Текст книги "Шантарам"

– Больные придут к тебе сегодня?

– Наверное, придут несколько человек, попозже.

– Ну ладно… Мы увидимся за обедом, да?

– Конечно.

– Ты не хочешь… чтобы я сделал для тебя что-нибудь?

– Нет, спасибо.

– Может быть, ты хочешь, чтобы мой сосед – не сам сосед, его жена постирала твою рубашку?

– Постирала мою рубашку?

– Ну да. Она пахнет, как медведи. Ты пахнешь, как медведь, Линбаба.

– Ну и пусть, – рассмеялся я. – Мне это даже нравится.

– Ну ладно, я пойду. Я пойду, чтобы водить такси моего двоюродного брата Шанту.

– Очень хорошо.

– Ну ладно тогда. Я пойду.

Он ушел, и я остался один, окруженный шумом трущобной жизни: расхваливали свой товар лоточники, играли дети, смеялись женщины, искаженно ревела музыка из репродукторов, включенных на полную громкость. В эту какофонию вливались звуки, издаваемые разнообразными животными. В связи с приближением сезона дождей многие бродячие артисты, вроде моих новых друзей с медведем, искали убежища в городских трущобах. В наших поселились заклинатели змей, многочисленные специалисты по разведению попугаев и певчих птиц и группа с мартышками. Привели также лошадей, которые обычно паслись на большом лугу возле матросских казарм; их хозяева соорудили для них в трущобах некое подобие конюшен. В изобилии имелись у нас козы, овцы и свиньи, куры, волы и буйволы, а также один слон и один верблюд. Наш поселок стал настоящим Ноевым ковчегом, где все эти животные спасались от грядущего потопа.

Жители трущоб не возражали против животных, признавая их право на убежище, но их присутствие порождало целый ряд проблем. В первую же ночь после прибытия к нам одна из мартышек сбежала от своих хозяев. Поскакав по крышам, проказница забралась в хижину, где остановились заклинатели змей со своими питомцами. Кобры содержались в плетеных корзинах, закрытых бамбуковыми крышками, которые были придавлены большими камнями, чтобы змеи не выбрались. Мартышка сбросила камень с одной корзины и сняла крышку. Увидев там трех змей, она взлетела на крышу хижины и стала вопить, разбудив заклинателей. Они сразу подняли тревогу.

– Сап алла! Сап алла! Сап! – кричали они. – Змеи идут! Змеи!

В джхопадпатти началось сущее светопреставление. Полупроснувшиеся люди с керосиновыми фонарями и пылающими факелами колотили чем попало по всему, что мелькало в тени, – как правило, это были ноги других охотников. Несколько непрочных хижин рухнуло, не выдержав натиска метавшихся толп. В конце концов Казиму Али удалось навести относительный порядок. Собрав всех заклинателей, он разделил их на две бригады, которые стали прочесывать территорию, пока не нашли беглянок и не вернули их в корзину.

Мартышки владели множеством полезных навыков и, помимо всего прочего, были воришками высшей квалификации. Наш поселок, подобно всем трущобам, был зоной свободного воровства. Двери не запирались; никаких укромных мест, куда можно было бы спрятать вещи, не имелось – просто рай для хвостатых грабителей. Каждый день их хозяева в смущении раскладывали на столе перед своей хижиной разнообразные предметы домашнего обихода, сами собой оказавшиеся в их владении. Особенно полюбились мартышкам стеклянные и медные браслеты, которые носили почти все девочки в трущобах. Дрессировщики накупили мартышкам целую кучу безделушек, их мохнатые лапы были унизаны дешевыми колечками, но это не помогало: мартышки были не в силах преодолеть свою страсть к похищению чужой бижутерии.

