– Да, конечно, но я не могу начинать без него. У меня техники простаивают. Мы все приготовили для эксперимента и сейчас из-за него теряем время. Ему плевать на наш эксперимент, и он дает нам это понять.

– Слушайте, вам ведь открыли финансирование, разве не так? И оборудование из Брукхейвена получено.

– Фонды очень ограниченны. Их хватает только на то, чтобы оплачивать работу. Нам нужно гораздо больше. Мы с вами знаем, что наш эксперимент – единственное средство вытащить мир из того кошмара, в который он попал. А они что делают? Заставляют проводить эксперимент чуть ли не на пальцах, да еще этот тип не является вовремя, чтобы посмотреть на процесс.

– Он администратор, Ренфрю, а не ученый. Конечно, их политика финансирования весьма недальновидна, однако ННФ больше не даст, если на него не надавить. Они, возможно, направят средства на что-нибудь другое. Нельзя требовать от Петерсона чудес.

Ренфрю остановился и внимательно посмотрел на Маркхема.

– Я не скрывал, что он мне не нравится. Надеюсь, Петерсон этого не заметил, иначе его отношение к эксперименту будет предвзятым.

– Не сомневаюсь, что он догадался, – пожал плечами Маркхем. – Петерсон не дурак. Слушайте, я могу с ним поговорить, если вы хотите. Пожалуй, я с ним обязательно поговорю. Что же касается его настроя против эксперимента – это ерунда. Он, должно быть, уже привык к тому, что его не любят, и я думаю, это его нисколько не волнует. Более того, я уверен, что вы можете рассчитывать на его частичную помощь. Он старается выиграть по всем ставкам, а это значит, что его поддержка простирается на многие области.

Ренфрю сел в свое вращающееся кресло.

– Извини, Грэг. Я сегодня немного взвинчен. – Он провел толстыми пальцами по волосам. – Я работал днями и вечерами, прихватывая то время, когда подают электроэнергию, и немного устал. Но главное, из-за чего я очень растерян, – шумы не исчезают и искажают наши сигналы.

Их внимание привлекло неожиданное оживление в лабораторном зале. Техники, которые только что лениво перебрасывались словами, вдруг приобрели деловой вид и теперь выглядели сосредоточенными и готовыми к работе.

Через лабораторию шел Петерсон. Он подошел к дверям кабинета Ренфрю и коротко кивнул обоим мужчинам.

– Извините, доктор Ренфрю, я опоздал, – сказал он, ничего не объясняя. – Можем ли мы немедленно приступить?

Когда Петерсон снова повернулся к Маркхему, тот с изумлением заметил, что на его элегантные туфли налипла грязь, будто он шел сюда через вспаханное поле.

Было 10 часов 47 минут, когда Ренфрю начал ключом медленно отстукивать сигнал. Маркхем и Петерсон стояли у него за спиной. Техники регулировали выходной сигнал экспериментальной установки.

– Это так легко – посылать сообщение?

– Простейшая азбука Морзе, – ответил Маркхем.

– Я понимаю. Это для максимального облегчения расшифровки послания.

– Черт возьми! – Ренфрю неожиданно выпрямился и прекратил стучать. – Уровень шумов снова увеличился.

Маркхем склонился к экрану осциллоскопа. След луча на экране прыгал и танцевал: действительно какое-то поле с произвольными импульсами.

– Непонятно, как в этом переохлажденном образце индия могут возникать шумы, – сказал Маркхем.

– Господи, просто не знаю, что сказать. Мы мучаемся с ними все время.

– Они не могут быть тепловыми.

– Передачу, наверное, нельзя производить при таких шумах? – спросил Петерсон.

– Конечно, – раздраженно ответил Ренфрю. – Линия резонанса тахионов размывается, и сигнал становится неразборчивым.

– Значит, эксперимент неэффективен?

– Я этого не говорил. Видимо, простая задержка. Уверен, что я справлюсь.

– Мистер Петерсон! Вам звонят, просят срочно подойти, – крикнул с верхней платформы техник.

– Иду, – ответил Петерсон и поспешил по металлической лестнице наверх. Ренфрю посовещался с техниками, проверил показания самописца, после чего несколько минут хлопотал у оборудования. Маркхем стоял, вглядываясь в след сигнала на осциллоскопе.

