Текст книги "Танец на краю пропасти"

– А если уйдет жена?

Тогда она посмотрела на меня с видом, которого я за ней не знала, видом трагической актрисы, и прошептала мне:

– Это совсем другая история, Эмманюэль.

И я угадала в тот день ее горе оставшейся, ее никогда не прорвавшийся гнев и никогда не утоленные аппетиты. Моя мать пожертвовала собой, она предпочла благоразумие покоя неистовству горестей любви.

Ушла в книги, предпочтя их мужским объятиям.

33

Мой отец.

Я говорю о нем отдельно, потому что не помню, чтобы часто видела родителей рядом. На свадебных фотографиях, разумеется, где они улыбаются так скупо. Иногда на семейных праздниках. В машине, когда мы изредка выезжали куда-то вместе. Вечерами, в выходные она листала в гостиной книги по искусству, покуривая, слушая Ромберга, Дебюсси, Мейербера, а он запирался в своем кабинете, куда нам входить не разрешалось. (Когда-то рассказывали, что «Капитан», отец писательницы Колетт, запирался на весь день в кабинете и якобы писал роман. Он провел там годы. После его смерти не нашли ни одного исписанного листка.)

Мой отец был красив. Сумрачной красотой. Он долго работал в Механических мастерских Валансьена, рисовал станки, заменяющие руки людей. Их боли тоже. Вечерами он возвращался поздно – мы уже успевали поужинать, – и, после того как мать читала мне историю, если я еще не спала, приходил запечатлеть колючий поцелуй на моем лбу, сопровождая его порой радужными планами: как ты насчет того, чтобы пересечь Америку на автобусе этим летом или побывать в Антверпенском зоопарке, посмотреть на тигра, Эмма, настоящего тигра, – он любил их после Шерхана, единственного зверя, который в книге Киплинга не лгал, единственного, признававшего, что он нас не любит, нас, людей; это великолепный зверь, а людей он ест, мелкую добычу, мы очень мелкая добыча для тигра, Эмма, котлетка на один зуб, их осталось меньше четырех тысяч на земле, не надо медлить, моя девочка, говорил он со смесью увлеченности и испуга, все исчезает так быстро, а я хочу показать тебе страх человека, мой страх, чтобы ты нашла его прекрасным и не думала, что это трусость, быть побежденным не стыдно, и я задрожала, потому что в этот миг поняла, что он знает, как слабеет тело, как холодеет кожа, как стучат зубы, начало конца, уже, и тогда он спохватился, вместо зоопарка и тигра мы могли бы совершить восхождение на Барр-дез-Экрен[14]14
  Барр-дез-Экрен – вершина высотой 4102 м над уровнем моря, расположенная на территории Франции в Альпах Дофине; была высшей точкой Франции вплоть до присоединения Савойи с вершиной Монблан в 1860 г.


[Закрыть], или лучше, не дожидаясь лета, в эту среду, да, в среду, после обеда, после уроков приходи ко мне в Мастерские, я покажу тебе станок, который будет делать цветные контактные линзы.

Но эти обещания звучали в такт с его печалью о нашей вместе загубленной жизни, они всегда откладывались на потом из-за аварии на заводе, оторванной руки, отрезанного пальца; из-за срочного, секретного проекта; из-за его горя, быть может, тоже огромного, опустошительного, которое добросовестно разъедало ему нутро, миллиметр за миллиметром, долгие годы, коварно, без боли, и когда однажды вечером он почувствовал, как острие мясницкого ножа вонзилось ему в поджелудочную железу, это был конец. Это горе было, возможно, в том, что он не любил мою мать, как хотела того она: иметь мужа предупредительного и, почему бы нет, даже назойливого, отца десяти детей, кого-то вроде капитана фон Траппа[15]15
  Герой знаменитого мюзикла «Звуки музыки», отец восьми детей.


[Закрыть], внимательного, великодушного и остроумного, иметь своего собственного мужчину, способного похитить ее из гостиной, где она скучала, несмотря на книги и музыку, и увезти далеко, на остров, к лагуне цвета контактных линз, или даже не так далеко, но сюрпризом, на танцы 14 Июля, и закружить ее там, и шептать слова наглеца, слова, от которых взмокает кожа, влажнеют губы, а потом прижать ее к дереву, задрать ей юбку, как девчонке, и чтобы их обоих захлестнула эта волна, высокая и мощная, внезапно уносящая обиды, молчания, все разочарования четы, чью фантазию разъело гангреной время.

