Текст книги "Обречены воевать"

Менее чем через два десятилетия после реставрации Мэйдзи в 1868 году Япония ступила на путь развития, намереваясь догнать Запад. (Отмечу, что в ходе реставрации Мэйдзи император вновь сделался верховной властью в стране.) При содействии технократов, которые обшаривали мир в поисках наилучших промышленных образцов и способов производства, а далее первые и вторые заимствовались, адаптировались или попросту воровались, ВНП Японии с 1885 по 1899 год почти утроился. Этот экономический рост укрепил стремление Токио встать вровень с Западом. Пока западные державы продолжали создавать колонии и сферы влияния среди ближайших соседей Японии, сами японцы все сильнее ощущали, как выразился историк Акира Ирие, «острую потребность действовать более энергично, одновременно пассивно избегая виктимизации со стороны более агрессивного Запада и расширяя пределы своей власти, дабы вступить в ряды великих держав»[144]144
  B. R. Mitchell, International Historical Statistics: Africa, Asia and Oceania, 1750–1993 (New York: Macmillan, 2003), 1025.


[Закрыть][145]145
  Akira Iriye, «Japan’s Drive to Great-Po’wer Status», in The Cambridge History of Japan, vol. 5: The Nineteenth Century, ed. Marius Jansen (Cambridge: Cambridge University Press, 1989), 760–61.


[Закрыть].

Эта потребность ознаменовалась резким наращиванием японских армии и флота. Военные расходы подскочили с 19 процентов бюджета в 1880 году до 31 процента в 1890 году. «Когда Япония стала более мускулистой, ее отношение к соседям, многие из которых подчинялись западным державам, сделалось намного агрессивнее»[146]146
  См. сводку военных расходов Японии в: J. Charles Schencking, Making Waves: Politics, Propaganda, and the Emergence of the Imperial Japanese Navy, 1868–1922 (Palo Alto, CA: Stanford University Press, 2005), 47 (1873–1889); 104 (1890–1905).


[Закрыть]. В 1894 году Китай и Япония отреагировали на народное восстание в Корее, отправив туда войска[147]147
  Правитель Кореи обратился за военной помощью к Китаю, но Япония, не желая допускать, чтобы Китай разрушил ее влияние в регионе, вмешалась в ситуацию по собственной инициативе.


[Закрыть]. Быстро разгорелся конфликт, и Япония победила, вынудив Китай уступить Корею, Тайвань и юго-восточную Маньчжурию – где располагался Порт-Артур, стратегический военно-морской и торговый порт. Однако у России имелись свои планы на юго-восточную Маньчжурию. Москва [148]148
  Так у автора. Разумеется, столицей Российской империи был Санкт-Петербург.


[Закрыть] и ее европейские союзники оказали столь сильное давление на Токио, что через шесть дней после подписания симоносекского договора с Китаем Япония была вынуждена отказаться от своих притязаний на Маньчжурию. Россия ясно дала понять, что она не позволит крепнущей державе вторгнуться на территорию, которую считает «жизненно важной» для себя.

Такая «потеря лица» и геополитические последствия этого поражения предсказуемо оскорбили Японию. «Владея Маньчжурией и, в конечном счете, Кореей, – писал известный японский ученый в 1904 году, – Россия могла бы, с одной стороны, диктовать морские и коммерческие условия в той степени, что позволила бы ей доминировать на Дальнем Востоке, а с другой, навсегда ликвидировала бы японские амбиции, обрекая острова на постепенное вымирание, или даже политически аннексировала бы Японию»[149]149
  См.: Kan Ichi Asakawa, The Russo-Japanese Conflict: Its Causes and Issues (Boston: Houghton Mifflin, 1904), 70–82; Peter Duus, The Abacus and the Sword: The Japanese Penetration of Korea, 1895–1910 (Berkeley: University of California Press, 1995), 96–97.


[Закрыть][150]150
  Asakawa, The Russo-Japanese Conflict, 52.


[Закрыть]. Этот кошмар, казалось, начал осуществляться наяву, когда Россия заставила китайцев сдать в аренду морскую базу в Порт-Артуре и взялась за продление Транссибирской магистрали, чтобы обеспечить прямую железнодорожную связь между Москвой и Желтым морем.

После этого «унижения 1895 года» Япония все следующее десятилетие «целенаправленно готовилась к возможной войне с Россией»[151]151
  J. N. Westwood, Russia Against Japan, 1904–05: A New Look at the Russo-Japanese War (Albany: State University of New York Press, 1986), 11.


[Закрыть]. Преследуя собственные стратегические и коммерческие интересы, Россия прокладывала железную дорогу по той самой территории, которую Япония отвоевала у Китая и которой затем лишилась вследствие западной интервенции. Данный эпизод, безусловно, сказался на мировосприятии японцев и убедил лидеров Японии в том, что они больше не могут подчиняться требованиям Запада. После завершения подготовки к войне в 1904 году Япония потребовала от России уступить контроль над ключевыми районами Маньчжурии. Когда Россия отказалась, японцы нанесли неожиданный удар и добились ошеломляющей победы в последовавшей войне.