– Как вы полагаете, что это могло быть? – спросил он.

– Возможно, тепловая утечка или образец плохо заизолирован от механических сотрясений.

– Вы хотите сказать, что на образец влияют колебания от шагов поблизости или что-нибудь в этом роде?

Ренфрю пожал плечами, не отрываясь от работы. Грэг, теребя нижнюю губу большим пальцем, продолжал следить за желтым спектром шумов на зеленом экране осциллоскопа. Немного погодя он спросил:

– А у вас нет коррелятора, который можно использовать на этой установке? Ренфрю задумался.

– Нет, здесь такого устройства нет. Нам он вроде ни к чему.

– А не можем ли мы из этих шумов выделить какую-либо четкую структуру?

– Надо попытаться. Чтобы найти что-нибудь подходящее, конечно, потребуется некоторое время. Наверху показался Петерсон.

– Извините, но мне придется пройти к телефону с блокировкой прослушивания. Что-то там такое происходит.

Ренфрю молча отвернулся к установке. Маркхем поднялся к Петерсону.

– Мне кажется, все равно эксперимент задержат.

– Ладно. Тем не менее я не хотел бы возвращаться в Лондон, пока не увижу все полностью. Но мне нужно сейчас переговорить по конфиденциальному телефону. Здесь, в Кембридже, такой аппарат есть. Я думаю, это займет около часа.

– Что, все так плохо?

– Опять расцветают диатомовые водоросли около Южной Америки, со стороны Атлантического побережья. Такое впечатление, что происходит самопроизвольное расширение занимаемых ими площадей.

– Цветы?

– Это термин ботаников. Просто фитопланктон смешался с хлорированными гидроуглеродами, которые мы используем в качестве удобрений. Но при этом появляется еще что-то. Сейчас технические специалисты пытаются определить, отличается ли воздействие диатомитов на пищевую цепь океана от ранее наблюдаемых явлений, правда, происходивших локально.

– Понял. Можем ли мы что-нибудь предпринять?

– Я не знаю. Американцы проводят какие-то управляемые испытания в Индийском океане, но, насколько я знаю, дело продвигается медленно.

– Так и быть, не буду вас больше задерживать. Мне тоже нужно поработать: возникли кое-какие идеи, касающиеся эксперимента Джона. Слушайте, а вы знаете “Причуду”?

– Это паб на Тринити-стрит, рядом с магазином “Боуз энд Боуз”?

– Примерно через час мне наверняка захочется выпить и закусить. Почему бы нам не встретиться там?

– Хорошая мысль. Жду вас в полдень.

"Причуду” оккупировали студенты. Ян Петерсон протолкался сквозь скопившуюся у входа толпу и остановился, пытаясь разобраться в обстановке. Студенты передавали над головами кружки с пивом, и кто-то нечаянно брызнул пеной ему на костюм. Петерсон достал платок и с отвращением вытер жидкость. Студенты даже не обратили внимания: приближался конец учебного года, и они пребывали ; в приподнятом настроении. Кое-кто уже захмелел, некоторые разговаривали на каком-то сленге, словно пародируя официальную латынь.

– Эдуардус, передавайдус мне пивус, – кричал один из студентов.

– Пивус? О Господи, как то можно? Сие есть сангвиникус барабарус.

– Моя вина, моя великая вина! – воскликнул первый, разыгрывая глубокую душевную скорбь. – А как все-таки называется пиво на этой чертовой латыни?

Ему ответило сразу несколько голосов: “алум”, “винум барбарикум”, “питиюс отрадоус”, все это сопровождалось взрывами хохота.

Студенты считали себя людьми весьма остроумными. Один из них, икая, тихонько сполз на пол и отключился. Второй оратор торжественно простер над ним руку и произнес: “Покойся в мире. В лучшей из вечностей…” или что-то в этом роде.