За несколько недель до смерти он попросил прощения. Но не объяснил, за что. А я – я не успела сказать ему, что не тигр испугает и заворожит меня, когда я вырасту.

Что это будет волк.

32

Мои братья и сестры.

Я представляла себе, что нас пять братьев и пять сестер. Я говорила с ними. Играла с ними. Любила их. Я выбрала им имена. Кристоф. Себастьен. Седрик. Арно. Жером. Стефани. Натали. Северина. Селина.

Этим я никогда ни с кем не делилась до сегодняшнего дня.

31

В L’Avventura[16]16
  «Приключение» (1960) – фильм итальянского кинорежиссера Микеланджело Антониони (1912–2007).


[Закрыть] Анна в исполнении Леа Массари осмеливается отвергнуть своего жениха, сказав ему, что он всегда все пачкает.

Потом она исчезает.

Мне понравилось, что сценарий не объясняет нам ее исчезновения. И еще больше понравилось, что ее так и не нашли.

Само собой разумеется, в 1960 году в Каннах фильм был освистан – мужчинами.

В честь Леа Массари я назвала нашу вторую дочь.

30

Мне вспоминаются последние бесконечные дни моего отца. Лилль. Центр Оскар-Ламбре. Большое кирпичное здание, почти кокетливое, на безупречно подстриженной лужайке, где люди порой рыдали, уткнув растерянные лица в ладони.

Мать водила меня туда каждый день, между утренним туалетом и завтраком в одиннадцать тридцать – жалкий кусочек рыбы, пюре, компот из яблок, бутылочка минералки, – а потом однажды она почувствовала, что больше не в силах его видеть. Она простилась с ним. Она не плакала. Вот тогда-то он и сказал ей:

– Прости меня, пожалуйста.

С тех пор я ходила туда одна. Медсестры улыбались мне, а вот и наша маленькая принцесса. Они рассказывали мне байки. Ему сегодня лучше. Он хорошо поел. Он в памяти. Спрашивает о вас и о вашей маме. Однажды утром, когда он был в памяти, он взял мою руку, подышал на нее, согревая, но холодной была его рука. Он прошептал мне:

– Уйми меня.

А я тогда крепко обняла его – я не расслышала.

29

Мысль отпустить тех, кого любишь, несет в себе жестокость преступления.

28

Я знаю, что однажды буду сидеть где-то и, точно у реки, смотреть на это проплывающее желание, что изнурило меня, на этот голод по мужчине.

Я буду смотреть, как улетает этот пепел, точно крошечные клочки кожи, весело танцующие на ветру.

Я буду смотреть на эти проходящие слезы.

27

– Я заведую магазином детской одежды. Но теперь это уже ненадолго.

– Я журналист в «Вуа дю Нор». Раздел культуры.

– Простите, я редко читаю газеты. Иногда слушаю новости по радио.

– Я могу сказать вам, что будет сегодня, если хотите.

– Я в нетерпении.

– Певец Кали выступает сегодня вечером в «Аэронефе». Вышел прекрасный роман Изабель Отисье. Новая биография Пьера Ришара. А! И дело об отмене разрешения на строительство промышленного свиноводческого хозяйства в Ерингаме будет заслушано, да, ужасное слово, знаю, в административном суде Лилля.

– Мне не жаль, что я не включила радио сегодня утром.

Я на минуту опускаю глаза.

– Скажите, а не напишут случайно в вашей газете о мужчине и женщине, укрывшихся в пивной?

– Мне это ничего не говорит.

– О мужчине и женщине, которым не положено быть вместе, они сидят рядом во второй раз в жизни, он не отрываясь смотрит на входную дверь, а она на меню, вывешенное в витрине, потому что они все еще не смеют смотреть друг на друга с такого близкого расстояния?

– Мне это решительно ничего не говорит.

– Слухи, стало быть.

– Жаль. Я упустил сенсацию.

Его замечание вызывает у меня улыбку.

– Вы не догадываетесь, почему я чувствую себя шестнадцатилетней девчонкой?

– Не имею ни малейшего представления. Хотя, что касается меня, я чувствую, что недалеко ушел от семнадцатилетнего подростка.

– И нам хорошо.

– Сердце бьется чаще, во рту пересохло, руки покалывает.

– Нам бы надо попросить кого-нибудь написать для нас диалоги, а то это звучит жалко.

– Вы меня смущаете.

– Вы меня восхищаете.

– Я…

– Когда вы так внезапно ушли на днях, я испугался.

– Мой муж, вы, оба так близко, я была лгуньей, мне стало стыдно.