Потребность в развитии, ощущение тревоги, нежелание чувствовать себя жертвой, нарастание мстительности – все эти факторы углубляют наше понимание «синдрома крепнущей силы». Недовольство Токио тем обращением, которому Япония подвергалась с тех пор, как была признана откровенно слабой, стимулировало ускоренные преобразования, призванные обеспечить стране законное, как считали ее лидеры, место в мировой иерархии. Этот психологический трюк наблюдается снова и снова у крепнущих сил на протяжении столетий.

Германия против Франции

Середина девятнадцатого века

Победы Пруссии над Данией в 1864 году и над Австрией в 1866 году привели к положению, которое историк Майкл Говард охарактеризовал как «наиболее опасное из всех возможных: великая держава сама видит, как скатывается на уровень второстепенной»[152]152
  Michael Howard, The Franco-Prussian War (New York: Methuen, 1961), 40.


[Закрыть]. Французский чиновник того времени объяснял: «Величие преходяще… Могущество страны уменьшается просто вследствие того, что вокруг нее подымаются и накапливаются новые силы»[153]153
  Geoffrey Wawro, The Franco-Prussian War: The German Conquest of France in 1870–1871 (New York: Cambridge University Press, 2013), 17.


[Закрыть].

Скорость возвышения Пруссии потрясла Париж и ободрила Берлин. По мере того как Пруссия присоединяла другие германские государства, ее население увеличивалось – от трети населения Франции в 1820 году до четырех пятых французского к 1870 году. Производство чугуна и стали выросло с половины французского в 1860 году до паритета десять лет спустя[154]154
  Correlates of War Project, «National Material Capabilities Dataset», version 4, 1816–2007, http://www.correlatesofwar.org/data-sets/national-material-capabilities; J. David Singer, Stuart Bremer, and John Stuckey, «Capability Distribution, Uncertainty, and Major Power War, 1820–1965», in Peace, War, and Numbers, ed. Bruce Russett (Beverly Hills, CA: Sage, 1972), 19–48.


[Закрыть]. Прусские вооруженные силы тоже быстро модернизировались. К 1870 году их численность на треть превзошла численность армии Франции. Как отмечал военный эксперт той эпохи, «Франция замерла в изумлении, ибо едва ли не за одну ночь довольно маленький и подвластный сосед превратился в промышленного и военного колосса»[155]155
  Wawro, The Franco-Prussian War, 17.


[Закрыть]. Действительно, французская императрица восприняла царившие в Париже настроения, когда испуганно посетовала, что однажды «ляжет спать француженкой, а проснется уже пруссачкой»[156]156
  Ibid, 19.


[Закрыть].

Бисмарк стремился объединить Германию. Но правители германских княжеств цеплялись за свой статус глав независимых государств. Они никогда не согласились бы подчиниться Пруссии, не «избавь их от эгоизма» тот шок, который заставил опасаться за собственное выживание[157]157
  Robert Howard Lord, The Origins of the War of 1870 (Cambridge, MA: Harvard University Press, 1924), 6.


[Закрыть]. Бисмарк верно рассудил, что война с Францией обеспечит ровно то, что ему требуется. А еще он сам и его генералы хорошо знали, что армия вполне готова к столкновению с французами[158]158
  Ibid.


[Закрыть].

Чтобы сплотить упиравшихся южных князей под общим знаменем, Бисмарк знал, что крайне важно выставить Францию агрессором. Учитывая озабоченность французского императора Наполеона Третьего по поводу возвышения Пруссии, Бисмарк без труда отыскал возможность сыграть на французских страхах. Смелым жестом он выдвинул на испанский трон немецкого принца из династии Гогенцоллернов. В результате Франция оказалась бы зажатой между двумя немецкими по духу державами. Соответственно ожиданиям Бисмарка, Париж запаниковал, узрев призрак окружения. Как отмечается в классической биографии Бисмарка, французский министр иностранных дел посчитал, что «кандидатура Гогенцоллерна на испанский престол представляет собой серьезную попытку изменить европейский баланс сил в ущерб французской империи. Честь и интересы Франции сильно уязвлены»[159]159
  Jonathan Steinberg, Bismarck: A Life (New York: Oxford University Press, 2011), 284.


[Закрыть]. В стране нарастало внутриполитическое давление, императора упрекали в бездействии, пока прусская угроза усиливается, а сам Наполеон был уверен, что его армия легко сокрушит немцев; он потребовал от прусского короля навсегда отказаться от желания посадить кого-либо из своих родственников на испанский трон[160]160
  Henry Kissinger, Diplomacy (New York: Simon & Schuster, 1994), 118.


[Закрыть]. Пруссия не прислушалась. Напряженность нарастала, а страх перед войной усугубила так называемая «эмсская депеша» [161]161
  Телеграмма разговора между Вильгельмом I Прусским и французским послом, опубликованная с коррективами Бисмарком. Правка Бисмарка придала тексту такой вид, будто король Пруссии наотрез отказывается от переговоров с Францией.


[Закрыть] (наполовину сфабрикованное Бисмарком послание, призванное напугать французов сильнее прежнего). Наполеон объявил войну Пруссии. Как и предвидел Бисмарк, прусская армия при содействии союзных отрядов из германских княжеств уверенно разгромила французов, и эта победа способствовала рождению единого немецкого государства.