Петерсон постарался как можно дальше отодвинуться от этой компании. Его глаза начали привыкать к сумраку помещения после яркого освещения в колледже Святой Троицы. На одной из стен висело пожелтевшее объявление о том, что часть блюд, указанных в меню, отсутствует – временно, конечно. В центре паба находилась громадная кухонная плита, топившаяся углем. В горшках и кастрюлях, стоявших на плите, что-то подпрыгивало, взрывалось и свистело. Утомленный повар передвигал сковороды с больших конфорок на маленькие и наоборот. Когда он поднимал сковороду с конфорки, пламя освещало его руки и лицо, и он становился похожим на какого-то колдуна. Студенты подбадривали его криками.

Петерсон прошел зону, в которой ели посетители, окутанную голубым табачным дымом. Он уловил кисловатый запах марихуаны, смешанный с ароматами табака, растительного масла и пота. Кто-то окликнул его по имени. Он стал осматриваться, пока не увидел Маркхема в боковом закутке.

– А я уже заказываю. Здесь очень много разных салатов, и тарелки полны каких-то дурацких углеводов. Сейчас трудно найти из еды что-нибудь подходящее.

Петерсон внимательно изучал меню.

– Я думаю, что мог бы заказать язык, хотя он здесь баснословно дорогой. А что-либо мясное заказать просто невозможно.

– Да, это так, – ответил Маркхем и поморщился. – Я просто не представляю, как вы можете заказывать язык, зная, что он принадлежал какому-то животному.

– Лучше заказать яйцо?

– Куда ни кинь, всюду клин, – засмеялся Маркхем. – Я, пожалуй, шикану и закажу сосиски. Это мне по карману.

Официант принес Петерсону эль, а Маркхему – портер “макесон”. Петерсон сделал большой глоток и, поглядев в зал, спросил:

– Здесь что, позволяют курить марихуану? Маркхем принюхался:

– Допинг? Да, конечно. Здесь разрешены законом все не очень сильные эйфорнческие средства.

– Действительно, в течение последних одного-двух лет такое разрешение существует. Но я считал, что в общественных местах, курить не принято.

– Это ведь университетский город. Думаю, что студенты курили наркотики в общественных местах задолго до того, как это легализовали. Во всяком случае, если правительство хочет отвлечь внимание людей от плохих новостей, ему выгодно, чтобы марихуану курили не только дома, – мягко заметил Маркхем.

– Хм-м, – пробормотал Петерсон. Маркхем поднял кружку с портером и взглянул на Петерсон а:

– Что-то вы не очень разговорчивы. Если я правильно угадал, правительство что-то затевает по этому поводу?

– Вернее, этот вопрос поднимался.

– И что же правительство либералов намерено принять по поводу тех лекарств, которые стимулируют деятельность интеллекта?

– Мне почти не приходилось сталкиваться с этими проблемами во время работы в Совете.

– Ходят слухи, что китайцы значительно опередили английское правительство.

– Да? Ну, по этому поводу я знаю, что Совет в прошлом месяце получил от разведки точную информацию.

– Совет собирает сведения о своих странах-участницах?

– Китай только формально является членом Совета. Но, видите ли, эти проблемы в течение ряда последних лет носили чисто технический характер. У Китая столько забот, что не хватает ни сил, ни средств на подобные исследования.

– А я считал, что у них там все благополучно. Петерсон пожал плечами:

– Настолько хорошо, насколько это возможно, когда приходится заботиться о миллиарде душ. Сегодня их меньше беспокоят дела за рубежом. Они спешат разделить поровну пирог, который быстро уменьшается.

– Наконец-то чистый коммунизм.

– Не такой уж и чистый. Одинаковые куски позволяют предотвратить народные волнения из-за неравенства. В Китае возобновили террасное сельское хозяйство, хотя это требует интенсификации ручного труда, чтобы увеличить урожай. Массы приобретают наркотики в бакалейных лавках. Всегда так было. Они прекращают использовать в сельском хозяйстве биологически активные вещества, опасаясь побочных эффектов, как я думаю.

– Таких, как цветение водорослей?

– Именно. – Петерсон поморщился. – Но кто мог это предвидеть?

Неожиданно раздался хриплый крик. Из-за ближайшего столика вскочила женщина, держась за горло. Она пыталась что-то сказать. Другая взволнованно спрашивала ее:

«Элинор, что с тобой? Ты чем-то подавилась?»