Он некоторое время молчит.

– Позже, вечером, на меня накатила хандра. Такой хандры не случалось со мной с отрочества. Это сладко. Это очень своеобразный хмель, глубокое волнение, довольно-таки меланхоличное. Мне было одновременно хорошо и скверно.

– Мне хочется почувствовать биение вашего сердца.

– Приблизьтесь.

– Я еще не смею.

– А я могу приблизиться. Я нечаянно уроню салфетку, наклонюсь, чтобы ее поднять, и мы окажемся совсем близко.

– Меня зовут Эмманюэль. Но все говорят Эмма. Кроме моей матери.

Он повторяет мое имя, словно пробуя его на вкус.

– Эмманюэль.

Он улыбается.

– Это имя означает «благая весть».

– Оно означает также «с нами Бог».

Я чувствую, как расцветают розы на моих щеках, когда я добавляю:

– Хотя в эту минуту с нами скорее дьявол.

– Желание, вы хотите сказать.

– Желание, волнение, тяга, страх, укусы, вода, жар, холод, головокружение, упоение, искушение.

Его ладонь легла на диванчик.

Я чувствую его пальцы в нескольких миллиметрах от моих. Мне кажется, что, если я упаду, он подхватит меня. Я больше не боюсь. Я хочу падения. Я думаю: толкните меня. Я думаю: подхватите меня. Возьмите меня. Примите меня.

Мой лоб горит.

Я касаюсь его руки, его пальцы мягкие, теплые и не дрожат. Я пододвигаю ее к себе по диванчику, потом накрываю краем скатерти, падающим на колени, и скатерть становится простыней, а диванчик постелью; его пальцы расслабляются, оживают, точно змейки, касаются моего бедра, колышутся, зыбкие и горячие, пробегают по моей внезапно гусиной коже, моей девичьей коже, они скользят выше, и я даю им познакомиться с моими тупиками, я теперь вся из воды и соков, я стала озером, и моему желанию нет конца, самый первый раз абсолютно потрясающий, его пальцы тонут, моя рука ведет его дальше, но я бесконечна, мне хочется закричать, я кусаю губы, вкус железа на моем нёбе, но я не кричу, я только хочу теперь засмеяться, хочу выпустить этого ворона из моего горла, пусть взлетит, разобьет витражные окна пивной с оглушительным грохотом, его пальцы бесстыдны, а мое наслаждение немо и тайно, я такая живая, это головокружительная радость, великолепная победа над горем, рука Александра замирает, я подношу его пальцы к его мужскому рту, я хочу, чтобы он попробовал меня на вкус и смаковал, глядя на меня, и его взгляд, точнехонько в эту минуту моей жизни, есть самое эротичное, что мне дано познать, почувствовать в сокровенной глубине моей плоти, моей души – в эту минуту, когда он поглощает меня всю.

Шаги последних уходящих клиентов, ножки стульев, скребущие по плитке, приводят нас в себя, приводят в нас; я дышу тяжело, кожа взмокла, мне хочется спрятаться в его объятиях, потеряться в них совсем; я чувствую себя нагой, распятой, непристойной, бесстыжей и красивой.

Мы так и не посмотрели друг на друга в этой погибели, ни на секунду, ни разу.

Я внезапно вздрагиваю от его голоса:

– А Эмманюэли эмоциональны.

– Простите?

– Эмманюэли эмоциональны. Они воспринимают вещи масштабнее, поэтичнее.

Я смотрю на наши две руки на диванчике. С тех пор как мы сидим здесь, они не сдвинулись ни на миллиметр. Это по-прежнему два симпатичных окаменевших многоточия.

И тут пурпур осыпается с моих щек, и я смеюсь, все бесстыдство улетучилось – несколько редких лиц поворачиваются ко мне, любопытные, и очарованные тоже.

– Вы красивы, когда смеетесь.

– Это вы делаете меня красивой.

Он опускает серебряную ложечку в пустую чашку из-под кофе. Тихонько вертит ею, как поворачивают семь раз язык во рту перед признанием.

– Я начал писать книгу.

– Роман?

– Да.

– Вы уже придумали название?

– «Пивная Андре».

Я счастлива – сама толком не знаю, почему. Мне нравится, что он хочет рассказать о нас. Поймать этот момент, когда отрываешься от самого себя.

Когда падение в конечном счете оказывается взлетом.

Мне вдруг приходит пустая, смешная мысль, что буквы слова «Андре» есть в его имени.

Александр продолжает:

– Это история женатого мужчины.