Казим Али решил, что надо привязать к каждой мартышке по колокольчику, который предупреждал бы об их приближении. Но эти создания с поразительной изобретательностью научились избавляться от колокольчиков или заглушать их звон. Однажды я видел, как в сумерках мимо моей хижины прошествовали на задних лапах, воровато оглядываясь, две мартышки. Одной из них удалось каким-то образом скинуть колокольчик со своей шеи, и она придерживала двумя передними лапами колокольчик на шее своей подруги, чтобы тот не звенел. Тем не менее теперь большинство мартышек звоном давали знать о своих недостойных намерениях, и уровень обезьяньей преступности в трущобах заметно снизился.

Помимо этих странствующих артистов, наш поселок привлекал в качестве укрытия – пусть и не очень надежного – также людей, живших на окружающих улицах. Их называли уличными поселенцами, так как они устраивались на любом кусочке незанятой земли, а то и прямо на тротуаре, если при этом оставалось место и для пешеходов. Из всех бомбейских бездомных они жили в худших условиях. С наступлением сезона дождей положение их становилось угрожающим, и многие из них искали спасения в трущобах.

Они были родом из самых разных уголков Индии – ассамцы и тамилы, карнатаканцы и гуджаратцы, беженцы из Тривандрама, Биканера и Конарака. На период дождей пять тысяч этих бездомных затискивались во все щели и без того переполненного поселка. Много места занимали магазины, складские помещения и клетки с животными, туалеты и проходы между хижинами, так что на каждого человека оставалось не больше двух квадратных метров жилой площади.

Возросшая теснота создавала дополнительные неудобства и определенную напряженность в отношениях между людьми, но в целом к этим непрошеным гостям относились терпимо. Мне ни разу не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь из постоянных жителей выказывал неудовольствие и предлагал им убраться куда-нибудь подальше. Единственная серьезная проблема, связанная с присутствием уличных поселенцев, возникла за пределами поселка. Обычно они покупали все, что им требовалось, – яйца, молоко, чай, сигареты, овощи, керосин, детскую одежду – в магазинах, разбросанных по всей округе. Деньги, вырученные за продажу этих товаров, составляли важную статью дохода торговцев. Переселяясь с улицы в трущобы, люди, как правило, делали все закупки в десятках магазинчиков, расположенных в самом поселке, которым удавалось всеми легальными и нелегальными способами добывать почти все, что можно было найти в любом городском торговом центре. Они торговали едой, одеждой, алкоголем, гашишем, керосином и даже электроприборами. Трущобы были в целом самодостаточной хозяйственной единицей, и, согласно оценке Джонни Сигара, главного экономического советника Казима Али, на каждую рупию, оставленную жителями трущоб в городских магазинах, приходилось двадцать, потраченных в джхопадпатти.

Понятно, городским торговцам не нравилось резкое сокращение их товарооборота и процветание трущобных магазинчиков. Чем больше уличных поселенцев перемещалось в трущобы, тем больше возрастало недовольство торговцев. Объединившись с местными землевладельцами, торговцами недвижимостью и всеми, кого не устраивало разрастание трущоб, они наняли две банды головорезов, которые препятствовали поставкам товаров в наши магазины. Бандиты нападали на владельцев магазинов, когда те перевозили с рынков тележки с рыбой, овощами или одеждой, портили товар, а то и избивали их самих.

Мне случалось оказывать медицинскую помощь местным жителям, подвергшимся нападению. Бандиты предупредили, что будут обливать людей кислотой. Обращаться в полицию было бесполезно – подкупленные полицейские смотрели на эти бесчинства сквозь пальцы, и обитателям трущоб пришлось разработать собственные меры защиты. Казим Али сформировал детские бригады для наблюдения за внешними границами поселка, а также несколько батальонов крепких молодых людей, которые сопровождали закупщиков.

Между ними и наемниками-головорезами уже произошло несколько столкновений, и все понимали, что с наступлением сезона дождей их будет еще больше. Напряжение росло. Тем не менее война, развязанная городскими торговцами, не обескуражила владельцев наших магазинчиков. Их популярность лишь возросла, они стали чуть ли не героями и развернули торговлю по типу предпраздничной, расширив ассортимент товаров и снизив цены. Наш поселок был живым организмом и в ответ на внешнюю угрозу вырабатывал защитные тела: возросшую солидарность, мужество и удивительную любовь, возникающую в экстремальных ситуациях, которую мы обычно связываем с инстинктом выживания. Если бы поселок перестал существовать, у людей не осталось бы ничего, им некуда было бы идти.