Женщина, держась за стул, хватала ртом воздух, ее душил разрывающий легкие кашель. Все головы повернулись в ее сторону. Потом она схватилась за живот. “Я.., это так больно…” Неожиданно ее стошнило прямо на стол. Поток желчи забрызгал тарелки с едой. Сидевшие рядом посетители в панике повскакивали со своих стульев и бросились в стороны. Стаканы полетели на пол, разбиваясь на мелкие осколки. “Помогите!” – закричала женщина. Она задергалась в конвульсиях, прижимая ладони к животу, сделала несколько неверных шагов, поскользнулась и упала на пол.

Петерсона, так же как и Маркхема, настолько потрясло происходящее, что он застыл на месте. Однако, когда женщина упала, он вскочил со стула и рванулся к ней. В толпе послышался неясный гул, но никто не двигался с места. Петерсон склонился над женщиной. Вокруг горла удавкой болтался скрутившийся жгутом шарф. От него пахло рвотой. Петерсон схватил шарф обеими руками и сильно дернул. Ткань треснула, женщина судорожно глотнула воздух. Петерсон стал обмахивать ее, веки у нее вздрогнули, она уставилась на Петерсона: “Это.., это очень больно…"

Петерсон гневно посмотрел вокруг.

– Вызовите доктора, черт бы вас всех побрал!

Машина “скорой помощи” ушла. Персонал “Причуды” стал убирать помещение. Большинство посетителей покинули зал, так как запах стал почти невыносимым. Петерсон, который провожал женщину до машины “скорой помощи”, вернулся обратно, позаботившись о том, чтобы медики прихватили для анализа кусочки пищи.

– Они сказали, отчего?

– По-моему, они не разобрались. Я дал им сосиску, которую она ела. Врач сказал что-то о пищевом отравлении, но я никогда не слышал о таких симптомах отравления.

– Мы все слышали о примесях…

– Может быть. – Петерсон махнул рукой, как бы прекращая разговор. – В наше время все может быть.

Маркхем задумчиво прихлебывал портер. Подошел официант, неся заказанные блюда.

– Язык для вас, сэр, – обратился он к Петерсону, ставя тарелку. – И сосиски.

Тот и другой уставились на принесенную пищу.

– Я думаю… – начал Маркхем медленно.

– Я с вами совершенно согласен, – перебил его Петерсон. – Полагаю, мы обойдемся салатом. Не могли бы вы принести две порции? – Обратился он к официанту.

Тот с сомнением покачал головой.

– Вы ведь заказали это.

– Совершенно верно, но не хотите же вы, чтобы с нами произошло то же самое? Да еще в такой забегаловке…

– Я не знаю.., управляющий говорит…

– Передайте вашему управляющему, чтобы он лучше проверял те продукты, которые вы покупаете, а не то я, черт подери, позабочусь, чтобы вас прикрыли. Вы поняли, о чем я говорю? :

– Господи, нет никаких причин, чтобы…

– Передайте управляющему мои слова и принесите моему другу еще один портер.

Когда официант отошел, явно не желая связываться ни с Петерсоном, ни с управляющим, Маркхем в восхищении пробормотал:

– Великолепно. А как вы догадались, что я бы хотел выпить еще кружку?

– Интуиция, – дружелюбно и слегка утомленно ответил Петерсон.

Они выпили еще и еще раз, а потом Петерсон сказал:

– Видите ли, главным техническим экспертом британской делегации является сэр Мартин. Я, как они говорят, отношусь к неспециалистам. Меня очень интригует, как вам удается обходить этот парадокс с дедушкой? Дэвис довольно доходчиво объяснил про открытие тахионов и то, каким образом они попадают в наше прошлое, но я не пойму, как логически можно это прошлое изменить.

– До открытия тахионов все считали, что общение с прошлым невозможно. Самое невероятное в этом то, что коммуникационную физику времени разработали еще в 40-х годах нашего столетия, причем почти случайно. Два физика, Джон Вилер и Ричард Фейнман, работали над проблемой точного описания светового потока. Они доказали, что, когда вы запускаете, например, радиоволну, фактически генерируются две волны.

– Две?