– И он встречает женщину в пивной.

– Да. Его жизнь рухнет. Я думаю, ему даже хочется, чтобы она рухнула.

– Ее тоже. Я думаю, и ей хочется, чтобы она рухнула. Женщине из вашей книги, я хочу сказать.

– Потому что она замужем и больше не любит своего мужа?

– Нет. Она не из тех, кто больше не любит кого-то, потому что любит другого. Или любит оттого, что устала быть одна. Новая любовь не обязательно против прежней. Она может быть просто за себя. Неудержимое головокружение.

– Вы правы. Я хочу сказать, она. Она права. Ну вот, моя книга – это история женатого мужчины, который встретит замужнюю женщину, и их жизни рухнут.

– Да.

– Да.

– Что станется с женой женатого мужчины?

– А с мужем замужней женщины?

– Он будет потрясен. Ничего не поймет. Разобьет две-три вещицы в доме, но вскоре успокоится. Его горе переменчиво. Потом он выдвинет аргумент – дети. И другие малодушные доводы, чувство вины, пережитые вместе трудности, которые скрепляют чету.

– Она тоже будет потрясена. Она не потребует никаких объяснений, захочет, чтобы все произошло быстро. И это будет для нее огромным горем. Долгим. Бесконечным.

– Может быть, в вашей книге женатый мужчина и замужняя женщина должны будут расстаться, там, в этой пивной, и ничего в конечном счете не случится, и они ничего не сломают.

– Если они не посмотрят друг на друга так близко.

– Если им не захочется быть еще ближе. Коснуться друг друга. Ощутить биение.

– Если им не захочется поцеловаться.

Вся кровь отхлынула, когда я говорю:

– Попробовать плод на вкус. Раздавить его пальцами.

– Захочется пропасть.

– Захочется приблизиться к дереву.

– Но, сближаясь, мы губим тех, кого оставляем позади.

– Быть может, они и расстанутся в конечном счете. В вашей книге. В пивной. Можно продолжать жить с неутоленным желанием.

– Можно от него и умереть, – говорит он.

– Да. Знают ли они, почему полюбили друг друга, в вашей книге? Если не считать его рта, который ужасно ее взволновал?

– И ее печального вида, который навеки его околдовал? Нет. Они не знают. Потому-то это и прекрасно.

– Это невозможно объяснить другим, и потому ужасно.

– Больше не быть любимым, не быть единственным, не быть избранным еще ужаснее.

Моя радость и мой страх растекаются лужицей. От боли, причиненной другим, нам самим порой так больно.

– Итак, это история женатого мужчины, который встречает замужнюю женщину, и оба решают не останавливаться. Идти своей дорогой.

– Это будет не очень хороший роман.

– И не очень хорошая жизнь.

– Я слышу слезу в вашем голосе.

– Я много плачу. Это свойственно Эмманюэлям, вы не знали?

– Книга начинается с диалога. Она говорит ему: «Я отвечу «да». Герой вдыхает немного глубже обычного, он знает, что жизнь его рушится именно в эту минуту, и произносит тихо: «Тогда я постараюсь не промахнуться с вопросом».

Мое сердце готово разорваться:

– И он нашел вопрос на завтра?

– Уедем вместе.

– Это вопрос?

– Да.

– Тогда вы знаете мой ответ.

26

1. ГРОМ, сущ., м. Звуковое проявление молнии; более или менее громкий звук, слышный более или менее долго после вспышки в зависимости от расстояния, отделяющего феномен от места, где он слышен, и часто возникающий несколько раз во время грозы. Гром оглушительный, долгий, далекий, рокочущий, непрерывный, отдаленный, глухой; грохот, раскат(ы) грома; удар грома; бояться грома. Теперь гром сотрясал долины (Роллина, «Неврозы», 1883, с. 131).

*(Тот же феномен, рассматриваемый в его протяженности.) Весь день висела гроза; гром гремел два часа кряду, и молния ударила недалеко от дома (Делеклюз, «Дневник», 1825, с. 212).

* Лит. И сила тайная ей душу охватила, /Раскаты грома грохотали в небесах (Буйе, «Меленис», 1857, с. 201)[17]17
  Определение дается cntrl.fr.


[Закрыть].

2. Пример: Я покачнулась на улице, как пьянчужка. Я была в сердце грозы. Мужчина погрузил мою жизнь в хаос. Раскаты грома звучали во мне. Молния расколола меня, как камень, и из разлома вырывался мой смех, точно вспышки, и мои страхи, мои горести, боль, которую я причиню, счастье, быть может, ожидавшее меня, завораживающая неизвестность, пламя и радость.