Одним из молодых людей, пострадавших при нападении на наш торговый караван, был рабочий с соседней стройплощадки, по имени Нареш. Ему было девятнадцать лет. В тот момент, когда мои друзья и соседи пошли провожать Кано и его хозяев и я на какое-то время остался в своей хижине в одиночестве, Нареш резко постучал в мою дверь и, не дожидаясь приглашения, вошел.

– Привет, Линбаба, – поздоровался он по-английски. – Говорят, ты тут обнимаешься с медведями.

– Привет, Нареш. Как твоя рука? Хочешь, чтобы я осмотрел ее?

– Да, если у тебя есть время, – перешел он на свой родной маратхи. – У меня перерыв в работе, но минут через пятнадцать-двадцать мне надо вернуться. Если ты сейчас занят, то я приду в другой раз.

– Нет, я не занят. Проходи, садись.

У Нареша была рана на предплечье, нанесенная опасной бритвой, какой пользуются брадобреи. Порез был неглубоким и быстро затянулся бы, если бы не влажность и грязь на его рабочем месте, создававшие угрозу инфекции. Марлевая повязка, которую я ему наложил всего два дня назад, была испачкана и пропиталась пóтом. Сняв марлю, я положил ее в полиэтиленовый мешок, чтобы позже сжечь на каком-нибудь костре.

Рана начала заживать, но шрам был ярко-красным, местами желтовато-белым. Прокаженные дали мне десятилитровую банку антисептического средства, применяющегося при операциях. Я прополоскал им руки и промыл рану, довольно сильно втирая антисептик, пока не удалил все следы белого гноя. Это было, по всей вероятности, больно, но Нареш терпел, не издавая ни звука. Когда рана подсохла, я посыпал ее антисептическим порошком, наложил марлевый тампон и перевязал.

– Прабакер сказал мне, что тебя на днях едва не забрала полиция, – составил я с некоторым трудом фразу на маратхи, не отрываясь от дела.

– У Прабакера есть досадная привычка рассказывать всем правду, – нахмурился Нареш.

– Ну, сейчас ты сам сказал мне ее, – заметил я, и мы рассмеялись.

Как и все махараштрийцы, Нареш был пленен тем, что я умею говорить на их родном языке, и, подобно всем им, в беседе со мной он старался говорить медленно и отчетливо. На мой взгляд, между маратхи и английским не было ничего общего – ни однокоренных слов, ни сходных грамматических форм, которые встречаются, к примеру, в английском и немецком или итальянском. Но для меня трудности изучения языка уменьшались, поскольку его носители, польщенные тем, что я стремлюсь овладеть им, всячески мне в этом содействовали.

– Если ты будешь и дальше заниматься воровством вместе с Асифом и его шайкой, то тебя рано или поздно поймают, – сказал я уже более серьезным тоном.

– Я знаю, но надеюсь, что Господь на моей стороне и убережет меня от этого. Я ведь ворую не для себя, а для сестры и потому молюсь Богу, чтобы Он защитил меня. Она должна скоро выйти замуж, а у нас не хватает денег на приданое, которое мы обещали. Я старший сын и отвечаю за это.

Нареш был умным, трудолюбивым и мужественным парнем и обожал маленьких детей. Его хижина была не намного больше моей, а он жил в ней вместе с родителями и шестью братьями и сестрами. Спать ему приходилось прямо на земле рядом с хижиной, чтобы внутри могли разместиться все остальные. Я заходил несколько раз к нему домой. Все его личные вещи можно было уложить в одну небольшую сумку: комплект рабочей одежды, одна пара приличных брюк и одна рубашка для особых случаев и посещения церкви, сборник буддистских стихотворений, несколько фотографий и туалетные принадлежности. Больше у него не было ничего. Каждую рупию, заработанную честным трудом или воровством, он отдавал матери, а если ему нужны были деньги на мелкие расходы, он просил их у нее. Он не курил, не пил и не играл в азартные игры. Не имея ни денег, ни реальных перспектив на ближайшее будущее, он не завел даже подружки – и почти не надеялся завести. Единственное развлечение, какое он себе позволял, – посещение дешевого кинотеатра раз в неделю вместе с товарищами по работе. Несмотря на это, он был, как правило, жизнерадостен и полон оптимизма. Иногда, возвращаясь с ночной прогулки, я видел его спящим возле своей хижины, с усталой улыбкой на губах.