– Именно. Одну из них мы принимаем нашими радиоприемниками, а другая путешествует во времени в обратном направлении – “опережающая волна”, как ее назвали Вилер и Фейнман.

– Но ведь мы не получаем сообщения раньше, чем оно будет послано.

Маркхем кивнул.

– Да, но опережающая волна все равно имеется, как показывают математические расчеты. С ними не поспоришь. Все уравнения физики симметричны относительно времени. Это одна из загадок современной физики. Получается, что мы ощущаем лишь то, что время проходит, а уравнения физики утверждают, что время может течь в обоих направлениях – вперед и назад.

– Так, значит, уравнения не верны?

– Нет, они верны. С их помощью можно прогнозировать все, что мы можем измерить, но только применяя “отстающую волну”, как ее назвали Вилер и Фейнман. Это как раз та волна, которую вы слышите в вашем радиоприемнике.

– Но наверняка есть способ так преобразовать эти уравнения, чтобы в них оставалась только отстающая часть.

– Нет, это невозможно. Если вы так преобразуете уравнения, то не сможете получить ту же самую отстающую волну. Вам необходимо иметь в уравнении опережающую волну.

– Очень хорошо, но где она проявляется, эта опережающая волна, которая идет в обратном направлении? Почему я не могу принять своим радиоприемником последние известия следующего столетия?

– Вилер и Фейнман показали, что эта волна не приходит сюда.

– Она не может попасть в этот год? Я хотел сказать, в наше реальное время.

– Правильно. Опережающая волна может взаимодействовать со всей Вселенной – она движется назад, в наше прошлое, а потому сталкивается со всей материей, которая когда-либо существовала. Суть в том, что опережающая волна сталкивается с материей раньше, чем сигнал был послан.

– Да, конечно, – согласился Петерсон, но про себя отметил, что сейчас для удобства рассуждения он согласился с понятием “опережающая волна”, которое отверг бы еще несколько минут назад.

– Таким образом, волна сталкивается со всей материей, а электроны в пределах этой волны танцуют в преддверии того, что пошлет радиостанция.

– То есть следствие опережает причину?

– Да. Такое впечатление, будто это противоречит всему накопленному человеческому опыту, не так ли?

– Определенно.

– Однако нужно принимать во внимание вибрацию этих электронов в остальной части Вселенной. В свою очередь и они посылают опережающие и отстающие волны. Это все равно что бросить в пруд два камня. Оба создают волны, но их невозможно сложить по принципу простого арифметического действия.

– А почему они не складываются?

– Волны взаимодействуют друг с другом. Они пересекаются и образуют сеть местных пиков и впадин. И когда пики и впадины от одной волны совпадают с пиками и впадинами другой, они усиливают друг друга. Однако в тех случаях, когда пики от волн, образованных падением первого камня, натыкаются на впадины от другого, они взаимно уничтожаются. А вода остается неподвижной.

– Интересно.

– Вилер и Фейнман показали, что остальная часть Вселенной, когда в нее ударяет опережающая волна, действует так, как действовала бы большая груда камней, брошенных в один и тот же пруд. Опережающая волна, двигаясь во времени в обратном направлении, создает другие волны. Они взаимодействуют друг с другом, и в результате получается нуль. Ничто.

– Понятно. Опережающая волна уничтожает сама себя. Неожиданно стереопроигрыватель “Причуды” взорвался музыкой: “А дьявол, он пустился в пляс с Жанной д'Арк”.

– Сделайте потише! – закричал Петерсон, затем наклонился к Маркхему и сказал:

– Ну хорошо, вы доказали мне, что опережающая волна не работает. Связь во времени невозможна. Маркхем улыбнулся.

– В каждой теории обязательно содержится хотя бы одно скрытое допущение. Все эти прыгающие и трясущиеся электроны во Вселенной, согласно модели Вилера и Фейнмана, не могли посылать в прошлое нужные волны. Это верно для радиоволн. Но на тахионы эта модель не распространяется. Дело в том, что Вилер и Фейнман не знали о существовании тахионов. Об этих частицах до 60-х годов даже не думали. Тахионы не поглощаются, как обычные частицы и электроны при столкновении с материей. Они взаимодействуют с материей не так, как радиоволны.