Перед нами хрестоматийный пример использования «синдрома правящей силы»: опираясь на преувеличенные, раздутые страхи, ощущение уязвимости и боязнь лишиться статус-кво, Бисмарк спровоцировал спонтанный, непродуманный ответ. Современные исследователи поведения видят здесь работу базовых психологических установок и отмечают, что страх перед потерей (или перед намеком на «упадок») сильнее надежд на обретение чего-либо; этот страх нередко побуждает нас принимать рискованные решения во имя защиты того, что нам принадлежит. Особенно показательно он проявляется при «имперском перенапряжении», когда «глобальные интересы и обязательства великой державы… [оказываются] намного важнее реальной способности страны отстаивать все это». Бывает, что государства попросту разваливаются в попытках сохранить статус-кво.

Англия против Голландской республики

Середина и конец семнадцатого столетия

В «золотой век» Голландской республики, пришедшийся на первую половину семнадцатого столетия, Нидерланды стали ведущей морской державой Европы, доминировали в торговле, судоходстве и финансах. Тем не менее возрождающаяся Англия, опираясь на свой растущий военно-морской флот, вскоре принялась оспаривать установленный порядок и грабить голландскую сеть свободной торговли. Обе страны, выражаясь современным языком, воспринимали это соперничество как экзистенциальное. Английский ученый Джордж Эдмундсон отмечал, что каждая страна «инстинктивно осознавала, что ее судьба связана с водой, а владычество над морями является необходимым условием национального выживания»[162]162
  Kennedy, The Rise and Fall of the Great Powers, 515.


[Закрыть][163]163
  George Edmundson, Anglo-Dutch Rivalry During the First Half of the Seventeenth Century (Oxford: Clarendon Press, 1911), 5.


[Закрыть]. Оба конкурента полагали, что в этой игре с нулевой суммой возможны всего два исхода: «либо добровольное подчинение одного из соперников другому, либо проверка сил в битве»[164]164
  Ibid.


[Закрыть].

Голландская республика в мире семнадцатого века зиждилась на двух столпах: свободной торговле и свободе судоходства. «Безграничный» мир позволил крошечным Нидерландам преобразовывать высокую производительность и эффективность труда в небывалый политический и экономический расцвет – а Лондон считал, что это происходит в основном за его счет. Как утверждает политолог Джек Леви, «в Англии широко распространилось мнение о том, что голландский экономический успех проистекает из эксплуатации английских ресурсов и рабочих рук»[165]165
  Jack Levy, «The Rise and Decline of the Anglo-Dutch Rivalry, 1609–1689», in Great Power Rivalries, ed. William R. Thompson (Columbia: University of South Carolina Press, 1999), 176.


[Закрыть].

В первой половине столетия Англия была слишком слаба, чтобы оспаривать навязываемый голландцами порядок, но ее возмущение нарастало, а с 1649 по 1651 год Лондон удвоил размер своего флота – с тридцати девяти до восьмидесяти крупных кораблей – и примерно сравнялся по этому показателю с соперником[166]166
  Kennedy, The Rise and Fall of the Great Powers, 63; ibid., 178.


[Закрыть]. Вдохновленная такими успехами, Англия принялась утверждать свой суверенитет над морями вокруг острова, а в 1651 году был принят первый закон о навигации [167]167
  Иначе Навигационный акт; в 1660 году его положения распространили на экспорт из Англии в колонии. Окончательно отменен только в 1854 г.


[Закрыть], даровавший короне исключительное право регулировать торговлю в колониях и требовавший, чтобы английские морские перевозки осуществляли только английские суда. Эту агрессивную политику обосновывали доводом, что «экономическое развитие Англии должно подразумевать избавление от ее фактически колониального статуса по отношению к голландцам». С другой стороны, голландский лидер Йохан де Витт утверждал, что система свободной торговли, выстроенная Нидерландами, соответствует «естественному праву и праву наций»[168]168
  Charles Wilson, Profit and Power: A Study of England and the Dutch Wars (London: Longmans, Green, 1957), 23.


[Закрыть][169]169
  Ibid., 111.


[Закрыть]. Нидерланды также воспринимали меркантилистскую политику Англии как прямую угрозу своему процветанию, а разгневанный де Витт восклицал: «Из нас должна вытечь вся кровь, прежде чем мы признаем воображаемое владычество Англии над морями»[170]170
  Levy, «The Rise and Decline of the Anglo-Dutch Rivalry», 180.


[Закрыть].

Прежде чем ввязаться в бой, обе стороны попытались договориться. В 1651 году англичане предложили голландцам пакт о взаимной защите и политическую конфедерацию, но голландцы отвергли это предложение, усмотрев в нем неприкрытое стремление более крупного государства установить политическое господство. В свою очередь, Нидерланды выдвинули экономическое соглашение, которое, по мнению Лондона, преследовало одну цель: увековечить и без того немалые преимущества Голландской республики. В конце концов с 1652 года стороны перешли к боевым действиям, и менее чем за четверть века состоялись три войны. Как заключает Эдмундсон, эти «был неизбежный результат давнего столкновения интересов, имевших весомое значение и действительно жизненно важных для благополучия обоих народов»[171]171
  Edmundson, Anglo-Dutch Rivalry, 4.


[Закрыть].

Эти войны напоминают нам, что корректировка существующих договоренностей, институтов и отношений во имя отражения меняющегося баланса сил нередко наталкивается на, как принято говорить в гарвардском исследовательском проекте, «переходное трение». В такой динамике крепнущие силы, как правило, полагают, что институты меняются недостаточно быстро, и трактуют задержки как доказательство того, что правящие силы не заинтересованы в переменах. А правящие силы верят, что крепнущие силы переоценивают себя, требуя более быстрой корректировки, тогда как это ничем не оправдано или не безопасно.