– А ты, Нареш? – спросил я, закрепляя повязку на его руке. – Когда ты сам женишься?

Он встал, сгибая и разгибая руку, чтобы ослабить давление плотной повязки.

– После того как Пунам выйдет замуж, надо будет выдать еще двух сестер, прежде чем очередь дойдет до меня, – ответил он, улыбаясь и покачивая головой. – Беднякам приходится сначала искать женихов, а потом уже невест. Идиотизм, правда? Амчи Мумбаи, Мумбаи амчи! – крикнул он. – Это наш Бомбей, Бомбей наш!

Он ушел, не поблагодарив меня, подобно большинству моих пациентов. Но я знал, что в ближайшее время он либо пригласит меня к себе домой на обед, либо принесет мне в подарок фрукты или какие-нибудь необычные благовония. Я привык к тому, что здешние жители выражают свою благодарность делами, а не словами.

Когда Нареш вышел от меня с чистой повязкой на руке, еще несколько человек, увидев это, явились друг за другом ко мне на прием с крысиными укусами, воспалениями, инфекционной сыпью или стригущим лишаем. Все они болтали со мной, делясь сплетнями и слухами, которые крутились в закоулках поселка вместе с непременными столбами пыли.

Последней из пациенток была пожилая женщина, пришедшая в сопровождении племянницы. Она жаловалась на боль в левой стороне груди. Но присущая всем индийцам крайняя застенчивость существенно затрудняла процедуру осмотра. Пришлось попросить племянницу пригласить ко мне в хижину еще двух ее подруг. Подруги держали на весу простыню, отгородив ею пациентку от меня. Племянница встала сбоку, так чтобы видеть и меня и тетю. Я прикасался к самому себе в разных местах, а племянница повторяла мои жесты на теткином теле.

– Здесь болит? – спрашивал я, дотронувшись до груди повыше соска.

Девушка тыкала пальцем в тетю за простыней и повторяла мой вопрос.

– Нет.

– А здесь?

– И здесь нет.

– А в этом месте?

– Да, здесь болит.

– А выше? Ниже?

– Нет, только здесь.

C помощью этой пантомимы мне в конце концов удалось установить, что в груди у женщины имеются два болезненных очага и что она испытывает боль, когда глубоко вздыхает или поднимает тяжести. Я написал записку доктору Хамиду, изложив свой предположительный диагноз. Не успел я объяснить девушке, что она должна проводить свою тетю к доктору Хамиду и передать ему мою записку, как услышал голос:

– А знаешь, бедность сказывается на тебе неплохо. Если ты обнищаешь вконец, то, наверное, станешь просто неотразим.

Обернувшись, я в крайнем изумлении увидел Карлу, которая стояла, прислонившись к дверному косяку и сложив руки на груди. Уголки ее рта загибались кверху в иронической полуулыбке. Она была в зеленом платье с длинными рукавами поверх зеленых брюк свободного покроя, темно-зеленая шаль покрывала ее плечи. Ее черные волосы были распущены, отсвечивая на солнце медью. Зелень теплого мелководья в сонной лагуне плескалась в ее глазах. Это было чуть ли не излишество красоты – как гряда облаков в блеске летнего заката.

– И давно ты здесь стоишь? – спросил я со смехом.

– Достаточно, чтобы ознакомиться с твоей удивительной системой лечения колдовством на расстоянии. Или в тебе открылись телепатические способности?