В тишине, последовавшей за моим ответом, я сказала мужчине «да». Я уже привязалась к нему. Я уже ему принадлежала, мало что о нем зная, – женат, бездетен, журналист, лет около пятидесяти, оставляет чаевые с кофе, губы, наполненные сладостью и кровью, голос Сами Фрея, взгляд, который взрезает меня, приручает и делает красивой, но надо ли нам, в самом деле, всегда все знать? Мы всего лишь хотим пропасть. Мы ищем падения.

Того, что дает крылья. Божественной иллюзии. Все мы мечтаем об идеальном мгновении.

Пролететь по чудесной траектории – и разбиться.

25

Я влюблена.

Я невеста желания – говорят еще нареченная.

Нареченная желания.

24

«– Неужели ты бросишь меня, Беляночка?

Беляночка ответила:

– Да, дядюшка Сеген.

– Тебе что, травы у меня мало?

– Нет, что вы, дядюшка Сеген.

– Может, веревка коротка, так я сделаю подлиннее.

– Не стоит, дядюшка Сеген.

– Так что же тебе нужно? Чего хочется?

– Я хочу в горы, дядюшка Сеген».

23

Я долго бродила по улицам Лилля, прежде чем нашла в себе мужество вернуться в Бондю.

Дети накрыли на стол (понимай: мы умираем с голоду) и занимались в своей комнате. Оливье пришел раньше меня. Он открыл бутылку понте-багатель и уже выпил половину. Он налил мне бокал. Мы чокнулись. Увидев мой грустный взгляд, он коротко разочарованно улыбнулся – думаю, это был скорее рефлекс, иначе он стал бы меня расспрашивать, я его знаю. Потом он рассказал мне, как прошел его день, в то время как я принялась за стряпню: возможный контракт на партию из двадцати пяти машин для «Декатлона», один торговый представитель на больничном, в самый неподходящий момент, вечно одно и то же, достало, черт побери! Его слова ударялись о мебель, о стулья, отскакивали; только звук его голоса долетал до меня, смутный, как сквозь вату.

Я его не слушала. Я думала о словах Александра. Обо всех тех, что ждали нас теперь, даже в молчании. О новых словах. Для мест назначения. Для рассветов. Открытий. Содроганий. Для плоти. Для аппетита. Для боли, которую мы причиняем и которую причиняют нам. Для лона. Для танцующих пальцев. Для всех слов любви. И всех границ, еще не пересеченных.

Салат был готов, макароны сварены al dente, посыпаны старым сыром гауда, как они любят, и мы уселись за стол. Дети были в хорошем настроении. Манон говорила о своих планах на лето, а я думала, что этим летом меня здесь уже не будет. Луи упомянул о сплаве по реке на Пасху, и я сказала себе, что через неделю или две после его возвращения я уеду. Леа спросила, поедем ли мы снова в Ла-Боль этим летом, и я солгала. Оливье открыл вторую бутылку вина, полегче на этот раз, красного из винодельни Камаисет. Его скулы зарделись, глаза блестели. Я знала этот взгляд. Маленький хищник. Когда выпьет, он занимается любовью грубо. Его рот вначале алчный, я его ненавижу.

«И он облизнул красным языком сухие губы».

Луи положил себе еще макарон. Я смотрела на его жест. Мягкий. Чуть неловкий. Я подумала, что скоро я больше его не увижу. Я рассматривала его руки, которые остались тонкими, почти женственными, несмотря на переходный возраст. Мне вспомнилось, как он гладил меня по спине, давным-давно, когда прибегал утром в нашу постель. И я подумала не о том, по чему буду скучать, потому что покину, а о том, что я оставлю позади.

Жест Манон, когда она заправляет прядь волос за правое ухо.

Затуманенный порой взгляд Леа – она всегда витает в облаках, где-то в том, что я называла ее поэзией. Ее чуть отвисшая губка, прелестная, пухлая, созданная для поцелуев и когда-нибудь для признаний.

Клыки Леа, которые выросли, и теперь у нее ротик вампира. Я посмотрела на ее шею. Еще не так давно она пахла младенцем, детским кремом, тальком; ее запах вызывал во мне всплеск дофамина – этой удивительной маленькой молекулы любви, – и я тогда становилась ненасытной каннибалкой.

Смех Луи.