Габсбурги против Франции

Первая половина шестнадцатого столетия

В начале шестнадцатого века растущая сила дома Габсбургов угрожала французскому доминированию в Европе. Напряженность достигла предела, когда король Карл I Испанский (впоследствии известный как король Карл V [172]172
  Так у автора; правильнее «император Карл V», поскольку этот порядковый номер относился именно к императорской титулатуре.


[Закрыть]) бросил вызов королю Франциску в состязании за престол императора Священной Римской империи. Франциск и его окружение давно ожидали, что французский монарх наследует здесь своему деду Максимилиану I.

Будучи правителем господствующей сухопутной державы Западной Европы и монархом, покорившим значительную часть Италии, в том числе Милан, Франциск, подобно папе Льву Х, говаривал, что «превзошел в богатстве и власти всех прочих христианских королей». Когда папа выбрал вместо него Карла, Франциск буквально обезумел от ярости. По словам ведущего историка того времени, утонченный французский король немедленно «объявил войну, и не против неверных, а против Карла»[173]173
  Maria J. Rodriguez-Salgado, «The Hapsburg-Valois Wars», in The New Cambridge Modern History, 2nd ed., vol. 2, ed. G. R. Elton (New York: Cambridge University Press, 1990), 380.


[Закрыть][174]174
  Ibid., 378. Вести войну против «неверных»-мусульман было прямой обязанностью императора Священной Римской империи.


[Закрыть].

Надев корону императора Священной Римской империи, Карл быстро подчинил своей власти Нидерланды, большую часть современной Италии и империю в Новом Свете, тем самым приблизив Европу к той всеобщей монархии, к которой она стремилась с девятого столетия [175]175
  Имеется в виду традиция «Западной империи», восходящая к Карлу Великому и позднее возрожденная в Священной Римской империи германской нации.


[Закрыть]. Устанавливая безраздельное господство над отдаленными территориями, которые он охарактеризовал как «империю, над которой никогда не заходит солнце», Карл опирался преимущественно на военную силу.

Пускай он не заговаривал об этом открыто, многие европейцы, в частности король Франциск, подозревали, что Карл тайно добивался мирового господства[176]176
  Ibid., 380.


[Закрыть][177]177
  Henry Kamen, Spain, 1469–1714: A Society of Conflict, 4th ed. (New York: Routledge, 2014), 64.


[Закрыть]. «Стремился Карл V к универсальной империи или нет, – пишет один историк, – не подлежит сомнению, что… его владения слишком обширны и ущемляют интересы слишком многих людей, чтобы не вызвать всеобщее негодование»[178]178
  John Lynch, Spain Under the Hapsburgs, vol. 1 (Oxford: Oxford University Press, 1964), 88.


[Закрыть]. Во главе списка обиженных стоял французский король. Карл не просто посмел затмить собой славного французского монарха. Благодаря непрерывной экспансии он сумел добиться того, что Габсбурги и их союзники принялись окружать Францию[179]179
  Rodriguez-Salgado, «The Hapsburg-Valois Wars», 381.


[Закрыть].

Рассудив, что лучшим способом упрочить свое положение будет использование слабостей противника, Франциск подговорил своих союзников вторгнуться на подвластную Габсбургам территорию в современных Испании, Франции и Люксембурге[180]180
  Lynch, Spain Under the Hapsburgs, 88.


[Закрыть]. Карл в ответ привлек английское войско для отражения французской агрессии, направил собственные силы на французскую территорию в Италии и в конечном счете ввязался в череду малорезультативных войн с Францией. Эта затяжная, изобиловавшая перерывами война между Францией и Испанией длилась и длилась, даже после кончины обоих правителей, которые ее затеяли.

Соперничество Франции с Габсбургами проливает свет на обилие способов, какими ошибочное восприятие способно вводить в заблуждение не только отдельных людей, но и целые государства. Обычно мы считаем себя более благожелательными, чем есть на самом деле, и охотно приписываем дурные побуждения нашим потенциальным противникам. Поскольку государства никогда не могут быть до конца уверены в намерениях друг друга, они вместо этого сосредотачиваются на изучении возможностей. Оборонительные действия, предпринимаемые одной страной, часто кажутся угрожающими ее противнику, о чем напоминает нам «дилемма безопасности» Роберта Джервиса[181]181
  Robert Jervis, «Cooperation Under the Security Dilemma», World Politics 2, no. 2 (January 1978), 167–214.


[Закрыть]. Крепнущая сила может пренебречь страхом и ощущением уязвимости со стороны правящей силы, ибо она-то «знает», что действует во благо. Между тем ее противник неправильно истолковывает даже позитивные инициативы, видит в них чрезмерные требования или даже угрозы. Решительный отказ Спарты от предложения Афин оказать помощь спартанским жертвам великого землетрясения в 464 году до нашей эры служит тому доказательством.