– Индийские женщины становятся очень упрямыми, когда заходит речь о том, чтобы позволить постороннему мужчине коснуться ее груди, – объяснил я, когда пациентка и три девушки гуськом проплыли в дверь мимо Карлы.

– Не бывает людей без недостатков, как сказал бы Дидье, – протянула она с едва заметной усмешкой. – Он скучает по тебе, кстати, и просил передать привет. По правде говоря, все наши в «Леопольде» скучают по тебе. Тебя практически не видно с тех пор, как ты отдался служению Красному Кресту.

Я был рад, что Дидье и другие помнят обо мне, но посмотреть Карле в глаза не осмеливался. Пока я был занят делом в трущобах и не видел никого из них, я чувствовал себя спокойно и уверенно. Но когда я встречал друзей за пределами нашего поселка, какая-то частичка меня стыдливо съеживалась. «Страх и чувство вины – это два демона, преследующие богатых людей», – сказал мне Кадер однажды. Не знаю, насколько он был прав и верил ли в это сам или просто хотел, чтобы так было, но что касается бедных, то тут я знал по собственному опыту, что их демоны – отчаяние и чувство унижения.

– Заходи, садись. Сейчас я приберусь.

Она села на табурет, а я взял полиэтиленовый мешок с использованными тампонами и бинтами и сгреб в него мусор со стола. Затем я вымыл руки спиртом и убрал медикаменты на этажерку.

Карла оглядела хижину критическим взором. Посмотрев на свое жилье ее глазами, я увидел, какая это жалкая развалюха. Я жил один, и она казалась мне просторной по сравнению с переполненными соседскими лачугами. В присутствии Карлы она выглядела тесной и убогой.

Голый земляной пол растрескался, на нем образовались волнистые неровности. В стенах зияли дыры с мой кулак, через которые моя личная жизнь вливалась в общий котел с жизнью, бурлившей в трущобах. В данный момент все дыры были заткнуты детскими физиономиями, глазевшими на нас с Карлой и наглядно демонстрировавшими этот факт. Тростниковая крыша провисла и в некоторых местах прохудилась. Вся моя кухонная утварь состояла из керосиновой плитки с одной горелкой, двух чашек, двух металлических тарелок, ножа, вилки, ложки и нескольких банок со специями. Все это было сложено в картонной коробке в углу. Еды не было совсем – я покупал продукты на один прием. В глиняном кувшине хранилась вода. Но это была трущобная вода, и я не решался предложить ее Карле. Меблировка была представлена шкафчиком для медикаментов, маленьким столиком, стулом и табуреткой. Когда мне дали все это, я был безмерно рад, потому что во многих хижинах и такого не было. Теперь же я замечал трещины в деревянной мебели, пятна плесени по углам, прорехи в тростниковых циновках, зашитые проволокой или бечевкой.

Я посмотрел на Карлу, сидевшую на табурете и выпускавшую сигаретный дым уголком рта, и настроение у меня испортилось. Я чуть ли не злился на нее за то, что она заставила меня ощутить всю убогость обстановки, в которой я жил.

– Как видишь, похвастаться мне особенно нечем…

– Все это нормально, – сказала она, догадавшись, что я ощущаю. – Я жила целый год в такой же хижине в Гоа. И была счастлива. Не проходит и дня, чтобы я не вспоминала, как хорошо мне было там. Иногда я думаю, что величина нашего счастья обратно пропорциональна величине нашего жилища.

Говоря это, она изогнула дугой одну бровь, как бы приглашая меня согласиться с ней и ответить в том же духе, и сразу все встало на свои места, мое настроение вошло в норму. Я понял, что это лишь мне хочется, чтобы мое скромное жилище выглядело больше, светлее, приятнее для глаза, а ее оно вполне устраивает. Она просто осматривала его, не вынося суждения, все понимая – в том числе и мои чувства.