Я смотрела на Оливье. Он забавлялся с сыном. Но он никогда не строил ему хижины на дереве. Никогда не ходил с ним в двухдневный поход к реке, в мужской компании, рыбалка и каяк, консервы, разогретые на костре, ночное дежурство, чтобы не напали дикие звери. Зато двести километров в час на своих окаянных машинах – это да.

Я смотрела на отца моих детей и вспоминала мой удар молнии, почти двадцать лет назад, когда он сказал мне: вы женщина моей жизни и я вам дам тому тридцать доказательств.

По памяти: шок, который он испытал, увидев меня впервые («В вас есть грация женщины Боттичелли, а я всегда обожал Ренессанс»), страх, что я исчезну («Как смогу я жить без красоты?»), желание разделить мои музыкальные вкусы («Мне не нравится ничего, что не нравилось бы вам»), радость, которую доставляло ему мое имя («Вы заметили, что оно идеально сочетается с моей фамилией?»), наша общая страсть к одним и тем же цветам («Я обожаю ваши синие брюки», «Меня сводит с ума ваш желтый жакет», «Ваша красная помада – чудо» и т. д.), его интерес к метеорологии («Я знаю, что, если не буду видеть вас отныне каждое утро, мне будет холодно, я даже окоченею, и меня найдут замороженным через тысячу лет»), несказанная возможность открыть, благодаря ему, дороги вина («Я увезу вас в Юра или в Прованс, я научу вас всему, и с каждым глотком нектара вы будете благословлять небеса за то, что понравились мне»), удача, что он работал у Пьера Фабра («Я создам снадобье, которое заставит вас увидеть во мне вашего прекрасного принца»), и молния ударила, и я рассмеялась, а мужчины отлично знают, что смех – это открывающаяся дверь.

Это воспоминание меня позабавило, и Леа шепнула, что я красивая, когда улыбаюсь, но все же спросила, почему я улыбнулась именно в эту минуту, ведь никто больше за столом не говорил. «Потому что это молчание было прекрасно, милая, – ответила я, – и редко». Ты находишь, что мы слишком много разговариваем? Нет. И молчание рассеялось, улетела тишина, стукнули ножки стула, зазвенела посуда, дети сказали мне, чтобы я сидела, они сами уберут со стола и все помоют (читай: свалят кое-как в посудомойку).

Они вдруг напомнили мне Флору, Пакеретт и Пимпренель, трех добрых фей из «Спящей красавицы», и, подобно им, вмиг улетели.

Я осталась одна с мужем. Скоро я скажу ему, что хочу в горы. Но до этого, еще хотя бы на один вечер, мне хотелось продолжать любить то, что я оставлю позади.

22

Ты помнишь, Оливье, что мы обещали друг другу, когда у нас все начиналось?

Быть вместе, всегда, в красоте.

И если одному из нас суждено закончить безжизненным телом, если одному понадобится однажды другой, чтобы есть, ходить в туалет, мыться, чтобы утирать слюни и мочу, не путать нож для мяса с зубной щеткой или дождь со слезами, то другой должен толкнуть его под грузовик, сбросить с лестницы или приготовить ему тарталетки с крысиной отравой – самое легкое для него.

Нам было чуть больше двадцати, мы только что встретились, мы были красивы и давали друг другу обещания, которых никто никогда не держит.

А потом мы повзрослели.

21

Вот Луи, четырнадцать лет – несколько дней спустя.