Конфликт Франции и Габсбургов также заставляет задуматься не только о выгодах, но и о рисках заключения альянсов. Стремясь «подстраховаться» на случай изменения баланса сил, оба государства-противника могут приступить к укреплению существующих союзов или к формированию новых. Каждое из них охотнее соглашается заключить договоренности, которые само ранее отвергало. Каждое склонно недооценивать различия между собственными интересами и интересами новых союзников, равно как и преувеличивать преимущества взаимодействия с новыми партнерами. По мере того как государства все усерднее стараются сохранить свой авторитет, они могут приобретать новых союзников, от которых в конечном счете будет больше мороки, чем пользы.

Франциск манипулировал своими союзниками как пешками, дабы спровоцировать Карла на поспешные действия, а король из дома Габсбургов заключил союз с английской короной; здесь можно уловить сходство с готовностью Спарты покончить с враждебностью по отношению к Коринфу – и вспомнить возражения тех, кто утверждал (как выяснилось, справедливо), что союз этих двух полисов породит больше проблем, чем сумеет решить.

Глава 4. Великобритания против Германии

…следует по возможности не допускать, чтобы кто-либо другой, кроме вас, держал флот; если же вы не в состоянии этому помешать, то должны, по крайней мере, иметь на своей стороне того, у кого флот наиболее сильный.

Фукидид, «История Пелопоннесской войны»

Они строят корабли, чтобы принять участие в разделе мира. Для них это забава, а для нас – вопрос жизни и смерти.

Уинстон Черчилль, выступление в палате общин, март 1914 года

Поскольку Германия особенно отстает в морской силе, для нее как для великой державы и великого культурного государства очень важно восполнить утраченное.

Адмирал Альфред Тирпиц, совет кайзеру Вильгельму II, 1899 год

Двадцать четвертого октября 1911 года этот, если угодно, политический феномен в возрасте тридцати шести лет стал первым лордом Адмиралтейства, ответственным за Королевский флот [182]182
  То есть гражданским министром по делам военно-морского флота.


[Закрыть], опекуном Великобритании и ее империи. Рожденный во дворце Бленхейм, он принадлежал к одному из древнейших семейств Англии, обучался в Харроу и Сандхерсте, сражался в трех имперских войнах, был избран в парламент в двадцать пять лет и написал одиннадцать до сих пор популярных книг и десятки статей. Словом, Уинстон Черчилль олицетворял собой все достоинства маленького островного государства, что правило доброй четвертью населения планеты.

На четвертый день пребывания в должности Черчилль направил коллегам по кабинету министров меморандум, напомнив о возложенной на них ответственности. Вторя известному древнеримскому изречению: «Если хочешь мира, готовься к войне», он писал: «Подготовка к войне есть единственная гарантия сохранения достатка, природных ресурсов и территории государства». Надлежащая готовность требовала правильного понимания трех факторов: «потенциальной опасности, которая может возникнуть»; уроков истории, которые следует изучать ради «выявления наилучшего общего метода» отражения угрозы; способа наиболее эффективно использовать «военный материал» эпохи.

В 1911 году «потенциальная опасность» была наглядной и очевидной: речь об ускоренном наращивании военного могущества Германии, прежде всего ее флота, размеры которого за предыдущее десятилетие увеличились более чем вдвое[183]183
  Martin Gilbert, Churchill: A Life (London: Heinemann, 1991), 239.


[Закрыть][184]184
  David Evans and Mark Peattie, Kaigun: Strategy, Tactics, and Technology in the Imperial Japanese Navy, 1887–1941 (Annapolis, MD: Naval Institute Press, 1997), 147.


[Закрыть]. С «наилучшим общим методом» отражения угрозы тоже все было ясным: следовало всемерно сохранять и поддерживать военно-морское лидерство Великобритании. Согласно «двухдержавному стандарту» [185]185
  Введен законом о морской обороне 1889 года; этот закон предусматривал строительство 10 линкоров, 38 крейсеров, а также ряда других военных кораблей.


[Закрыть] 1889 года, британский флот линейных кораблей должен был равняться по силе флотам двух конкурентов вместе. А внимание Черчилля к технологическим достижениям и желание их применять обеспечивали наиболее эффективное использование «военного материала» эпохи. Он не просто стал строить больше военных кораблей, но внедрял более современные технологии, чтобы сделать эти корабли смертоноснее: новые пятнадцатидюймовые пушки, увеличенная скорость, нефть вместо угля и новое дополнительное оружие – самолеты.

За промежуток в тысячу дней между рассылкой меморандума и началом Первой мировой войны Черчилль прилагал поистине геркулесовы усилия по поддержанию британского морского владычества, одновременно предпринимая дерзкие дипломатические ходы, чтобы сохранить мир с Германией и заручиться какими возможно преимуществами на случай войны. Его настойчивость проистекала из уверенности в том, что внимание немцев к морям и океанам сигнализирует не столько о вызове национальной безопасности, сколько об экзистенциальной угрозе выживанию Великобритании. Черчилль знал, что британские военные корабли «несут мощь, величие, могущество и власть Британской империи». Если наш флот будет уничтожен, писал он позже, империя «распадется, как сон». Вся Европа окажется «в железной хватке и власти тевтонов и усвоит на себе, что такое тевтонская система». Дабы не допустить такой катастрофы, надо оберегать флот, ибо Королевский флот – это «все, что у нас есть»[186]186
  Через два месяца после назначения Черчилль заявил, что применение авиации на поле сражения необходимо, а летчик – «самая достойная и самая опасная профессия, какую только может выбрать молодой англичанин». Подавая пример, он сам стал летать. Чтобы надежно обеспечить нефтью новые боевые корабли, Черчилль заставил правительство выкупить контрольный пакет акций Англо-персидской нефтяной компании (позднее ставшей «Бритиш петролеум»). См.: Gilbert, Churchill: A Life, 240–41, 248–49, 251–53, 259–61. Winston S. Churchill, The World Crisis, vol. 1 (New York: Scribner, 1923), 125–48.