В хижину ввалился мой двенадцатилетний сосед Сатиш, неся под мышкой двухлетнюю сестренку. Встав рядом с Карлой, он без всякого стеснения принялся разглядывать ее. Она глядела на него с таким же любопытством, и меня поразило, как они похожи в этот момент – индийский мальчишка и европейская женщина. У обоих были черные, как ночное небо, волосы и полные выразительные губы, и, хотя глаза Карлы светились зеленью морской волны, а его отливали темной бронзой, в них было одинаковое заинтересованное и чуть ироническое выражение.

– Сатиш, чай боно, – сказал я ему. – Приготовь чай.

Он кинул мне быструю улыбку и выбежал из хижины. Насколько мне было известно, Карла была первой иностранной леди, какую он видел в трущобах. Он был взволнован тем, что может услужить ей. Я знал, что он будет еще несколько недель рассказывать своим друзьям об этом.

– Послушай, как ты меня нашла? Как тебе удалось сюда проникнуть? – спросил я Карлу.

– Как удалось проникнуть? – нахмурилась она. – А что, разве тебя запрещено посещать?

– Нет, конечно, – рассмеялся я. – Но это очень необычно. У меня редко бывают гости.

– Я просто свернула сюда с улицы и спросила первого встречного, где ты живешь.

– И он сказал?

– Не сразу. Они тут очень бдительно тебя охраняют. Сначала они отвели меня к твоему другу Прабакеру, а он уже проводил сюда.

– Прабакер?

– Да, Лин, ты звал меня? – просунул голову в дверь мой подслушивавший друг.

– Мне казалось, что ты собирался водить такси, – проговорил я, свирепо нахмурившись, что, как я знал, чрезвычайно веселило его.

– Да, такси моего двоюродного брата Шанту, – ответил он, ухмыляясь. – Я водил его, но сейчас его водит мой двоюродный брат Пракаш, а у меня два часа обед. Я был у Джонни Сигара, в его доме, и пришли люди с мисс Карлой, а она захотела увидеть тебя, и я пришел сюда. Это все хорошо, да?

– Да, это все хорошо, – вздохнул я.

Вернулся Сатиш с подносом, на котором было три чашки горячего сладкого чая. Он роздал нам чашки, вскрыл пакет с четырьмя печенинами «Парле Глюко» и церемонно вручил нам по штуке. Я думал, что он съест четвертую сам, но он положил ее на ладонь, старательно провел посредине черту грязным ногтем большого пальца и разломил печенину на две части. Приложив их друг к другу, он выбрал ту, которая оказалась чуточку больше, и отдал ее Карле, а вторую вручил сестренке. Девочка принялась с восторгом грызть печенье, усевшись на пороге.

Я сидел на стуле с прямой спинкой, а Сатиш пристроился на корточках передо мной, прислонившись плечом к моему колену. Подобное открытое проявление благосклонности было совершенно необычно для Сатиша, и я надеялся, что Карла заметит это и оценит.

Мы допили чай, Сатиш собрал пустые чашки и, не говоря ни слова, пошел домой. В дверях он посмотрел на Карлу долгим взглядом сквозь свои длинные ресницы, улыбнулся ей, взял за руку сестренку и увел с собой.

– Симпатичный малыш, – заметила Карла.

– Да. Сын моих соседей. Ты явно что-то всколыхнула в нем. Обычно он очень застенчив. Так что же все-таки привело тебя в мою скромную обитель?

– Я просто проходила мимо и решила зайти, – ответила она небрежным тоном, разглядывая детские физиономии в дырах моей хижины.

Было слышно, как детишки допрашивают Сатиша: «Кто это такая? Это жена Линбабы?»

– Просто проходила мимо? А не может так быть, что тебе хотелось навестить меня?

– Эй, мистер, не искушайте судьбу, – шутливо бросила она.

– Ничего не могу с этим поделать. Это у меня в крови. Все мои предки были искусителями судьбы. Не воспринимай это как что-то личное.

– Я все воспринимаю как личное. Именно из этого и складывается личность. И если ты развязался со своими пациентами, то я приглашаю тебя на ланч.