Мы в его комнате. Я говорю ему: я ухожу. Он отвечает мне, что я могу делать что хочу – это твои дела. Тогда я уточняю. Я ухожу от тебя, Луи. Я ухожу от папы. Ухожу от твоих сестер. Я покидаю наш дом, покидаю Бондю, я ухожу. В эту минуту он поднимает глаза от своего драгоценного компьютера. Смотрит на меня сначала как на сумасшедшую, спрашивает, не выпила ли я. Потом разглядывает меня с любопытством, выстраивает возможные сценарии, оправдывающие мой уход (болезнь, новая работа, путешествие с Софи). Потом мерит меня взглядом с презрением и понимает, что я говорю всерьез. Он колеблется, я знаю, то ли разбить что-нибудь (но он слишком любит свои вещи), то ли обругать меня, и выбирает в конце концов то, что лучше всего удается мужчинам: обвинение. Он говорит: папа потрясный мужик, ты не имеешь права так с ним поступить, если ты уйдешь, это гадко, гадко, один раз он сказал мне, что суперски горд быть твоим мужем. И с Леа тоже ты не имеешь права так поступить. Ей всего двенадцать лет, блин. Я хмурю брови из-за «блина». А мне плевать, говорит он тонким голоском, в котором еще проглядывает хрупкость детства, и повторяет громче, потому что ему не нравится собственная слабость: а мне плевать! Я отвечаю: я знаю, знаю, Луи. Я мечтаю сказать ему, что он теперь мужчина, что я ему давно уже не нужна, ему нужна разве что кухарка, уборщица, кто-то, кто бы стирал его белье, гладил его белье, убирал его белье, наводил порядок в его комнате, покупал ему новую одежду, кто-то, кто бы не беспокоился, когда он возвращается из бассейна два часа вместо двадцати минут, кто-то, кто наполнял бы холодильник, платил за его мобильный телефон, за Интернет и водил его к дантисту, чтобы его улыбка не вызывала смеха, что ему больше не нужна мама, – но тогда он разрыдается, потому что в четырнадцать лет, даже если ты почти мужчина, ты еще ребенок перед драмами, и в гневе своих слез крикнет мне: ну и уходи прямо сейчас, так будет лучше. Я думаю, что матери не имеют права быть счастливыми, или разве что потом, после детей, после всех. Я протяну руку, чтобы утереть его слезы, я скажу ему, что я его люблю, и напомню, что он никогда не говорил мне, что любит меня.

Но ничего этого я не произношу вслух.

После его «а мне плевать» я говорю: я знаю, знаю, Луи, и прошу у него прощения. Я не злой человек. Я женщина на распутье. Я говорю ему, что любовь – событие одновременно чудное и чудовищное и что самая большая любовь влечет за собой и самое большое горе, что в горе есть красота, что оно наделяет нас порой чудесной человечностью.

Я рассказываю ему о героинях, переживших удар молнии, об операх, которые я видела с Софи и слушала потом с его отцом, дома, он – вполуха.

Я рассказываю ему о моих слезах, когда Оттон поет Поппее о своей любви, и говорю, что его отец не плакал, даже не дрогнул, услышав это в первый раз, и, когда Поппея отдалась тому, кто любил ее больше жизни, он улыбнулся тонкой улыбочкой, которую я возненавидела: то была улыбка мужчины, гримаса волка – «Ха-ха! Козочка дядюшки Сегена! – И он облизнул красным языком сухие губы».

Я говорю ему, что ухожу из любви. И его слезы наконец брызжут.

Будь он постарше, он ответил бы мне, что это неправда, что из любви не уходят, наоборот, из любви остаются.

И мои ноги не удержали бы меня.

20

Я помню, что, выходя из комнаты сына в тот день, я почувствовала себя очень грязной.

Очень уродливой.

19

– Вы пригласите меня танцевать?

– Да.

– Закружите?

– Да.

– До головокружения?

– Да.

– Вы подхватите меня?

– Да.

– Удержите?

– Да. Но почему вы хотите танцевать?

– Потому что мое тело, когда танцует, становится первобытным.

– Тогда я вас съем.

18

Позади.

Есть фотография на лестнице, на ней изображен мой отец. Ему пятнадцать лет. Он держит на руках белую собачку. Собачка выглядит неподвижной. Возможно, она мертва. Отец на фотографии плачет. Он так никогда мне об этом и не рассказал.

Есть красивая посуда моей бабушки с монограммой MV – Marie Verove. В детстве эти инициалы были для меня великой тайной. Мое воображение распоясывалось. MV. Ma Vie. Magnifique Vaisselle. Mourir Vivante. Mensonge Verité. Mange Vite[18]18
  Моя жизнь. Великолепная посуда. Умереть живой. Ложь правда. Ешь быстро (фр.).


[Закрыть]. С годами посуда растрескалась, выцвела; тарелки побились, и две или три из них раскололись об пол однажды вечером во время грозы между мной и Оливье.

Есть старенькие книги, которые читала мне мать, а я, в свою очередь, читала их всем моим детям; среди них потрепанный, десять, двадцать раз подклеенный экземпляр письма Доде Гренгуару, лирическому поэту в Париже, издание 1978 года, выпущенное Фернаном Натаном, на обложке которого дядюшка Сеген, с лысиной на лбу, седыми волосами и бородой – на нем джинсы, бежевая рубашка в клетку – стоит на коленях перед Беляночкой, точно лягушка перед Богородицей[19]19
  По румынскому преданию, лягушке, встретившейся Богородице, которая оплакивала распятого Христа, удалось утешить ее своим рассказом о погибших лягушатах.