[Закрыть][187]187
  Churchill, The World Crisis, 123–24.


[Закрыть].

Если коротко, Великобритания столкнулась с той мучительной дилеммой, которая по сей день регулярно возникает в стратегическом планировании[188]188
  На семинарах в гарвардской школе имени Кеннеди я узнал, что специалисты по национальной безопасности и армейские офицеры по сей день, располагая опытом минувшего столетия, пытаются сформулировать, каким образом Великобритания могла бы избежать этой дилеммы.


[Закрыть]. С одной стороны, необходимость владения морями не подвергалась сомнению. Ведь иначе империя утратила бы свои форпосты в Индии, Южной Африке и Канаде, не говоря уже об обороне самих Британских островов. Более того, долгосрочная стратегия требовала от Великобритании всячески препятствовать появлению какого-либо государства-гегемона в Западной Европе. По словам Черчилля, «четыреста лет внешняя политика Англии была направлена на то, чтобы противостоять самой сильной, самой агрессивной, самой доминирующей силе на континенте»[189]189
  Черчилль утверждал, что «на протяжении 400 лет внешняя политика Англии состояла в том, чтобы противостоять сильнейшей, самой агрессивной, самой влиятельной державе на континенте и, в частности, не допустить захвата такой державой Бельгии, Голландии и Люксембурга. Если подойти к вопросу с точки зрения истории, то эту четырехсотлетнюю неизменность цели на фоне бесконечной смены имен и событий, обстоятельств и условий следует отнести к самым примечательным явлениям, которые когда-либо имели место в жизни какой-либо расы, страны, государства или народа. Более того, во всех случаях Англия шла самым трудным путем. При столкновениях с Филиппом II Испанским, с Людовиком XIV, с Наполеоном, а затем с Вильгельмом II ей было бы легко и, безусловно, весьма соблазнительно присоединиться к сильнейшему и разделить с ним плоды его завоеваний. Однако мы всегда выбирали более трудный путь, объединялись с менее сильными державами, создавали из них коалицию и, таким образом, наносили поражение и срывали планы континентального военного тирана, кем бы он ни был, во главе какой бы страны ни стоял. Заметьте, что политика Англии совершенно не считается с тем, какая именно страна стремится к господству в Европе. Дело не в том, Испания ли это, французская монархия, Французская империя, Германская империя или гитлеровский режим. Ей безразлично, о каких правителях или странах идет речь; ее интересует лишь то, кто является самым сильным тираном или кто может превратиться в такого тирана». См.: Winston S. Churchill, The Second World War, vol. 1: The Gathering Storm (Boston: Houghton Mifflin, 1948), 207. // Русский перевод: Черчилль У. Вторая мировая война. В 6 т. М.: Терра, 1997–1998. Перевод под ред. А. Орлова.


[Закрыть]. Гегемон, растоптавший противников на суше, мог бы далее бросить ресурсы на строительство военно-морского флота и превзойти в этом Великобританию, а прибрежная линия континента напротив британского побережья виделась идеальным плацдармом для вторжения. Потому никакое британское правительство не собиралось терпеть ни вызовов морскому господству англичан, ни попыток изменить баланс сил на континенте. С другой стороны, Черчилль и прочие британские политики сознавали, что само стремление помешать Германии построить сильный флот или расправиться с соперниками на континенте способно привести к войне, причем более страшной, чем все, какие ведала история.

Британцы были правы, рисуя свой стратегический выбор апокалиптическими, так сказать, красками. Когда Первая мировая война завершилась в 1918 году, прежний мир действительно лежал в руинах. Та половина тысячелетия, на протяжении которой Европа являлась политическим центром мира, осталась в прошлом.

Война стала катастрофой, порожденной скорее неверными расчетами, чем игнорированием предвестий. У европейских лидеров имелось достаточно оснований верить, что война может разрушить привычный социальный порядок и экономику. Но чрезмерно рациональная борьба за первенство создала тектонический стресс – в первую очередь в отношениях между Великобританией и Германией, а также между Германией и Россией, и государственные деятели сочли риск войны более предпочтительным, нежели альтернатива уничтожения или капитуляции.

Ход Великой войны следовал тому же мрачному сценарию, что и многие другие «фукидидовы» войны той же динамики на протяжении столетий. Великобритания изнемогала от страхов, типичных для многих правящих сил; Германия выдвигала притязания и кипела негодованием, характерными для многих крепнущих сил. Пыл этого соперничества, наряду с безрассудством и политической близорукостью всей Европы, превратили убийство в Сараево в мировой пожар[190]190
  Факторы и события, приводящие к войне, весьма многообразны, и зачастую одно влечет за собой другое. К числу таких факторов, например, принадлежат мужской кодекс чести, страх элит перед хаосом в стране и патриотическая война как «лекарство» от этого страха, национализм, социал-дарвинизм и фатализм, порой перерастающий даже в нетерпеливое ожидание того, что видится «неизбежной схваткой», культ обороны, организационные последствия военной мобилизации, порождающие дипломатическую напряженность, и многое другое. Никакая модель не в состоянии описать столь сложное явление. См.: Christopher Clark, The Sleepwalkers: How Europe Went to War in 1914 (London: Allen Lane; New York: Penguin Books, 2012), xxi – xxvii; Margaret MacMillan, The War That Ended Peace: How Europe Abandoned Peace for the First World War (London: Profile Books, 2013), xxi – xxii, xxx – xxxi, 605. В данной главе не ставится цель примирить позиции конкурирующих научных школ или выделить конкретного виновника цепочки исторических событий, которые привели к Первой мировой войне. Я также не стремлюсь «объяснить» войну во всей ее сложности. Моя задача – показать, как «фукидидовский» стресс способствовал вовлечению Великобритании и Германии в конфликт, который навсегда изменил мир.