– Понимаешь, меня уже пригласили на ланч…

– О, прошу прощения. В таком случае…

– Нет-нет, ты тоже можешь туда пойти, если хочешь. Пригласили не меня одного. Это скорее даже что-то вроде праздничного обеда. Мне очень хотелось бы, чтобы ты… была нашим гостем. Я думаю, тебе там понравится. Скажи, Прабу, ей ведь понравится там?

– У нас будет очень замечательный ланч! – откликнулся Прабакер. – Я уже давно держу для себя совсем пустой желудок, чтобы наполнить его там побольше, вот какая будет там пища. Вам так она понравится, что люди подумают, будто у вас будущий ребенок под платьем.

– Ну что ж… – протянула Карла и взглянула на меня. – У твоего друга Прабакера просто дар убеждать людей.

– Видела бы ты его отца! – сокрушенно покачал я головой.

Прабакер гордо выпятил грудь и покачал головой гораздо энергичнее меня.

– Так куда же мы идем?

– В Небесную деревню, – ответил я.

– Что-то я о такой деревне не слыхала, – нахмурилась Карла.

Мы с Прабакером рассмеялись, и складка между ее бровями сдвинулась с еще большим подозрением.

– Ты и не могла о ней слышать, но я уверен, что она тебе понравится. Слушай, может, ты пойдешь вперед с Прабакером, а я умоюсь, переоденусь и через пару минут догоню вас?

– Хорошо, – сказала она.

Наши глаза встретились, и она задержала взгляд, выжидательно глядя на меня. Я не понял, чтó она хотела сказать этим взглядом, и тогда она сделала шаг ко мне и быстро поцеловала в губы. Собственно говоря, это был легкий и импульсивный дружеский поцелуй, но я убедил себя, что он означает нечто большее. Она вышла с Прабакером, а я сделал полный оборот на одной ноге и шепотом издал торжествующий вопль. Подняв голову, я увидел глядящие на меня со стен хихикающие детские рожицы. Я состроил им страшную козу, они стали хихикать еще громче и передразнивать меня, крутясь на одной ноге. Две минуты спустя я понесся вслед за Карлой и Прабакером, вытряхивая остатки воды из прически и на ходу засовывая чистую рубашку в штаны.

Наши трущобы, как и многие другие в Бомбее, выросли рядом со строительной площадкой – в данном случае это были две тридцатипятиэтажные башни Центра мировой торговли, возводившиеся на берегу бухты Бэк-бея. Мастеровые и рабочие, занятые на строительстве, жили, как правило, в маленьких хижинах в непосредственной близости от него. Компании, строившие здания, были обязаны обеспечить их жильем, так как многие квалифицированные рабочие приехали из дальних мест в поисках занятия по специальности. Да и большинство строителей-бомбейцев не имели своих домов и селились там, где работали. Многие из них и устраивались-то на тяжелые и подчас опасные работы только для того, чтобы иметь крышу над головой.

Закон, обязывающий строительные компании создавать эти поселения, был им на руку, так как при этом рабочим не надо было тратить время на дорогу и, живя все вместе, они становились как бы одним племенем, чьим вождем был владелец компании. Семьи тех, кто трудился на строительстве, служили резервом рабочей силы, который в случае необходимости можно было использовать без лишних проволочек. К тому же, собрав все семь тысяч человек в одном месте, легче было их контролировать.

Таким образом, при закладке Центра мировой торговли рядом с ним была размечена территория, разделенная на триста с лишним участков. Каждый человек, принятый на работу, получал один из участков, а также деньги на покупку материалов для строительства дома: бамбуковых шестов, тростниковых циновок, конопляного волокна, обрезков пиломатериалов. Рабочие сами строили свое жилище с помощью родных и друзей. Хижины разрастались вокруг стройплощадки как некая довольно слабая корневая система будущих башен торгового центра. Под землей были устроены вместительные водосборники для обеспечения водой жителей поселка, на земле между участками укатывались пешеходные дорожки. И наконец, поселок огородили высоким забором из колючей проволоки, чтобы посторонние не могли самовольно селиться на его территории.