[Закрыть]. Он держит ее за холку. Его рот совсем рядом с мордочкой козочки; кажется, он хочет ее поцеловать, как это делают с женщинами, и моя мать вздыхала, восклицая:

– Да откуда у тебя такие мысли, Эмма– нюэль?

Есть еще тысячи вещей, они в воздухе, они невидимы, они на стенах дома, под мебелью, в постелях, запутались в пыльных барашках: вздохи, плач, смех, ложь, рождения, прикосновения и ласки.

Все, что нельзя унести с собой и что собой и было.

17

Назревает катастрофа, но я глуха.

Я полна ветра; мое счастье – это жгучее дыхание, в котором кружит мое тело, оно проникает в меня и заставляет петь его не открытые еще территории; оно согревает меня, как должно было бы делать всегда.

Но я еще и слепа.

В моей нетерпеливой тяге к Александру я упустила из виду, что жаркие ветры бывают порой яростны, что они приносят грозы, которые валят деревья, вырывают с корнем дома; эти ветры лишают нас всего и в конце концов ломают.

Я была в эту пору моей жизни огромной полостью, которую он день за днем заполнит вещами прекрасными, драгоценными и редкими, – всем, что делает женщину счастливой, если она была.

Если смеялась, если хмелела, если танцевала на Земле.

16

А вот теперь Манон.

Она плачет.

Она срывает со стены в своей комнате фотографии, на которых мы вдвоем. Рвет их. Кричит. Называет меня лгуньей. Называет меня дурой. Больной на голову. Сволочью и еще похуже; а я не даю ей пощечины. Она говорит, что ее жизнь рухнула. Что я все разбила, все растоптала. Что я не мать. Я рассказываю ей об этой неутешной потребности быть любимой. О том, как несчастны иные женщины. Как надменны иные мужчины. Я говорю ей, что затуманенный взгляд ее отца больше не красит меня, что его ласки больше меня не умиротворяют. Говорю, что он не боится больше за меня, больше не смотрит на меня спящую и не просит меня вечером обещать ему, что я буду жива утром. Я говорю ей о молнии. О моем сценарии короткометражки во втором классе лицея. О новобрачной, влюбившейся в дружка своей свидетельницы, в Беррю, в день ее свадьбы. Она протестует. Слезы рисуют черные дорожки на ее щеках. Она говорит, но это же папа. Он тебя любит. Ты не можешь так с ним поступить. Это ужасно. Ужасно. Я рассказываю ей о желании, о лакомости женщин. Она говорит, что я несу чушь. Что я спятила. Что я бы могла хотя бы подождать. Чуть-чуть. Она умоляет. Пожалуйста, мама. Она клянется, папа снова будет смотреть на тебя как надо. Снова будет бояться. И он заплачет, когда Оттон будет петь о своей любви Поппее, он заплачет, мама. Она заклинает меня остаться. Сыплет обещаниями. Я буду убирать, ходить в магазин, все, что ты захочешь. Я стану первой в классе. Не буду больше таскать твои кремы и косметику. Куплю тебе новые туфли вместо тех, что я испортила. Я буду заботиться о тебе, когда ты состаришься. Буду тебя мыть. Кормить. Она говорит, что любит меня и что я не могу уйти. Она не спрашивает меня, кто такой Александр. Что у него есть такое, чего нет у ее отца. Не спрашивает даже, стоит ли он счастья целой семьи. Не спрашивает, что это за ветер, который наполняет меня и сводит с ума. Она плачет. Поднимает на меня глаза. У нее пронзительный взгляд, какой бывает у щенков в питомнике, пробуждающий все наши нежности, все наши слабости. Я протягиваю руки, не для того, чтобы спасти ее, нет, чтобы спасти себя. Мы рыдаем в объятиях друг друга. Нам очень грустно. Она не знала, говорит она, что я несчастлива. Я говорю, что не несчастлива, но стану еще счастливее, – и она мне не верит. Спрашивает, что она сделала плохого. Что плохого сделали ее брат, ее сестра. Она хочет знать, хотела ли я дочь. Хотела ли ее. Люблю ли я ее по-прежнему. Мы лежим рядом на ее кровати. Следуют долгие минуты молчания. Головокружения. Я беру ее за руку и, как Луи, объясняю ей, что ухожу из любви. И чуть позже она говорит мне, что никогда не влюбится. Что у нее никогда не будет детей. Что она ненавидит мужчин. Она утверждает, что сегодня худший день в ее жизни. Что ей хочется умереть. Что ей шестнадцать лет и что я только что сломала ей жизнь. А потом она желает мне сдохнуть. Конец.