[Закрыть]. У англичан не было ровным счетом никаких жизненно важных национальных интересов на Балканах. Тем не менее страна ввязалась в конфликт, отчасти из-за союзных обязательств, но главным образом потому, что она опасалась мощи Германии – дескать, та, если дать ей свободу действий на континенте, начнет угрожать самому существованию Великобритании.

Позднее Черчилль писал, что британские лидеры не верили в неизбежность войны и стремились ее предотвратить, но возможность кровопролития «постоянно присутствовала в их мыслях». Еще за десять лет до 1914 года он предупреждал: «Те, чей долг состоит в обеспечении безопасности страны, живут одновременно в двух мыслимых мирах». Они обитают в «реальном мире зримой мирной деятельности и космополитических целей», а порой как бы уходят в «гипотетический мир за порогом… мир то совершенно фантастический, то как будто намеревающийся вторгнуться в реальность – мир чудовищных теней, что судорожно сливаются, предрекая падение в бездонную пропасть»[191]191
  Churchill, The World Crisis, 17–18.


[Закрыть].

Кошмар Черчилля стал явью в августе 1914 года. Всего за несколько дней до начала войны в Европе Черчилль писал жене: «Все на свете говорит о скорой катастрофе и крахе… Волна безумия охватила христианский мир… Мы все дрейфуем, словно охваченные дурным каталептическим трансом»[192]192
  См.: Gilbert, Churchill: A Life, 268. А Кристофер Кларк указывает, что «протагонисты 1914 года вели себя как лунатики, смотрели, но не видели, грезили наяву, но не желали замечать того ужаса, который по их милости должен был вот-вот охватить мир». См.: Clark, The Sleepwalkers, 562. Относительно стремления Германии к войне и того, как это стремление «обернулось кошмаром, когда стало реальностью», см.: Stig Forster, «Dreams and Nightmares: German Military Leadership and the Images of Future Warfare, 1871–1914», in Anticipating Total War: The German and American Experiences, 1871–1914, ed. Manfred F. Boemeke, Roger Chickering, and Stig Forster (Washington, DC: German Historical Institute; Cambridge and New York: Cambridge University Press, 1999), 376.


[Закрыть]. Это письмо заканчивается такими словами: «Сколь охотно и гордо я рискну своей жизнью – и отдам ее, если понадобится, – во имя того, чтобы сохранить эту страну великой и славной, процветающей и свободной! Но проблем очень много. Нужно попытаться измерить неопределимое и взвесить невесомое»[193]193
  Gilbert, Churchill: A Life, 268.


[Закрыть].

Меморандум Кроу

Холодную логику, которая побудила Берлин и Лондон встать на курс столкновения, отражает документ, составленный за семь лет до начала войны и вошедший в историю как меморандум Кроу. В конце 1905 года король Эдуард VII поинтересовался у своих министров, почему англичане «столь упорно недружелюбны по отношению к Германии», стране, правитель которой, кайзер Вильгельм II, приходился Эдуарду племянником. Почему, желал знать король, Великобритания столь подозрительна к нации, в которой прежде видела потенциального союзника, а теперь «охотно бежит за Францией», что когда-то считалась величайшим врагом англичан?[194]194
  Точнее, как впоследствии сформулировал кабинет, «король неоднократно выражал свою обеспокоенность тем, что казалось ему необоснованно враждебным отношением к Германии в сравнении с нашей готовностью следовать Франции и выполнять все, о чем бы ни попросили французы». См.: Paul M. Kennedy, The Rise of the Anglo-German Antagonism, 1860–1914 (London and Boston: Allen & Unwin, 1980), 402–3, 540–73; K. M. Wilson, «Sir Eyre Crowe on the Origin of the Crowe Memorandum of 1 January 1907», Historical Research 56, no. 134 (November 1983), 238–41.


[Закрыть]

Человеком, которому поручили подготовить ответ на королевский вопрос, оказался ведущий эксперт по Германии британского министерства иностранных дел Эйр (Айра) Кроу. Сам наполовину немец по материнской линии, он был женат на немке, воспитывался в Германии и обожал немецкую культуру. При этом он возмущался милитаристским влиянием Пруссии на соседние германские государства – на то лоскутное одеяло королевств и княжеств, у которого до недавнего времени общим был разве что язык. Впрочем, к 1871 году легендарный государственный деятель Пруссии Отто фон Бисмарк объединил эти разрозненные государства и сформировал единую нацию, подвластную королю Пруссии (а ныне императору Германии) Вильгельму I, деду Вильгельма II. После годичного исследования Кроу представил монарху свой отчет в первый день 1907 года[195]195
  MacMillan, The War That Ended Peace, 115–16.