Тем не менее самовольные поселенцы тут же стали появляться вокруг поселка строителей – их привлекало большое количество свежей воды и тот факт, что рабочим, регулярно получающим зарплату, надо было как-то ее тратить. Первыми были владельцы чайных, а также бакалейных лавок, которые сооружались около самого забора, так что рабочие могли приобретать у них продукты прямо сквозь проволочное заграждение, не покидая своей территории. За ними последовали овощные лавки, маленькие ресторанчики и швейные мастерские, а затем игорные заведения и магазинчики, торгующие алкоголем и чарасом. Постепенно весь поселок оброс по периметру магазинами и развлекательными заведениями, а вокруг них стали разрастаться вплоть до самого залива нелегальные трущобы, которые возводились бездомными, прибывавшими в возрастающих количествах. В проволочном заграждении образовывалось все больше дыр; сквозь них нелегалы проникали к строителям за водой или в гости, а рабочие выбирались со своей территории за покупками или для того, чтобы навестить новых друзей.

Нелегальные трущобы росли хаотично, без всякого плана, в отличие от поселка, основанного строительной компанией. Со временем на каждого «законного» жителя стало приходиться по восемь нелегальных, границы между двумя жилыми массивами практически стерлись, и они слились в одно двадцатипятитысячное поселение.

Несмотря на то что бомбейский муниципалитет объявил несанкционированные трущобы вне закона, а строительная компания не поощряла контактов между рабочими и самозванцами, все двадцать пять тысяч человек считали себя единым коллективом с неразрывными внутренними связями, общим хозяйством и общими устремлениями. Возведенный между ними забор, как и все заборы в мире, рассматривался как нечто условное и необязательное. Жить на официальной территории рабочим разрешалось только со своими ближайшими родственниками, и многие приглашали более дальних поселиться на неофициальной. Дети рабочих и нелегалов водили общие компании; между молодыми людьми с разных сторон забора часто заключались браки. Вместе отмечали праздники, совместными усилиями боролись со стихийными бедствиями, поскольку пожары, наводнения и эпидемии уж подавно не признают заграждений из колючей проволоки.

Мы с Карлой и Прабакером пролезли через дыру в заборе на территорию легального поселка в сопровождении целого выводка детей в свежевыстиранных платьях и футболках. Все они хорошо знали не только Прабакера, но и меня. Я залечивал многим детям порезы, ссадины и крысиные укусы, а рабочие, не желая быть отстраненными от работы из-за незначительных травм, зачастую предпочитали обращаться ко мне, а не в медпункт строительной компании.

– Я смотрю, тебя тут все знают, – заметила Карла, когда меня уже в пятый раз остановили, чтобы поговорить. – Ты что, выдвигаешь свою кандидатуру на пост мэра этого поселка?

– Боже упаси. Терпеть не могу политики и политиков. Политик – это тот, кто обещает построить мост там, где нет никакой реки.

– Неплохо, – одобрила Карла. Глаза ее смеялись.

– К сожалению, это сказал не я, а Амитаб Баччан.

– Сам Большой «Б»?

– Да. Ты что, смотришь болливудские фильмы?

– Конечно. Почему бы и нет?

– Не знаю… Просто мне казалось, что они не для тебя.

Она ничего не ответила. Молчание затянулось. Наконец она прервала его:

– Тебя здесь действительно многие знают – и любят.

Я нахмурился с непритворным удивлением. Мне не приходило в голову, что жители трущоб могут любить меня. Я знал, конечно, что некоторые из них – Прабакер, Джонни Сигар, даже сам Казим Али Хусейн – считают меня своим другом, а многие относятся с уважением. Но дружеские отношения и уважение – это одно, а любовь – совсем другое.

– Ну, сегодня особый день, – улыбнулся я, желая сменить тему. – Люди много лет боролись за то, чтобы открыть в поселке свою начальную школу. Здесь около восьми сотен ребятишек младшего школьного возраста, а все школы в округе переполнены и не могут принять их. Уже и учителей нашли, и место для строительства, а администрация все ставила палки в колеса.