[Закрыть].

«Полезная деятельность могущественной Германии», как писал Кроу, несет благо всему миру. Не стоит опасаться колониальной экспансии Германии, Великобритания должна поддерживать немцев, которые обеспечивают конкуренцию за «интеллектуальное и моральное лидерство», и «участвовать в гонке». Но как быть, задавался вопросом Кроу, если конечной целью Германии окажется «вытеснение и уничтожение Британской империи»? Безусловно, немецкие политики с негодованием отметают «любые схемы столь подрывного свойства»; возможно, Германия «лелеет эти планы неосознанно». Однако Великобритания не вправе полагаться на немецкие гарантии. Германия может стремиться к «общей политической гегемонии и господству на море, угрожая независимости своих соседей и в конечном счете существованию Англии».

В заключение Кроу делал вывод, что намерения Германии не существенны, важны ее возможности. Общая политика развития способна в любой момент конкретизироваться в грандиозный проект политического и морского господства. Даже пусть Германия постепенно наращивает мышцы, не располагая продуманным планом действий, итог этого постепенного развития видится опасным и угрожающим. Более того, есть у Германии такой план или нет, «разумно с ее стороны построить настолько сильный военно-морской флот, насколько она может себе позволить». Рост богатства и могущества подпитывает морскую экспансию Германии, а немецкое доминирование на море «несовместимо с существованием Британской империи». Следовательно, независимо от того, стремится Германия уничтожить Великобританию или нет, нужно всемерно мешать реализации немецких планов и стараться и далее превосходить Германию по числу и силе военных кораблей[196]196
  См.: «Memorandum on the Present State of British Relations ‘with France and Germany», January 1, 1907, in British Documents on the Origins oj the War, 1898–1914, vol. 3: The Testing of the Entente, ed. G. P. Gooch and H. Temperley (London: H. M. Stationery Office, 1928), 397–420. Лорд Томас Сандерсон, постоянный второй секретарь министерства иностранных дел в отставке, не соглашался с анализом Кроу, но его мнение посчитали «чрезмерно благоприятным для Германии», и точка зрения Кроу возобладала. См.: Zara S. Steiner, Britain and the Origins of the First World War (New York: St. Martin’s Press, 1977), 44–45. Спор о значении меморандума см. в: Kissinger, On China, 514–22.


[Закрыть].

Конец британского столетия?

Бриттам периода fin de siècle [197]197
  Букв. «конец века» (фр.), эпоха рубежа XIX–XX столетий в европейской истории и культуре.


[Закрыть] вполне простительны опасения того, что жизнь может ухудшиться. За предыдущие два столетия остров в двадцати милях от континентального побережья Европы сумел создать империю, охватившую все населенные континенты. К 1900 году империя включала в себя современные Индию, Пакистан, Бирму, Малайзию, Сингапур, Австралию, Новую Зеландию и Канаду наряду с большей частью африканского материка. Британское влияние, фактически равносильное прямому управлению, ощущалось и в Латинской Америке, странах Персидского залива и в Египте. «Правя морями» и обладая превосходным военным флотом, Великобритания действительно управляла «империей, над которой никогда не заходит солнце».

Будучи местом рождения Промышленной революции, Великобритания стала «мастерской мира», а к 1880 году она обеспечивала почти четверть мирового производства и торговли[198]198
  Kennedy, The Rise and Fall of the Great Powers, 224–26.


[Закрыть][199]199
  Лондон также являлся мировой финансовой столицей. Ibid., 226, 228.


[Закрыть]. Инвестиции способствовали глобальному росту, а английский флот охранял мировые торговые пути. Как объясняет мой коллега Ниал Фергюсон, Великобритания была «как мировым полицейским, так и банкиром… первой настоящей сверхдержавой»[200]200
  Niall Ferguson, Empire: How Britain Made the Modern World (London: Allen Lane, 2003), 222, 240–44; Kennedy, The Rise and Fall of the Great Powers, 226.


[Закрыть]. Потому она воспринимала себя страной номер один – и ожидала того же от других.

Но если в девятнадцатом столетии ее господство было неоспоримым, то даже некоторые британцы стали сомневаться в обоснованности таких притязаний в веке двадцатом. Беспокойство проявлялось, например, на Фестивале Британской империи в 1897 году, на праздновании бриллиантового юбилея королевы Виктории. Воплощение британской верности и превосходства, Виктория занимала престол с 1830-х годов, а ее потомки сочетались браками с королевскими семьями всей Европы, включая Германию. В ознаменование торжественного события самый известный поэт эпохи Редьярд Киплинг сочинил стихотворение, прославляющее имперскую миссию Британии и ее стремление цивилизовать мир. Однако показательно, что в итоге этот гимн эпохе заменили на более созерцательную «Отпустительную молитву», где рисуется тревожная перспектива[201]201
  MacMillan, The War That Ended Peace, 25–28, 37.


[Закрыть]: «Тускнеют наши маяки, / И гибнет флот, сжимавший мир… / Дни нашей славы далеки, / Как Ниневия или Тир. Бог Сил! / Помилуй нас! – внемли, / Дабы забыть мы не смогли!» [202]202
  Перевод О. Юрьева.


[Закрыть]